Kitobni o'qish: «Случай в психиатрической больнице»

1883г.

Царская Россия. Санкт-Петербург.

С самого рассвета не переставая лил холодный дождь и воздух уходящей осени, в которой и так не сохранилось никакого признака тепла, успел пропитаться запахом сырости. Из-за постоянных дождей в этой части Российской Империи осень была довольно холодной и людям не приходилось снимать свою верхнюю одежду, за исключением редких солнечных дней, когда солнышко заставляло любителей прогулок, облачаться в легкие плащи.

Этим ранним, но непогожим утром коляска с крытым верхом, запряженная двойкой черных, как смоль жеребцов, подъехала к воротам трехэтажного здания, выполненного в стиле ампир, что располагалось на обширной территории лесопарковой зоны. Это строение с его ухоженными палисадниками, лавками и бюстами во дворе, можно было принять за старинную усадьбу, но было одно «но», которое заставляло проезжающих мимо воротить нос. Этим неприятным «но» была табличка на воротах, предупреждающая о том, что это вовсе никакая не усадьба, а «Городская психиатрическая больница».

Герман Ларионов, заплатил подвезшему его кучеру и вошел в здание старенькой психбольницы. Худощавого телосложения и среднего роста паренек с очень пронзительными светло-карими глазами с зеленцой и приятной внешностью английского денди немного нервничал, ведь сегодня его первый день работы, и он не знал, как примет его коллектив и какие трудности его ждут впереди, но всем своим существом он надеялся, что все будет в порядке. Хоть внешне он выглядел довольно уверенным в себе, внутренне, все же его съедали переживания и сомнения по поводу принятия его на первую в жизни должность.

Поправив свои юношеские усики, которые он отращивал специально для того, чтобы казаться более взрослым, он, прошел через калитку и неспешно направился ко входу в здание. Стоя перед деревянной дверью, с которой давным-давно слезла краска, он мысленно отогнал свою робость и сказал себе «смелее».

Опрятно одетый молодой человек приятной наружности, вошел внутрь выбеленного здания, кое-где покрытого плющом и плесенью снаружи и, сняв свою войлочную черную шляпу-котелок с короткими краями, прошел через просторный холл к мужчине в картузе и протянул документы дежурному трясущимися от волнения руками.

– Новый сотрудник? – Спросил дежурный, быстро пробежав по протянутой записке глазами. – Что ж, добро пожаловать. Это вам нужно подняться к главврачу. Он на третьем этаже. – протягивая документы обратно, поприветствовал мужчина с седеющими пышными усами.

Молодой человек поблагодарил дежурного за информацию и, дождавшись, когда тот отопрет ему железную дверь, отделяющую внешний мир от мира психически нездоровых людей, направился вверх по старенькой облезлой лестнице.

Вид увядающей больницы нисколько не пугал привыкшего к домашнему уюту и роскоши Герману, а наоборот, эти спартанские условия порождали в нем некий походный романтизм, где он мог проявить свою мужественность и выносливость и быть ближе к простым людям, которых собирался спасать от самих же себя. Это была истинная цель его намерения, от которой он не желал отступать.

Герман Максимович Ларионов – умный, амбициозный и воспитанный паренек, был лучшим выпускником медицинского университета и не удивительно, ведь обладатель аккуратной стрижки и строгого шерстяного темно-серого костюма, был врачом в третьем поколении очень прославленной в кругах медицинской элиты семьи, но вот только он немного отклонился от курса и пошел по направлению психиатрии, когда его отец и дед были выдающимися хирургами.

Еще с детства маленький Герман знал, что пойдет по стопам отца и деда, ведь не зря же его обучали точным наукам, к тому же и сам мальчик с радостью отдавал предпочтения, участвовать в разговорах родных, касаемых их профессиональной деятельности, чем гонять футбол с уличными мальчишками и бездарно тратить время впустую на безрезультативные развлечения. Несомненно, его любовь к медицине была в частности привита окружением, в коем он рос, но единственное, что завлекало его по-настоящему это не телесные повреждения, а душевные. Собственно, эту тайну мальчик и желал узнать, дабы, имея добродетельное сердце, суметь спасти многих от их душевных недугов. Эта идея захватила его еще в детстве, когда он наблюдал за своей душевнобольной кузиной по линии матери, с которой они часто виделись и которая была на 5 лет старше его. В то время милая и нежная Елизавета Аксакова часто страдала сменами настроения, не редко галлюцинациями, а в подростковом возрасте проявляла суицидальные наклонности и мучилась припадками. Герман искренне любил родственницу и желал ей выздоровления, но все его мольбы не оправдались. В конечном итоге, в возрасте 17 лет девушку вытянули из петли холодную и бездыханную, а Герман пообещал себе, что доберется до причины такого поведения и с тех пор не отступал от данных себе слов.

Стоя у закрытых дверей кабинета главврача, Ларионов замешкался, думая, как ему представиться, но неожиданный голос опередил его.

– Черт возьми, да кто же там такой нерешительный? Входи уже! – Послышался зернистый грубоватый голос из кабинета.

Герман так и врос в пол, т.к. он не знал кому адресован этот экспромт и немного растерялся.

– Черт возьми! Я вижу ботинки через щель своей двери. Если кто-то именно ко мне, то проходите, а если нет, то проваливайте и не тратьте мое время. В конце концов это весьма раздражает!

Германа предупреждали, что главврач городской психиатрической больницы немного грубоват и своеобразен, но также он слышал, что это величайший из светил психиатрии современности и, что нет более лучшей кандидатуры для получения опыта, чем работать под его началом, а тут волей счастливого случая его словно бы отметили печатью судьбы и самого направили к профессору Перельману по рекомендательному письму и ему до ужаса не хотелось бы опростоволоситься перед этой легендой.

Ларионов нерешительно открыл скрипучую дверь и смущаясь, просунул в кабинет голову:

– Простите, я Герман Ларионов. Я к вам по рекомендательному письму от декана…

Голос молодого человека звучал тихо и обрывисто, выдавая его волнение.

– Да, да, можешь не утруждаться, голубчик. – Голос главврача смягчился. – Залуцкий звонил мне намедни и говорил о твоих выдающихся талантах. – Сказал лениво восседая на стуле крупного телосложения мужчина лет шестидесяти, с густой рыжеватой бородой и маленькими светлыми глазенками. – Проходи и садись. Вот бумаги на подпись, – добавил главврач в белом халате, небрежно швырнув потрепанную бумажную папку на край стола.

Аккуратно присаживаясь напротив, Герман, под пронзительным взглядом серых глаз, чувствовал себя не в своей тарелке, словно находился под давлением тяжелого взгляда, выглядывающего из-под круглых линз, прикрепленных на носу зажимом.

– Так что, вы меня берете?

– Голубчик, хорошие мозги и руки никому лишними не будут, особенно в нашей сфере, где большая нехватка специалистов. Последнее время слишком большая текучка, и эту дыру в работниках мне нужно кем-то заткнуть. И мне все равно кто это будет, ты, или деревенский Ивашка, главное, чтобы работал, а не искал хорошей жизни, удирая от первых же трудностей.

Выслушав неудобную правду, Ларионов немного растерялся. Он хотел оправдаться и сказать, что он не боится трудностей и готов работать в поте лица, но решил промолчать, уж больно свирепый взгляд ему показался у профессора, который и заставил его молча принять критику.

– Так, когда мне можно преступить к своим обязанностям? – Спросил молодой человек, немного погодя, понимая, что хоть слова Перельмана были неприятными, все же он принят на работу и это породило в его сердце небольшую радость, которую было трудно скрыть, но он постарался.

– Сегодня же. Нет, сейчас же! Без промедления! – Продекламировал мужчина, грузно поднимаясь из-за письменного стола. – Только учти, мне сопляки и нюни не нужны. Здесь происходит много того, что за гранью человеческого понимания и если ты мамочкин сынок, то лучше этот вопрос решить сейчас же: либо преступаешь к работе, либо возвращаешься под материнское крыло и не тратишь мое время, голубчик.

Герман замотал головой. Он не знал, что имел в виду главврач, говоря о грани человеческого понимания, но он был полон решимости доказать ему и своим родителям обратное, т.е. показать, что он чего-то стоит, а его выбор в профессии самый правильный.

– Что ж, если определился, то подписывай. Халат найдешь у завхоза, а потом пулей на второй этаж, у меня там обход по времени.

– Так, а что мне делать, ведь я только из инсти…

Федор Иосифович Перельман не дал парню договорить, ведь он не любил пустых разговоров и частенько договаривал за других.

– Пока что ходишь за мной, как тень. Наблюдаешь, выполняешь все, что я тебе говорю и записываешь, до тех пор, пока я не решу, что ты готов приступить к практике, но до этого времени никакой самодеятельности. Тебе понятно? – Строго он посмотрел в глаза юноши, который выглядел немного растерянным. – А теперь приступай, голубчик… – поторопил его Перельман, собираясь покинуть свой кабинет, но уже, стоя в косяке двери, обернулся, чтобы изречь напутствия новичку, решившему пополнить штат больницы. – Если ты ждешь официального приветствия, то его не будет. Мы здесь, чтобы исцелять, а не для коллективного одобрения или признания. – Закончил он, хлопнув дверью.

У Германа от знакомства с Перельманом осталось двоякое впечатление: одновременно он был разочарован и восхищен, но ни то, ни другое не могло отнять его душевного ликования от того, что он принят самим Перельманом. Молодой мужчина уже мысленно представлял себе, как гордятся им его отец и матушка, и как все знакомые его отца и деда, вся эта элита, состоящая из светил науки, пожимают его руку, как равному себе, а в его честь дед устраивает званные ужины, где все молодые особы, с восхищением и томящейся надеждой ждут его внимания.

Эти мысли подбадривали Германа и он, взяв в руку перо, расписался на бумагах.

Сразу после того, как новому специалисту выдали халат с шапочкой и ключи от отделений, юноша направился на второй этаж, как и приказывал ему главврач.

Крики, стоны и животные звуки, издаваемые людьми, немного поразили Ларионова, но не настолько, чтобы он повернул обратно, ведь обучаясь в университете, преподаватели часто водили его курс в подобные заведения, где студенты наблюдали всю низость человеческого существа лишенного рассудка.

Выходя из палаты в окружении медсестры и двух санитаров, профессор Перельман оторвался от записей и, обратил свой взор поверх своих круглых пенсне на Германа.

– Черт возьми, голубчик! Почему так долго? Я уже решил, что лучший студент курса сдрейфил. – Сардонически произнес главврач, чем вызвал смешки медперсонала.

– Никак нет, господин Перельман. – С энтузиазмом сообщил юноша в обновке и направился к коллегам бодрой походкой.

Федор Иосифович мог похвалить, но не стал этого делать, ведь не любил все эти любезности. Он был выдающимся человеком дела, своего рода новатором в области психиатрии и защитил множество докторских, а также написал с полсотни эссе и диссертаций. Плюс ко всем своим талантам, никто не делал работу лучше, чем он, поэтому многие из-за его высокого профессионализма, прощали ему его минусы в характере, к которым относились такие черты, как грубость, прямолинейность и неумение договариваться с людьми по средством дипломатии. Одним словом, Ф.И. Перельман был интровертом, помешанным на своей работе, на которую променял свою родню. Недостаток в общении и семейных ценностях, он глушил в крепких напитках и редких азартных играх в клубах, но это не мешало ему быть высококвалифицированным специалистом, ведь пил он исключительно в одиночестве и вне работы.

– Держи. – С приказным тоном, Перельман протянул историю болезни Ларионову и жестом, заставил его следовать за ним по коридору. – Это твоя первая пациентка. Как новичку, я упростил тебе задачу и даю самую безобидную, что содержится в одиночной палате… Но учти, это лишь единственный раз и в дальнейшем тебе придется видеть всякое, в том числе и защищать свою жизнь от буйных пациентов.

Слушая наставления старшего, Ларионов пробежался глазами по истории болезни и понял, что его пациентка совсем юная девушка с пограничным расстройством и хронической анемией.

Перельман остановился у железной двери, выкрашенной в светло-зеленый цвет и, дождавшись, когда санитар откроет ее, вошел первый в палату, что была наглухо занавешена темной драпировкой.

– Ну здравствуй, моя ласточка. – Заговорил Перельман неожиданно ласково, с улыбкой подходя к пациентке и нежно поглаживая ее по голове.

Темноволосая девушка с очень миловидными чертами лица, как у ребенка, лежала привязанной к кровати с перебинтованной шеей. Она подняла свои глаза, под которыми залегли темно-синие круги, что еще сильнее выделялись на фоне ее бледной кожи. Поникший взгляд и ее бледные губы, делали ее схожей с мертвецом, но при этом ее неземная красота приковывала взгляды.

– Это наш новый сотрудник и мой младший помощник – Герман Ларионов. Можешь его не бояться. –Представил новичка профессор.

Девушка подняла свои большие темно-карие глаза, окаймленные густыми длинными ресницами и очень ласково поздоровалась с новым врачом, ослепляя его своей слабой, но очаровательной искрящейся улыбкой.

Главврач развязал ремни, что сковывали ее запястья и снова задал вопрос:

– Ну, как ты моя, девочка? Как спалось этой ночью? – Спросил Перельман, присаживаясь на край кровати. – Сегодняшней ночью твой друг тебя не навещал?

Девушка уселась на кровать и, растирая затекшие запястья, устало покачала головой.

Федор Иосифович откинул длинные блестящие темно-каштановые завитки с плеч девушки и приступил к осмотру ее шеи.

– Давай посмотрим твои раны, моя ласточка. – Ласково сказал он ей и принялся снимать повязку.

Девушка совершенно не сопротивлялась и Герман подумал, что из-за диагноза она просто не в состоянии это сделать.

– Ларинов, помоги мне. – Приказал Перельман.

Герман отложил папку в сторону и принялся за работу. Ослабив бинты и убрав их, он увидел на бледной коже девушки пониже левого уха, две небольшие ранки одинаково-круглой формы.

«Может у нее суицидальные наклонности?» – подумал про себя бывший выпускник университета.

– Раны затягиваются. – Заключил рыжебородый врач. – Это радует, ведь это значит, что ты идешь на поправку.

Закончив с осмотром юной особы и сменив ей повязку, Перельман и Ларионов, направились в кабинет, чтобы задокументировать наблюдения за пациентами.

– Кто она такая? – Спросил Герман, заинтересовавшись молодой пациенткой.

Федор Иосифович, оторвался от записей и сказал.

– Арина Ранкович – моя крестная дочь. С ее отцом мы вместе учились в лицее и сидели за одной партой… Три месяца назад Назар Ранкович обратился ко мне, и поведал, что с Ариной стало твориться что-то непонятное: девочка стала бояться света, сильно уставала, сквернословила при виде священнослужителей, начала страдать лунатизмом, еще у нее появилась аллергия на еду, и, по непонятной причине она теряла много крови, а на вопрос о появившихся ранах на ее шеи, рассказывала о чудовище, что сосет ее кровь по ночам. Мы с Назаром все хорошо проверили. Окна и двери поместья были надежно заперты и в дом не мог никто проникнуть, поэтому я и пришел к выводу, что из-за лунатизма она ранит себя, ведь ее кровать была в крови. Арину госпитализировали и лечили лучшие врачи, но от их лечения стало только хуже, поэтому я забрал ее к себе и в течении всех трех месяцев лечу, но девочке лучше становится лишь на некоторое время, а после ее симптомы возобновляются.

Герману пришла в голову идея, что профессор просто проверяет его знания, ведь не может же он – величайший психиатр, не знать, что творится с его крестной дочерью, а значит Ларионов не должен посрамить своих преподавателей.

– Возможно у нее ОКР (Обсессивно-компульсивное расстройство)? Возможно инъекции седативных исправят дело и успокоят тревожность пациентки. – Предположил Герман, блеснув своими знаниями, чем позабавил своего собеседника.

Перельман растянул губы в насмешливой улыбке, из-за чего его курчавая тускло-огненная борода с сединой, дрогнула.

– Ты решил мне дать совет, как лечить мою пациентку? Думаешь ее мучают навязчивые мысли? Что тебе дало право усомниться в моей компетентности? – С некой колкостью в голосе спросил главврач.

Язвительность профессора загнала Ларионова в ступор и одним махом лишила его возможности проявить свои знания в полной мере.

– Простите, я всего лишь предположил. Я… я нисколько не сомневаюсь в вашей… Простите. – Виновато опустив глаза, повинился Герман, продолжая ссыпать извинениями.

Во взгляде Перельмана мелькнуло что-то победоносное, что говорило неопытному бывшему студенту: «то-то же, и не лезь со своими предположениями», но в целом, мужчина не держал зла на институтского выскочку и тут же продолжил разговор, как будто этой неприятной напряженности между ними не было.

– За эти месяцы я поставил Арине, и сам же опроверг десяток диагнозов. Все тесты говорят об одном – она полностью вменяемая и не нуждается в седативных препаратах.

– Тогда зачем вы ее держите здесь, в одиночной палате?

– Здесь она под надежной защитой и не может навредить себе, к тому же и мне проще наблюдать за крестной дочерью. Я хочу разгадать эту тайну и докопаться до истины: почему вполне здоровая девочка днем, становится неуправляемой ночью? Что с ней происходит и какова причина ее перемен? К ее феномену у меня большой научный интерес и будет лучше, когда она под полным наблюдением все 24 часа. – Закончил Перельман задумчиво, глядя куда-то в пустоту, при этом выпучив глаза.

Увидев такого профессора, Герман сам засомневался в адекватности главврача, но вспомнив разговоры преподавателей, утверждавших, что работая с психопатами врачи сами порой становятся шизиками, скостил его поведение на эту причину, ведь, как повелось, все гении немного отличались от обычных людей и в некотором роде слыли чудаками.

Вернувшись в реальность, Перельман спросил у Ларионова интонацией, пропитанной дружелюбием, что невольно польстило молодому специалисту:

– Какие у вас планы на вечер, коллега?

Прельщенный Герман, из-за неопытности своей, посчитавший, что с ним заговорили, как с равным, заерзал на стуле и, с искренней радостной улыбкой, надеясь на то, что ему предложат нечто приятное, например, совместный ужин в конце рабочего дня, ответил:

– Вообще-то никаких и для вас я полностью свободен…

– Вот и чудесно, тогда остаетесь сегодня на ночное дежурство, голубчик! – Восторженно произнес главврач. – Честно говоря, из-за нехватки сотрудников для ночных смен, я уже неделю не был в стенах дома, что экономка уже начала сердиться.

Надежды Германа на приятный вечер были безжалостно разрушены его наставником, ведь он, уходя сегодня утром из родительского дома даже не предполагал, что исчезнет на целые сутки, что могло вызвать волнение у его родителей, особенно у обожающей его матушки, которая чуть что, падала в обмороки от переизбытка чувств, переживая за своего единственного сына, в ком заключила всю свою жизнь и смысл.

Перед глазами юноши так и всплыла картина, где мать его запрокинув ладонь к своему лбу и, со словами «о, бедный мой малышок!», падает в объятия растерянного отца, теряя свою шляпку и сознание.

– А-а-а. А-а.. Как же… – Ларионов пытался возмутиться, но не мог, поэтому он открывал рот, а слова так и не посмели вылететь из его горла, чтобы противостоять этой рыжебородой горе, так испытывающе наседающей на него своими серыми глазами.

– Какие-то проблемы, коллега? – Приподняв строго рыжую бровь, поинтересовался солидный мужчина в халате и шапочке, держа руки за спиной.

Герман опустил глаза и сдался человеку, возымевшему над ним свою власть:

– Н-нет, никаких.

– Отлично! А сейчас коротко я вас введу в курс дела, прежде, чем перейти к основным обязанностям.

Перельман рассказал молодому специалисту все, что касается больницы и пациентов: что следует делать, и чего не следует, к кому можно становиться спиной, а к кому не стоит поворачиваться, в какую палату лучше идти с санитарами, а в какую нет, и кому, что колоть в случае острой необходимости, а кого выводить из катарсиса другими способами. Профессор дал столько информации, что, даже у искушенного учебой Германа, кругом пошла голова и он не был в состоянии уместить это все за раз. Но, благодаря наставлением главврача, Ларионов понял насколько Перельман любит свое дело и знает каждого пациента по именно и всю их историю жизни.

Далее его ждала бумажная работа на пару со своим наставником, а после трехчасовой кабинетной экзекуции был осмотр новых поступивших больных. Все это время, Герман следовал наставлениям профессора и по его приказу стал его тенью, он делал то, что ему велели и больше не пытался умничать или выдвигать свою инициативу, а только наблюдал и внимательно слушал.

Уже к концу напряженной изнурительной работы, которая отняла все силы молодого специалиста, Ларионов понял, что пропустил обед, но не он один, ведь Перельман, от кого он не отходил весь день, тоже не обедал.

– Честно говоря, – обратился профессор к своему протеже, параллельно избавляясь от белого халата и накидывая на себя шерстяной темно-коричневое длинное в пол пальто, – сегодня вышел насыщенный день. Обычно все гораздо тише и спокойней, но будем считать, что это твое боевое крещение, дальше будет прощение… Кстати, пока столовая не закрылась, пойди поешь, я дам распоряжение и, если произойдет что-либо экстренное, не пытайся справиться с этим самостоятельно, а зови санитаров или разыщи меня через телефонистку. Ну а пока у тебя есть свободное время, изучай истории болезней пациентов и запомни, чтобы приступить к лечению, ты должен узнать пациента, как самого себя. – Сказал Перельман, а после добавил, как бы между прочим, – хотя это невозможно…

– Что невозможно, Федор Иосифович? – Поинтересовался Герман, с нетерпением ожидая, когда главврач покинет больницу, и юноша сможет передохнуть и расслабится в тишине.

– Знать себя, конечно! Ведь это же не возможно, и вы вскоре в этом убедитесь, голубчик. – Закончил рыжебородый и, повязав вокруг своей шеи вязанный шарф, надел на лысеющую макушку помятую шляпу и, пожелав ему всего хорошего, наконец исчез из кабинета.

Впечатление нынешнее о профессоре у Германа, в отличии от первоначального в начале дня сформировалось неоднозначное: он видел в нем того светилу науки, преданного и верного своей профессии и делу, которым восхищались остальные, но с другой стороны этого краеугольного камня, скрывался многогранный человек, настроение которого менялось очень резко, что это иногда вызывало недопонимание, в основном из-за мыслей его, что изливались изо рта сумбуром, неподлежащим объяснению или толкованию. И не понятно было, что ими он хотел сказать, либо, что имел ввиду говоря запутанно, а местами резко или ласково.

«И как эти две абсолютно противоположных личности могут уживаться в этой заурядной внешности, несвойственной ни одному из этих типов?» – Мысленно поинтересовался юноша, размышляя о ученом еврее, развалившись на стуле.

Чуть позже, когда больница опустела, а вся суета стихла с ночью, Ларионов поужинал

и по телефонному аппарату, что на первом этаже, сообщил родным, о том, что его первый день работы немного затянется до утра, а также попросил не волноваться.

Как не странно, но родители восприняли новость спокойно, без лишних эмоциональных всплесков его матушки Ксении Александровны, и даже подбодрили своего отпрыска похвалами.

Получив наставление от родителей и восхищение собой, интерн отправился в ординаторскую, прихватив с собой историю болезней пациентов для изучения. К счастью ему никто не мешал заниматься любимым делом, а именно изучать. Дежурные санитары находились в отдельном помещении и предпочитали компанию друг друга за игрой в карты или обсуждением бытовых вопросов.

Ближе к полуночи в стенах больницы начала твориться настоящая вакханалия. Тяжело душевнобольные стали метаться по своим палатам и вести себя, словно они зверье: вешались на дверных ручках, взбирались на оконные решетки, влезая под самый потолок, скреблись в двери, прыгали по кроватям, будто дикие обезьяны, и, издавали звуки, заставляющие кровь холодеть от ужаса. Новичку по этому поводу пришлось не сладко, вместе с санитарами Герман утихомиривал жертв припадка с помощью медикаментов и деревянных дубинок, сотворенных специально для таких случаев, чтобы успокаивать особо агрессивных пациентов.

Усмирив всех взбунтовавшихся, эмоционально и физически выжатый Ларионов поплелся в ординаторскую и, чувствуя гнетущую усталость и какое-то душевное беспокойство, он принялся за прошлое дело, от которого его раннее отвлекли.

Словно тяжелый мешок картошки, Ларионов упал в кресло. Из-за напряжения в первый же свой рабочий день, он так и не смог уснуть, поэтому взял в руки историю Арины Ранкович и стал с интересом изучать ее.

Девушка так приглянулась ему, что в нем пробудился синдром спасателя. Увидев эту ангельской красоты изнуренную девушку, напомнившую своей миловидностью и добротой его почившую кузину Елизавету, Герману тут же захотелось стать для нее рыцарем, что вырвет несчастную из лап душевного недуга. Эта идея так сильно захватила его ум, что молодой человек ни о чем кроме нее думать уже не мог и, когда уже свет во всех палатах был вновь потушен, а в коридоре зажгли все ночники, Ларионов решил мельком взглянуть на спящую девушку.

Молодой психиатр, под видом того, что Перельман приказал ему наблюдать за пациенткой пуще чем за остальными, взял ключи от одиночного сектора и палаты у дежурного, и направился на второй этаж, в самый конец крыла, где находилась палата Ранкович.

Пройдя по освещенному ночниками коридору, Герман остановился у изолированной палаты под номером 113 и заглянул в окошко. Внутри было очень темно и практически ничего не видно, но по нечетким очертаниям можно было разобрать спящую девушку, прикованную к кровати, подобно Гефесту, прикованному к скале, обреченному на страдания за его доброту.

Убедившись, что пациентка находится в покое, Ларионов собрался уже уходить, как вдруг, он увидел большую темную тень, плавно приблизившуюся к кровати. Это черное облако было похоже на крупного мужчину высокого роста, толи в плаще, толи в длинном до пола пальто. Молодой психиатр подумал, что из-за напряженного чтения его глаза устали и что это ему померещилось, но тень, подлетев к девушке нагнулась над ее головой, перекрыв собою очертания Арины.

Герман с силой зажмурил глаза и снова открыл. Тень не исчезла, тогда он стал часто моргать веками, но и в последствии манипуляций, ничего не изменилось и только тогда молодой мужчина понял, что что-то не так.

Сквозь двери Ларионов услышал приглушенные стоны Арины и причмокивания, сопровождающиеся хлюпающим звуком и ритмичным скрипом железной койки и заметил, как связанная девушка извивается под черным силуэтом, обхватив тело ночного гостя своими изящными белыми ножками.

Молодой психиатр осознал, что это не галлюцинации и помимо Арины в палате присутствует кто-то, кто совершает над девушкой непотребства. Юноша лихорадочно стал искать ключ от палаты 113 в кармане халата и параллельно ударил по массивной железной двери, отгоняя незнакомца от пациентки.

Когда же замок поддался, и железная дверь отворилась, Ларионов вбежал в палату. Свет ночников из коридора осветил крошечное пустое помещение. Герман огляделся, но в палате, кроме, него, перепуганного до смерти и пациентки, никого больше не было, а вся комната пропахла кровью и чем-то, что навивало ассоциации с запахом кладбища, смешанным с запахом сырой земли. Арина Ранкович продолжала бессознательно стонать и выгибаться в экстазе, ерзая ногами по простыни, словно бы она была под воздействием чьего-то гипноза. Ее ночная рубашка была задрана до самых грудей и обнажала прекрасную точенную фигурку и упругие бедра. Ее белоснежные округлые груди с возбужденно торчащими пиками колыхались, маня прикоснуться к ним и ощутить их тяжесть в руках, а плоский животик, покрытый мурашками вздымался, моля о тепле и искушал взглянуть на темный треугольник по ниже пупка.

Герман проглотил слюну и, поборов в себе искушение прикоснуться к женскому горячему телу, принялся за поиск ночного гостя, но вердикт однозначный – никого. Даже под койкой, куда заглянул Герман, было пусто.

«Не может быть», – подумал психиатр, – «я же определенно видел высокую мужскую фигуру в накидке».

Но реальность оставалась такова: в палате был он и, спящая пациентка, прикованная к кровати. Тогда, Ларионов подошел к сопящей девушке и, краснея от смущения, поправил ее ночную сорочку и накрыл ее одеялом, затем наклонился, чтобы убедиться, что она не бодрствует. Определенно Арина крепко спала, а ее действия во сне, были обусловлены активностью мозга. При осмотре Герман увидел, как повязка с ее шеи сорвана, а раны открыты. Так же, на полу у кровати ему на глаза попались небольшие капли крови. Такие же кровавые следы, словно бусы, тянущиеся друг за другом капельки крови, он увидел и на краю белоснежной подушки, спускающиеся вниз по полу палаты, след которых прервался в полуметре от окна, драпировку которого по просьбе самой пациентки снимали на ночь, чтобы свет луны проникал в палату. Герман проверил окно и не обнаружил ничего, чтобы свидетельствовало о том, что через него проникали, тем более, что через надежную металлическую решетку никто не смог бы сделать это. Далее новоявленный психиатр проверил ремни, что связывали руки девушки, подозревая, что она могла себе навредить, но они были хорошо зафиксированы, т.е. Арина не могла ранить себя во сне… тогда кто это мог сделать?