Kitobni o'qish: «А где-то рядом идёт война…»

К забору, чуть повыше Михасика, плотным бугорком прилепился снежок. Дремавший возле скамейки Тобик настороженно приподнял ухо, глухо рыкнул. С противоположной стороны улицы, от группы местных мальчишек отделился розовощёкий крепыш с игрушечным автоматом в руках. Он, то и дело поправляя сползавшую на глаза солдатскую шапку-ушанку, окликнул Михасика:

– Слышь, пацан, давай к нам! Бойцов не хватает. Ты за кого – за них или за нас?

Мальчишка, не дождавшись ответа, подбежал ближе:

– Чего молчишь?! – С досадой махнул рукой – Да ну тебя… Малахольный какой-то!

Михасик вдруг выхватил из рук сверстника игрушку и принялся колотить автоматом об угол лавки.

– Ты что?!! Ополоумел совсем? – Мальчишка замахнулся на обидчика, но злобный рык собаки остановил его. Крепыш умчался к товарищам, занятым строительством снежной крепости. Размахивая руками, начал рассказывать им о случившимся. Назревала потасовка. Михасик, размазывая по лицу слёзы, повернул в сторону дома. Пёс затрусил рядом.

Во дворе дома в несколько рядов разноцветными флагами трепыхалось бельё. Михасик сдёрнул с верёвки зелёный в жёлтую клетку женский головной платок. Зарывшись в платок лицом, стал медленно оседать. Вокруг ребёнка с громким лаем бестолково кружил пёс. На шум из дома выскочил кряжистый мужчина, в овечьей выделки, безрукавке. Второпях, на ходу натягивая на ногу валенок, он зацепился за порог. Теряя равновесие, в последний момент ухватился свободной рукой за косяк двери. Наконец, справившись с валенком, подбежал к мальчику и поднял его на руки. Собака ревностно лая, бежала рядом.

– Ну, что ты, что ты, малец? Обидел кто? Так я ему, обидчику твоему так наподдам, мало не покажется! – Пытался успокоить малыша мужчина.

– Вот ведь баба какая! – Позже отчитывал он жену. – И чего тебе эта стирка далась?

На кухне просто, но добротно оставленного дома суетилась женщина с гладко зачёсанными, собранными на затылок седыми волосами. Она наспех вытерла о фартук, повязанный поверх домашнего цветастого халата, испачканные мукой руки и, оправдываясь, принялась раздевать малыша.

– Так платок был тряпка тряпкой, весь замусоленный, в грязи вываленный. Хотела в божеский вид привести. Всё ж память о матери как-никак.

Ласково приговаривая, осторожно, разжала ребёнку пальцы:

– Давай, миленький, платочек пока уберём. Я его вот сюда, над печкой повешу, пусть подсохнет. Потом пройдусь по нему утюжком. А то он мокренький, мятый. Давай сюда, ничего с ним не случится… – Забрала платок, встряхнула от снега.

– Хотела, хотела… Шалёнка-то мамкой пахла. Не забыл ещё, тоскует. А теперь стиральным порошком будет вонять. Эх, дурья твоя башка! Поди, теперь успокой его! – Беззлобно выругался хозяин дома. Подхватив малыша на руки, зашагал с ним по комнате. Покачивая, тонким голосом неумело затянул:

– Жили у бабуси, два весёлых гуся… Ничё, ничё, поплачь, полегчает… Один серый, другой белый… Сейчас братишка твой, Андрейка-воробейка, с учёбы вернётся. Тётя Тася стол накроет. Вон пирожки сладенькие затеяла, специально для тебя… Ииэх, два весёлых гуся! Покушаем, потом кораблик с тобой сядем мастерить. Весной его в дальнее плавание отправим, да? – Михасик закрыл глаза, затих.

Гремя рукомойником тётка Тася посетовала:

– Сколько времени прошло, а всё никак не обвыкнется. Бедный, не повезло мальчонке. – Кивнула головой в сторону спальни, бросила мужу:

– Клади на кровать, заснул уже. Тот, направляясь к кровати, шикнул на супругу хозяин дома:

Да угомонись ты, наконец! Иди на стол накрывай, ужинать пора… – Одной рукой придерживая малыша, мужчина сдёрнул с кровати шерстяной плед. Разбросав сложенные пирамидкой подушки, опустил мальчика на кровать. Укрыв заботливо пледом, вышел из комнаты и задёрнул занавеску, которая отгораживала спальню.

Тёткины причитания прогнали навалившуюся на Михасика дрёму. Скрипнула кровать. Это Тобик пробрался под одеяло. Пристроился в ногах и мирно засопел. Михасику вспомнилась недавняя встреча с мальчишкой, его снежная перестрелка с приятелями. Если бы они знали, что такое настоящая война, ни за что в неё играть не стали. И это дурацкое: «а ты за кого?» Однажды, в самом начале войны, Михасик задал такой же вопрос старшему брату Андрейке. Тот укорил его:

– Нянькайся тут с тобой! Если бы не ты да мамка, удрал давно. Автомат раздобыл. Показал гадам, где раки зимуют!

– А где раки зимуют? – поинтересовался Михасик.

– Где надо, там и зимуют.– Отрезал Андрейка.

– А ты за кого бы воевать пошёл? – не унимался Михасик. Андрейка почему-то разозлился. Запустил в угол подвернувшуюся под руку чурку. – Ни за кого. Сам за себя… – помолчал, потом добавил. – За тебя вот, малого, неразумного. За мамку. За батю. За дом наш. За Тобика… Спи и не задавай глупых вопросов.

*****

Мама… Михасик никогда не забудет тот день. Их разбудил нарастающий гул. Дом содрогнулся от разорвавшегося неподалёку снаряда.

Мама откинула крышку подпола и торопливо принялась зашвыривать вещи:

– Живо вместе с одеялами вниз! Быстрее! Андрей, помоги Михасику… – спустила их в погреб.

– Сыночка, вон тот мешочек с сухарями переставь, чтобы не подмокли! Свечи, спички туда же. Михасик, держи своего зайца. Вот ещё одёжка…

Михасик разразился плачем, стал карабкаться наверх:

– А Тобик где? Тоби, Тоби!

– Сейчас, найду твоего Тобика, успокойся. Вот он, под кровать забился! Полезай обратно! Не бойся, солнышко, я рядом. На, держи мой платок. Вот молодец. Сейчас тоже спущусь. Сапожки только с курточками прихвачу и быстренько к вам. Я подпол прикрою, чтобы Тобик не выскочил… Вот так… не бойтесь, родные! Сейчас свечу зажжём. Сейчас, сейчас я тут… – Взрыв заглушил последние слова матери. Взрывной волной выбило оконные рамы. Рухнувшей крышей придавило крышку подпола… и маму. Она осталась лежать там, наверху. Прижав к груди Михаськины валенки и Андрейкину куртку.

*****

Сколько они просидели в погребе – Михасик не знает. Помнит лишь мерцающую во тьме свечу, пляшущие тени на стене и Андрейку. Он крепко прижимал Михасика к себе и всё говорил, говорил, говорил. Но Михасик его не слышал. Этот противный воющий гул в голове, который, как он ни силился, не мог перекричать…

Сначала на него навалились ужас, страх. А потом Михасику стало всё равно. Покачиваясь из стороны в сторону, он безостановочно повторял: а мама? а мама? а мама…

Андрейка напрасно пытался вытащить из его рук клетчатую материю. Михасик не подпускал к себе брата. Словно ёжик, свернулся клубком. Подтянув колени к подбородку, прятал лицо в мамин платок.

Тогда Андрейка стал кричать на Михасика, обзывал нытиком и трусом. Затем брат кинулся к полке, заставленной разными мамиными консервациями. Нашарил там сечку для капусты, принялся рубить крышку подпола. Но топорик отскакивал от просмоленного, задубевшего, словно сталь, дерева. Родной дом стал для них могилой. Андрейка швырнул сечку под лесенку и обессилено опустился на матрас. Слёз не было. Отчаяние и жуткая усталость забрали остатки сил. Это конец. Мысли путались, то и дело, выдёргивая из потухающего сознания картинки прошлого.

Вот он, Андрейка, чуть меньше Михасика, высоко взлетает в небо. Ему вовсе не страшно. Он знает: в крепких отцовских руках нечего бояться. Раскинув руки, словно птица крылья, просит подкинуть выше, ещё выше, к самому солнцу! Отец раскатисто смеётся и прижимается к Андрейке тёплой щетинистой щекой.

– Орлёнок ты мой! К солнцу нельзя, крылья спалишь. Лети домой, мамка, поди, заждалась. Завтра ещё полетаем.

– До самого, самого неба?

– До него, самого. А сейчас, брат, пора кушать и спать.

– А ты? А я в ночную смену.

Отец опускает Андрейку на землю и легонько подталкивает к дому. Машет рукой.

– Беги. Пока-пока! Завтра увидимся.

Но завтра для отца уже никогда не наступит.