Kitobni o'qish: «Вендиго»

Серия «Вселенная Стивена Кинга»

Algernon Blackwood

THE WENDIGO AND OTHER STORIES

Перевод с английского

А. Панасюк («Ивы», «Древние чары», «Заклятый остров»),

Е. Романовой («Вендиго», «Пустой дом», «Некто», «Кукла», «Смит: случай в пансионе», «Тайная месса»)

Школа перевода В. Баканова, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Вендиго

I

В том году охотники возвращались домой с пустыми руками, ни разу не напав даже на свежий лосиный след; лоси вели себя необычайно осмотрительно, и многочисленным нимродам¹ по возвращении в лоно семьи приходилось выдумывать в оправдание своих неудач самые удивительные небылицы, на какие только было гораздо их воображение. Доктор Кэткарт тоже вернулся без трофея, зато привез с собой воспоминание об удивительном случае, ценностью своей превосходящем, по его словам, всех когда-либо подстреленных им сохатых. Тут стоит заметить, что доктора Кэткарта интересовали не только лоси, но и среди прочего прихоти человеческого разума. Увы, именно эта история так и не вошла в написанную им позже книгу о коллективных галлюцинациях – по той простой причине, что он принял в ней непосредственное участие и полагал, что не может беспристрастно судить о произошедшем.

В охотничий отряд, помимо самого Кэткарта и его проводника Хэнка Дэвиса, входил племянник доктора, впервые приехавший в канадские леса, – студент-богослов по фамилии Симпсон, вознамерившийся посвятить жизнь служению Свободной Церкви Шотландии, а также его личный проводник Джозеф Дефаго. Последний был так называемым кануком – франкоканадцем, много лет назад, еще во времена строительства Канадской тихоокеанской железной дороги, покинувшим родной Квебек и с тех пор осевшим на Крысином Волоке². По части умения ориентироваться в лесу и на любой местности ему не было равных, вдобавок он прекрасно пел старинные вояжерские песни и травил отменные охотничьи байки. А еще Дефаго был удивительно восприимчив к тем чарам, что первозданная природа наводит на людей одиноких и чувствительных; необитаемые дебри он любил пылкой и романтической любовью, граничащей едва ли не с одержимостью. Жизнь бескрайних чащоб завораживала его – отсюда, несомненно, и происходила его исключительная сноровка в обхождении с их тайнами.

Взять Дефаго в ту охотничью экспедицию предложил Хэнк Дэвис. Он хорошо знал его и мог за него поручиться, что не мешало ему время от времени осыпать канука – «любя, по-дружески» – отборной бранью. Поскольку в запасе у Дэвиса было немало крепких, даром что бессмысленных, выражений, беседы двух этих суровых звероловов подчас носили весьма цветистый характер. Впрочем, из уважения к своему постоянному клиенту – доктору Кэткарту, коего Хэнк по здешнему обыкновению именовал просто «доком», – и памятуя о юном Симпсоне, который был «вроде пастыря», – он все же иногда сдерживал поток сей виртуозной брани. Лишь одна черта Дефаго раздражала Хэнка по-настоящему (то, что он называл проявлением «горемычной души»): манера франкоканадца, верного своим романским корням, время от времени впадать в безмолвное уныние. В самом деле, Дефаго отличался богатым воображением и был подвержен приступам меланхолии, во время которых из него нельзя было вытянуть ни слова. Как правило, это случалось после чересчур долгого общения с «цивилизацией», и, стоило ему провести несколько дней на лоне природы, как он неизменно исцелялся.

Вот такой отряд собрался в лагере в ту ночь на последней неделе октября «года пугливых лосей» в глухом, угрюмом и безлюдном краю к северу от Крысиного Волока. С ними был еще индеец по прозвищу Шатун, не раз сопровождавший доктора Кэткарта и Хэнка в охотничьих экспедициях прошлых лет и исполнявший обязанности повара. Он оставался в лагере, ловил рыбу, готовил на огне дичь и по первому слову охотников варил кофе. Ходил в обносках, доставшихся ему от прежних городских патронов, и благодаря этому платью имел не больше сходства с подлинным краснокожим, чем намазанный гуталином актер театра с настоящим негром. Лишь жесткие черные волосы да смуглая кожа выдавали в нем дикаря. Впрочем, задатков своей вымирающей расы Шатун не утратил: он был вынослив, молчалив, угрюм и суеверен.

Тем вечером настроение у охотников было скверное. За неделю блужданий им не попалось ни единого признака недавнего пребывания лосей в этих краях. Дефаго спел песню и принялся было за очередную байку, но Хэнк, будучи не в духе, так часто пенял французу на «сплошные неувязки» и «бессовестное вранье», что тот в конце концов насупился и умолк. Доктор Кэткарт с племянником после утомительного дня клевали носом. Шатун мыл посуду, бормоча что-то себе под нос в шалаше из веток, служившем ему и ночлегом. За медленно угасающим костром никто уже не следил. Над головой почти по-зимнему сверкали звезды, и ветра не было, отчего воду у самых берегов близлежащего озерца исподтишка захватывала ледяная корка. Из громадного леса на охотников наползала обволакивающая, настороженная тишина.

Внезапно ее нарушил гнусавый голос Хэнка:

– Кажись, самое время нам перебираться на новое место, док, – энергично обратился он к своему патрону. – Здесь не охота, а маета одна!

– Согласен, – кивнул Кэткарт, человек немногословный. – Идея хорошая.

– А то! У меня плохих не бывает, – уверенно отозвался Хэнк. – Не худо бы двинуть на запад, в сторону озера Гарден, а? В том тихом краю никто из наших еще не бывал…

– Я с вами.

– А ты, Дефаго, вместе с мистером Симпсоном переберись на тот берег озера. Сволоките каноэ до Воды Пятидесяти Островов и хорошенько порыскайте по южному берегу. Прошлой осенью там сохатые гуляли – глядишь, нынче тоже туда подались всем назло!

Дефаго, неотрывно смотревший в костер, молчал. Видно, в нем еще кипела обида за прерванный рассказ.

– Бьюсь об заклад, в этом году ни одной души там не было! – с чувством добавил Хэнк, будто обладал некими тайными знаниями на этот счет, и пронзительно взглянул на своего приятеля. – Возьмите маленькую палатку и махните туда на пару-тройку ночей, – заключил Хэнк, словно дело было уже решенное, потому как в отряде все подобные решения принимал он.

Все ясно видели, что Дефаго не в восторге от плана, однако в его молчании читалось нечто большее, чем простое неодобрение, а на его подвижном смуглом лице мелькнула и мгновенно погасла странная искра – впрочем, не настолько быстро, чтобы ускользнуть от внимания остальных.

– Он струсил, так мне думается, – позднее, уже в палатке, сообщил Симпсон своему дяде.

Доктор Кэткарт не ответил, хотя выражение лица Дефаго тоже его насторожило и вызвало в нем смутную тревогу, объяснить которую он тогда не сумел, как ни пытался.

Конечно, первым замешательство Дефаго заметил сам Хэнк. Как ни странно, оно не вывело его из себя, а, наоборот, смягчило.

– Да брось, – примирительно сказал он, – нет ведь никакой особой причины, почему туда охотники не ходят. И уж верно дело не в том, о чем ты подумал! Вот в прошлом году да, пожары там бушевали, потому никто туда и не рвался, а нынче… А нынче просто так вышло, и все! – По его тону было ясно, что он пытался ободрить товарища.

Джозеф Дефаго на миг поднял взгляд и тут же опять опустил. Из леса как раз вырвалось дуновение ветра, и в зареве от ярко вспыхнувших углей доктор Кэткарт вновь различил на лице проводника то странное выражение, и оно вновь ему не понравилось. На сей раз чувства Дефаго успели выдать глаза – глаза человека, испуганного до глубины души. Это встревожило Кэткарта куда больше, чем он готов был признать.

– Уж не индейцы ли там лютуют? – спросил он с легким смешком, чтобы немного разрядить обстановку; клевавший носом Симпсон не заметил этой немой сцены и, протяжно зевнув, направился к палатке. – … или, быть может, какая-то беда случилась в тех краях? – добавил Кэткарт, когда племянник уже не мог его услышать.

Хэнк посмотрел ему в глаза, но не прямо и открыто, как обычно, а в явном замешательстве.

– Да он просто трухнул! – воскликнул он с деланым благодушием. – Бабкиных сказок наслушался, верно, старина?! – Он дружески пихнул мыском ботинка протянутую к костру ногу Дефаго, обутую в мокасин.

Тот вскинул голову, словно очнулся от забытья – которое, впрочем, не мешало ему видеть и слышать все, что происходило вокруг.

– Трухнул? Еще чего! – с вызовом воскликнул он. – Заруби себе на носу: ничто в лесу не может напугать Джозефа Дефаго! – Последние слова были произнесены с такой запальчивостью, что невозможно было определить, правдивы они целиком или только отчасти.

Хэнк повернулся к доктору и хотел что-то добавить, но вдруг замер и осмотрелся по сторонам. Все трое услышали рядом какой-то шум и невольно вздрогнули. Оказалось, то был Шатун: он выбрался из своего шалаша и теперь стоял за пределами круга света, отбрасываемого костром, молча слушая их беседу.

– В другой раз, док! – подмигнув, шепнул Хэнк Кэткарту. – О таком лучше толковать без свидетелей, с глазу на глаз.

Тут же он вскочил на ноги, хлопнул индейца по спине и громко закричал:

– Иди к огню, погрей маленько свою грязную красную шкуру! – Он подтащил Шатуна к костру и подбросил в огонь немного дров. – Накормил ты нас сегодня честь по чести, – радушно продолжал он, словно пытаясь сбить индейца со следа. – Не по-божески оно, чтоб твоя старая шкура дрогла на морозе, пока мы тут жаримся у костра!

Индеец подошел и сел к огню, угрюмо улыбаясь словоизвержениям Хэнка, которые понимал лишь отчасти. Тогда доктор Кэткарт, сообразив, что поговорить по душам уже не получится, последовал примеру племянника и ушел в палатку, оставив троицу курить у пылающего костра.

Раздеться в маленькой палатке, не разбудив соседа, – дело непростое, и Кэткарт, человек пятидесяти с лишним лет, но закаленный и пышущий здоровьем, решил снять с себя как можно больше вещей на улице. В процессе оного разоблачения, которое Хэнк назвал бы «молодецким подвигом», он заметил, что Шатун удалился в свой шалаш, а Хэнк и Дефаго опять взялись за старое, причем на сей раз грызлись от души, и больше всего доставалось маленькому франкоканадцу. Все это очень походило на сцену из типичного спектакля о завоевании Дикого Запада: на лицах обоих участников играли, мешаясь с черными тенями, алые отсветы пламени; Дефаго в мягкой широкополой шляпе и мокасинах явно исполнял роль злодея пустоши, а Хэнк, с простым открытым лицом, непокрытой головой и порывистыми движениями могучих рук и плеч, играл честного, коварно обманутого героя. Таинственности происходящему добавлял старый Шатун, подслушивающий на заднем плане. Подметив все эти забавные подробности, доктор невольно улыбнулся, но в то же время внутри у него что-то – он сам не понял, что именно, – испуганно сжалось, будто едва уловимое дурное предчувствие тронуло поверхность его души и тут же сгинуло, прежде чем Кэткарт успел его осознать. Быть может, дело было в том испуге, который он различил в глазах Дефаго; «быть может» – потому что это мимолетное чувство не поддавалось никакому анализу, хотя острый аналитический ум Кэткарта обычно схватывал и подмечал все. От Дефаго могут быть неприятности, смутно подозревал доктор Кэткарт… Он не такой надежный проводник, как, например, Хэнк… Однако дальше этих рассуждений дело не шло.

Доктор еще какое-то время понаблюдал за ссорой, а затем нырнул в душную палатку, где уже крепко спал Симпсон. Хэнк бранился как портовый грузчик, но бранился «любя». Невообразимые ругательства хлестали из него бурным потоком, ибо все помехи их свободному излиянию крепко спали. Вот Хэнк почти по-дружески взял своего приятеля за плечо, и они вместе ушли в темноту, из которой смутно проглядывали очертания их палатки. Шатун последовал их примеру и зарылся в груду пахучих одеял на противоположной стороне лагеря.

Доктор Кэткарт тоже лег. Усталость и сонливость какое-то время еще вели борьбу с любопытством и желанием дознаться, что же так напугало Дефаго на южном берегу Воды Пятидесяти Островов и почему Хэнк не захотел продолжать разговор при Шатуне, но в конце концов сон все же сморил его. Завтра он все выяснит. Хэнк ему расскажет, когда они будут вдвоем бродить по лесам в поисках неуловимых лосей.

Глубокая тишина опустилась на маленький лагерь, разбитый столь дерзновенно в самом сердце – или, скорее, прямо в разинутой пасти – дикой глуши. Подмораживало. Черная зеркальная гладь озера сверкала под звездным небом. В потоках колючего ночного воздуха, безмолвно льющегося из глубин леса и несущего с собой послания от дальних горных хребтов и подмерзающих озер, уже угадывались неясные, тонкие запахи надвигающейся зимы. Слабое обоняние белого человека не способно уловить эти почти электрические ноты: дым от костра прячет от нас дыхание мха, коры и далеких заиндевелых топей. Даже Хэнк и Дефаго, заключившие негласный союз с лесными духами, быть может, напрасно раздували бы сейчас ноздри…

Однако час спустя, когда все заснули мертвым сном, старый Шатун выбрался из груды одеял и тенью скользнул к берегу озера – бесшумно, как умеют только индейцы. Он поднял голову и осмотрелся. В густом мраке возможности человеческого зрения ограничены, но Шатун, подобно лесным зверям, обладал другими чувствами, над которыми тьма была бессильна. Индеец прислушался и потянул носом воздух. Неподвижно замер, точно ствол тсуги, а спустя пять минут еще раз поднял голову и принюхался. Затем еще раз. Так он пробовал морозный воздух, и по всему его телу разбегались иголочки: работали незримые волшебные нервы. Наконец, слившись с окружающей темнотой, как умеют только дикари и животные, Шатун повернулся и той же тенью прокрался обратно к шалашу и своему ложу.

Вскоре после того как он заснул, предсказанный им ветер поднялся и всколыхнул отражение звезд на озерной глади. Рожденный среди дальних горных вершин за Водой Пятидесяти Островов, этот ветер задул с той стороны, куда смотрел индеец, и с тихим, едва различимым в ночи шелестом пронесся над спящим лагерем. Вместе с ним по пустынным ночным тропам долетело слишком слабое, слишком тонкое даже для чутких нервов индейца странное дуновение, новое и будоражащее, дух чего-то неведомого и совершенно непостижимого.

Франкоканадец и человек индейских кровей беспокойно заворочались во сне, однако никто из них не проснулся. В следующий миг тень странного запаха исчезла и затерялась в бескрайних, нетронутых человеком дебрях черного леса.

II

Наутро лагерь ожил еще до восхода солнца. Ночью выпал легкий снежок, и воздух стал колючим от мороза. Шатун приступил к своим обязанностям заблаговременно: ароматы кофе и жареного бекона пробрались во все палатки. Охотники просыпались в добром расположении духа.

– Ветер переменился! – жизнерадостно объявил Хэнк, наблюдая, как Симпсон и его проводник грузят вещи в маленькое каноэ. – Он теперь с озера – для охоты на лося самое то, ребятки! А на снегу еще и следы все видать. Если там вообще есть лоси, с таким ветром они вас за милю не учуют! Удачи, месье Дефаго! – добавил он, в кои-то веки придав имени своего друга французское звучание, пусть и ради смеха. – Bonne chance!

Дефаго тоже пожелал ему успехов и, надо отметить, сделал это самым радушным образом: от его вчерашней неразговорчивости не осталось и следа. Еще не было и восьми утра, когда лагерь целиком оказался в распоряжении Шатуна: Кэткарт и Хэнк выдвинулись пешком на запад, а каноэ, несшее Симпсона и Дефаго с палаткой и двухдневным запасом провизии строго на восток, уже превратилось в темную точку, покачивающуюся на озерной глади.

Студеный зимний воздух стал мягче, когда солнце вышло из-за лесистых хребтов и разлило свое роскошное тепло по лесам и озерам. Над поверхностью озера в сияющей водяной пыли, взбиваемой ветром, скользили гагары; нырки выскакивали на солнце, отряхивались и вновь исчезали под водой; и всюду, насколько хватал глаз, высилась необъятная, теснящая со всех сторон Чаща, немая и могучая в своем безлюдном великолепии – сплошной ее ковер простирался до самых берегов уже скованного льдом Гудзонова залива.

Симпсон видел все это впервые; изо всех сил налегая на весла танцующего на волнах каноэ, он завороженно любовался суровой красотой здешней природы. Сердце его наслаждалось свободой и простором; легкие жадно вбирали прохладный, хрусткий, душистый воздух. Дефаго на корме, то и дело напевавший себе под нос обрывки народных песен, небрежно правил суденышком из березовой коры, точно погонял лошадь или осла, и весело отвечал на вопросы своего спутника. Оба были в приподнятом настроении. В такие минуты между людьми обычно стираются все поверхностные, светские различия; они становятся партнерами, стремящимися к общей цели. Симпсон, наниматель, и Дефаго, работник, оказавшись во власти первобытных сил, стали просто двумя людьми, «ведущим» и «ведомым». Тот, кто обладал бо́льшими знаниями, разумеется, взял на себя роль руководителя, а юноша, не задумываясь, занял подчиненное положение. Он и не думал возражать, когда Дефаго отбросил слово «мистер» и стал обращаться к нему не иначе как «слышь, Симпсон» или «шеф». К тому времени когда они прогребли двенадцать миль против крепкого ветра и наконец пристали к берегу, это успело войти у него в привычку; поначалу Симпсон улыбался, радуясь такому панибратскому обращению, а затем вовсе перестал его замечать.

Дело в том, что наш «студент-богослов» был юношей разносторонним и не робкого десятка, хотя, конечно, не успел еще толком поездить по миру. До сих пор он путешествовал лишь по своей стране и пару раз побывал в Швейцарии; грандиозное величие природы в этой поездке не на шутку его потрясло. Он понял, что одно дело – слушать рассказы о древних первобытных лесах и совсем другое – увидеть их собственными глазами. А уж тесное личное знакомство с дикой природой и вовсе можно назвать испытанием, способным заставить любого неглупого человека пересмотреть свое мировоззрение и принципы, которые он до тех пор полагал священными и непреложными.

Первый смутный намек на подобное переосмысление Симпсон ощутил, когда взял в руки новенькую винтовку 303-го калибра и скользнул взглядом по ее безупречным блестящим стволам. Три дня странствий по лесу и воде еще больше способствовали этим переменам. А теперь, когда им с Дефаго предстояло выйти за пределы лагеря – хоть сколько-нибудь освоенной ими части леса – и попасть в самое сердце первозданной Чащи, по площади превосходившей всю Европу, до Симпсона начало доходить подлинное значение оного события, и он, как человек, наделенный богатым воображением, испытал смесь леденящего душу восторга и ужаса. Юноше казалось, что они с Дефаго вдвоем бросили вызов могучей громаде – Титану, не меньше.

Угрюмые просторы этих удаленных от всего мира, совершенно безлюдных лесов вызывали в нем ошеломляющее чувство собственной ничтожности. В синей лесной дали, мреющей на горизонте, суровость глухих чащоб, которую можно было назвать только безжалостной и ужасающей, сгущалась в отчетливое предостережение, которое Симпсон прекрасно уловил. Он осознал свою полную беспомощность. Один лишь Дефаго, как символ той далекой цивилизации, где человек еще был хозяином мира, стоял между ним и страшной смертью от голода и истощения.

Поэтому он с трепетом наблюдал, как проводник, перевернув каноэ, шустро спрятал под него весла и принялся помечать зарубками стволы елей по обе стороны от почти невидимой тропы. За этим делом он непринужденно обронил:

– Слышь, Симпсон, если со мной чего случится, каноэ найдешь по зарубкам. Греби отсюда ровнехонько на запад, к солнцу, там и будет наш лагерь, понял?

То было самое естественное замечание, какое только мог сделать человек в подобных обстоятельствах, и Дефаго произнес его запросто, без всякой задней мысли, однако оно оказалось точным отражением чувств Симпсона в тот момент и очередным доказательством его полнейшей беспомощности перед лицом дикой природы. Они с Дефаго одни в этом первобытном мире, вот и все. Каноэ, еще один символ господства человека, надлежит оставить позади, и найти его можно будет только по крошечным желтым зарубкам на коре деревьев.

Тем временем охотники разделили поклажу, взяли каждый по винтовке и двинулись по неприметной тропке через скалы, поваленные деревья и полузамерзшие болота, огибая бесчисленные туманные озерца-самоцветы, и к пяти часам внезапно оказались на опушке: впереди расстилалась водная гладь, испещренная лесистыми островами всех возможных форм и размеров.

– Вода Пятидесяти Островов, – устало выдохнул Дефаго. – И солнце вот-вот макнет в нее свою старую лысую черепушку! – добавил он, неосознанно прибегая к поэтическому приему.

Они тотчас принялись готовить себе ночлег.

В считаные минуты благодаря умелым рукам, работавшим споро, ловко, без лишних движений, палатка уже стояла на месте, уютная и зовущая, туго натянутая, с постелями из ветвей пихты, а посреди лагеря пылал, почти не дымя, превосходный жаркий костер. Пока молодой шотландец чистил рыбу, которую они по пути сюда удили прямо с каноэ, Дефаго решил «малость побродить» по лесу в поисках лосиных примет.

– Глядишь, найду дерево, о которое они рогами терлись, – сказал он напоследок. – Или такое место, где под кленами вся листва подъедена.

Пока его маленькая фигурка таяла в сумерках, Симпсон восхищенно думал, как легко и быстро лес поглотил человека: несколько шагов – и все, нет Дефаго, будто и не бывало.

А ведь деревья здесь стояли нечасто, на изрядном расстоянии друг от друга; между огромными стволами елей и тсуг рос не густой подлесок, а тонкие березки и клены. Если бы не попадавшиеся временами поваленные громадины да не серые валуны, тут и там выставлявшие из земли угловатые голые плечи, можно было принять эту местность за обыкновенный лесопарк где-нибудь в родной Шотландии, а при большом желании даже увидеть, что здесь поработал человек. Однако чуть правее начинались обширные выжженные земли – brulé, как их называют, – пострадавшие от прошлогодних лесных пожаров, бушевавших несколько недель подряд. Черные обломки стволов, лишенные ветвей, торчали из земли подобно гигантским обгорелым спичкам: неизъяснимо пугающая и мрачная картина. Над пепелищем по-прежнему висел едва уловимый запах гари и мокрой золы.

Сумерки стремительно сгущались, на полянах темнело; единственными звуками, нарушавшими тишину, было потрескивание костра и тихий плеск волн о скалистый озерный берег. С заходом солнца ветер стих, и весь огромный мир стволов и ветвей замер в неподвижности. Казалось, вот-вот за деревьями замаячат могучие и ужасающие силуэты лесных богов, коим надлежит поклоняться в тишине и одиночестве. Впереди, в порталах, образованных гигантскими прямыми колоннами сосен, мерцала Вода Пятидесяти Островов: озеро в форме полумесяца протяженностью около пятнадцати миль и шириной около пяти в той части, где они разбили лагерь. Прозрачные и ясные розовато-шафрановые небеса – Симпсону еще не доводилось таких видеть – отбрасывали пылающие отсветы на воду, по которой, словно сказочные фрегаты заколдованного флота, плыли острова. Их тут было, конечно, не пятьдесят, а все сто; нежно лаская темнеющее небо вершинами сосен, они, казалось, взлетали и вот-вот должны были сняться с якоря, чтобы бороздить уже дороги небес, а не течения родного одинокого озера. Полосы цветных облаков подобно реющим знаменам сигналили об их отплытии к звездам.

Красота этого зрелища удивительным образом воодушевила Симпсона. Он закоптил рыбу и принялся за еду, обжигая пальцы в попытке одновременно сладить со сковородкой и костром. Однако его ни на минуту не покидала затаившаяся в глубине сознания мысль о полном безразличии дикой природы к человеку, о безжалостной и непроходимой глуши, которой до их судьбы не было никакого дела. Теперь, когда даже Дефаго его покинул, чувство одиночества овладевало Симпсоном все сильней, и он озирался по сторонам, прислушиваясь к тишине, покуда не различил в ней наконец шаги своего возвращающегося проводника.

Конечно, звук его обрадовал, но и вызвал совершенно отчетливую тревогу. Внутри сама собой возникла мысль: «Что бы я делал… что я мог поделать… если бы что-то случилось, и Дефаго не вернулся бы в лагерь?»

Они с удовольствием проглотили заслуженный ужин, состоявший из немыслимого количества рыбы и крепчайшего чая без молока, какой мог бы и убить человека, если тот не одолел перед этим тридцать миль пути без привалов и перекусов. Окончив трапезу, они закурили и принялись развлекать друг друга байками и обсуждать планы на завтра, смеясь и разминая усталые руки и ноги. Дефаго пребывал в отличном настроении, хотя и расстроился, что не нашел поблизости лосиных следов. Было уже темно, и уйти далеко он не решился. Да еще brulé вокруг – Дефаго с ног до головы перемазался сажей. Пока Симпсон наблюдал за проводником, его с новой силой охватила прежняя тревога: они были одни-одинешеньки в этой дикой глуши.

– Дефаго, – наконец сказал он, – этот лес такой огромный, что чувствуешь себя как-то неуютно, верно?

Он просто облек в слова собственные ощущения и не ожидал, что Дефаго воспримет их так серьезно, так близко к сердцу.

– Тут вы в точку попали, шеф, – ответил тот, уставив на Симпсона пытливый взгляд карих глаз. – В самую точку! У этого леса нет ни конца, ни края. – Он помедлил и добавил уже тише, словно обращаясь к самому себе: – Из тех, кто это понял на собственной шкуре, многие тронулись умом.

Его серьезные слова пришлись Симпсону не по душе, слишком уж зловеще они прозвучали в данных обстоятельствах. Шотландец невольно пожалел, что поднял тему. Ему вспомнился дядин рассказ о странном умоисступлении, какое порой находит на покорителей лесной чащобы: соблазн перед необитаемыми просторами оказывается столь велик, что они, не разбирая дороги, бредут все вперед и вперед, наполовину околдованные, наполовину обезумевшие, покуда не испустят дух. Симпсон подметил, что его проводнику не понаслышке знакомы чувства этих безумцев. Он переменил тему, заговорив о Хэнке, докторе и естественном соперничестве, которое теперь ведется между двумя группами охотников: кто первым заметит лосей?

– Если они весь день шли прямиком на запад, – беспечно заметил Дефаго, – то теперь нас разделяет миль шестьдесят. А Шатун, небось, знай себе набивает брюхо рыбой да нашим кофе!

Они вместе посмеялись над этой картиной. Однако небрежное упоминание шестидесяти миль вновь заставило Симпсона поежиться и осознать грандиозный размах этого края, куда они приехали на охоту; шестьдесят миль были каплей в море, двести миль – чуть больше, чем каплей. В памяти невольно всплывали истории о пропавших без вести охотниках. Страсть и любопытство, влекшие этих бесприютных странников все дальше и глубже в дивные лесные дебри, внезапно захлестнули и его душу. Чувство было чересчур резким и пронзительным – приятного мало. Симпсон невольно задумался, уж не настроение ли Дефаго вызывает в нем эти непрошеные мысли.

– Спой-ка песню, Дефаго, если еще есть силы, – попросил он. – Старинную вояжерскую песню из тех, что ты пел вчера вечером.

Он вручил проводнику кисет с табаком, а позже набил и свою трубку, пока легкий голос канадца струился над озером в протяжном, почти заунывном напеве, какими лесорубы и звероловы облегчают свой изнурительный труд. Песня обладала притягательным романтическим звучанием, навевая воспоминания о тех днях, когда американские первопроходцы покоряли новые земли, где индейцы и природа были заодно, сражения происходили едва ли не каждый день, а дом был гораздо дальше, чем сегодня. Голос Дефаго красиво и далеко летел над водой, а вот лес его проглатывал в один присест, не оставляя ни эха, ни отзвука.

Посреди третьего куплета Симпсон заметил нечто такое, что моментально вырвало его из мечтаний о давних временах и заставило вернуться в настоящее. С голосом Дефаго происходили странные перемены. Симпсон даже не успел осознать, в чем дело, как его охватила тревога. Он вскинул голову и заметил, что Дефаго, не переставая петь, пристально вглядывается в Чащу, словно что-то увидел там или услышал некий шум. Голос его стал стихать, сменился шепотом, а потом и вовсе умолк. Тотчас Дефаго вскочил на ноги, замер и принюхался. Как легавая, зачуявшая добычу, он стал часто-часто втягивать носом воздух, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону. Наконец сделал «стойку» и уставился вдоль берега на восток. Зрелище было неприятное и пугающее, при этом полное необычайного драматизма. Симпсон наблюдал за происходящим с замиранием сердца.

– Господи, Дефаго! Я чуть не умер от страха! – воскликнул он, подскочив к проводнику и вглядываясь через его плечо в черную тьму над озером. – Что случилось? Вас что-то напугало?

Не успел этот вопрос слететь с его губ, как он понял, что спрашивает напрасно: только слепец не увидел бы, что Дефаго побелел, как полотно. Даже загар и алые отсветы пламени не могли скрыть его бледности.

Студента забила дрожь, коленки подогнулись.

– Что такое? – спешно повторил он. – Вы учуяли лося? Или что-то непонятное, что-то… плохое? – Он невольно понизил голос.

Лес стоял вокруг них плотной стеной; стволы ближайших деревьев приглушенно светились бронзой, а за ними начиналась непроглядная тьма и, быть может, таилась смерть. Прямо за спинами охотников ветерок поднял с земли упавший лист, словно бы осмотрел его и мягко положил обратно, не потревожив остальные. Казалось, миллионы невидимых причин соединились, чтобы произвести это единственное зримое действие. Биение иной жизни на миг проступило из тьмы вокруг – и исчезло.

Дефаго резко обернулся к Симпсону; его мертвенно-белое лицо стало грязно-серым.

– Ничего я не слышал… и не чуял… Вот еще! – медленно, с расстановкой выговорил он со странным вызовом в голосе. – Я просто… осмотреться хотел… так сказать. Вечно ты торопишься с вопросами, не разобравшись, что к чему. – Потом, сделав над собой видимое усилие, он добавил обычным голосом: – Спички найдутся, шеф?

Он раскурил трубку, которую успел набить наполовину перед тем, как запеть. Не обменявшись больше ни единым словом, они вновь устроились у костра, только Дефаго сел теперь по ветру. Даже неопытный охотник понял бы, зачем он это сделал: чтобы услышать и унюхать все, что можно было услышать и унюхать. Сев спиной к лесу, он дал понять, что вовсе не оттуда следовало ждать угрозы, которая столь странным и неожиданным образом подействовала на его поразительно чуткие нервы.

– Петь что-то расхотелось, – заговорил Дефаго. – Нехорошие воспоминания в голову лезут. Напрасно я запел эту песню. Сразу мерещится всякое, понимаешь?

Проводник явно боролся с неким сильнейшим чувством. Он хотел как-то оправдаться перед спутником. Однако предложенное им объяснение, правдивое лишь отчасти и, следовательно, ложное, не обмануло Симпсона. Никакие воспоминания не способны вызвать в человеке того неприкрытого испуга, что исказил лицо Дефаго, когда тот стоял на берегу озера и принюхивался. И ничто – ни жаркий костер, ни болтовня на обыденные темы – не могло бы теперь разрядить обстановку и вернуть лагерю былое ощущение безопасности. Тень безотчетного, неприкрытого ужаса, что успел отразиться на лице и во всех движениях проводника, пусть неопознанного, смутного и оттого еще более могущественного, легла и на Симпсона. Очевидные усилия Дефаго по сокрытию правды только подлили масла в огонь. Вдобавок юный шотландец тревожился и терзался оттого, что теперь было трудно – решительно невозможно! – задавать какие-либо вопросы об индейцах, диких животных, лесных пожарах… Все эти темы, сознавал он, теперь под запретом. Воображение Симпсона отчаянно хваталось то за одну догадку, то за другую, но все было тщетно.