Kitobni o'qish: «Дуэт для скрипки и альта»

Дуэт для скрипки и альта
Полонез Огинского

Старенькое пианино в кабинете, заставленном книгами. Высокий круглый стул-вертушка. Когда папы днём нет дома, я тихонько пробираюсь к стулу, сажусь на него и кручусь, кручусь – вверх-вниз, вверх-вниз. Вечером папа приходит, садится в большое кожаное кресло и что-то пишет перьевой ручкой в толстой тетради. «Папа работает», – говорит мама. – «К нему нельзя». Я подхожу к двери и поворачиваю ручку, она скрипит. Папа кричит:

– Кто это?

Я молчу, но дверь открываю. Папа встаёт из-за стола, подходит ко мне, берёт на руки, потом сажает в своё кресло, открывает крышку пианино и наигрывает мелодию одной рукой. «Полонез Огинского», – поясняет он. Я думаю, кто такой Огинский, зачем ему полонез и почему музыка всегда грустная. Папа придвигает стул-вертушку, подкручивает под себя, садится, играет двумя руками. Музыка не становится веселее, она похожа на шум осеннего дождя, когда я стою у окна в детском садике и жду маму.

– Там-та-ра-ра-ра-рам-та-ра-рам… – Играй, папа, я прощаюсь с тонюсенькими косичками и неестественно большими синими бантами, завтра мы идём в парикмахерскую. Играй, папа, мы собираем вещи и уезжаем из старой квартиры, где в моей комнате за кроватью осталось нарисованное краской на обоях сердечко, а во дворе в лопухах зарыт секретик с цветными стёклышками. Играй, папа.

Мне двадцать два года и я выхожу замуж. Весёлая студенческая свадьба! Ленточки на стареньких «Жигулях», Грибоедовский ЗАГС, очередь из невест в платьях-близняшках, похожие на костюмы снежинок, серьёзные женихи в строгом тёмном курят на лестнице перед входом. Я в белом фраке, купленном у спекулянта за бешеные деньги и никакой фаты! Нам очень смешно – входим в зал, расписываемся в огромной книге, кольца, «вы можете поцеловать» и «объявляю Вас». Потом фотографироваться в Сокольниках, заехать в общагу Гнесинки, там ждут друзья! Мы входим в комнату, шампанское, конфеты, кто-то включает магнитофон.

– Там-та-ра-ра-ра-рам-та-ра-рам…

– Полонез Огинского, – бледнеет муж. – «прощание с Родиной». Муж – музыкант, он знает всё про Огинского.

– Да ладно тебе, – пытаюсь шутить. – С Родиной же, не с женой.

– Там-та-ра-ра-ра-рам-та-ра-рам… – Не выключайте магнитофон! Я успею подумать о стареньком расстроенном пианино, клавиши – натруженные пальцы, потрескавшийся лак на коричневой крышке. Его оставили в квартире, когда переезжали, полуразвалившийся хлам. Я вспомню любимый стул-вертушку в кабинете, заставленном книгами и папу, он наигрывает мелодию одной рукой.

Через десять лет в душном районном ЗАГСе мы подаём заявление на развод.

– Вы хорошо подумали?

Лето, жара, я остаюсь в пыльной Москве, он уезжает на гастроли. У нас нет детей, обязательств. Квартира благородно подарена, теперь друзья. У меня остался огромный мешок с фотографиями, старыми, плёночными. Он не захотел их брать, я понимаю, в новой жизни никому не нужно чужое бывшее счастье. Я сажусь в машину и включаю радио.

– Там-та-ра-ра-ра-рам-та-ра-рам… – Свадебное путешествие в Прибалтику, плотные волны белого песка, прибрежное кафе, крепкий коньяк и мороженое с тёртым шоколадом. – Пойдём купаться? – Смеёшься, там градусов пятнадцать!

Я открываю окно и закуриваю. Начинается дождь. Вспоминаю себя маленькую в детском садике. Я жду и жду маму. Она опаздывает.

Звучит Полонез Огинского. Только на этот раз я точно знаю, что за мной никто не придёт.

Держать ритм

Осенний Псков. Рядом с Великой, на набережной, мама учит сестру ходить. Получается не очень. Гипс мешает. Когда Машке исполнилось полгода, и врачи наконец-то поняли, что что-то не так, её положили в больницу, а оттуда привезли в гипсе, обе ножки, закованные в каменные белые сапоги, а ещё распорка, её снимали несколько раз в день, врождённый вывих бедра.

Сестра всегда была упрямой, поэтому ходить научилась. Врач сказал: «Необходимо держать ритм и тренироваться, каждый день утром и вечером по часу, будет больно».

Сентябрь, тепло, гуляют дети, играют в мяч. «Раз, два, раз, два», – повторяет мама. – Машенька, держи ритм, потихоньку, раз, два, раз, два, вот умница моя, вот молодец, ну потерпи ещё немножко, раз, два.»

Через два года Машка уже бегала, а когда я закончила началку, мама купила нам велосипеды – яркие, блестящие «Камы». Мне – зелёный, сестре – красный.

– Держи ритм! Раз, два, раз два! – кричу я. – Крути педали!

До одури наплескались в Пскове и поехали кататься. Дорога широкая, асфальт положили недавно, ветер в лицо, лето, пахнет полынью, скорость, лопухи на обочине, подорожники. Резкий поворот – и я лечу вниз. Велосипед сверху, коленка вдребезги!

– Хорошо, что не ты, Машка, хорошо, что не ты!

Плачу и размазываю кровь по ноге.

– Я повезу твой велик! Ты осторожно, Кать, медленно, раз, два, – говорит сестра.

Машка никому не рассказывала о своём диагнозе, не жаловалась, когда нога начинала ныть в дождь, и едва заметно прихрамывала после тяжёлого волейбольного матча в школе. А потом сестра сама себя записала в музыкалку, пришла, спела «Пусть бегут неуклюже», простучала ладонями замысловатую мелодию. Её записали на скрипку, в группе были свободные места. Учитель Юлиан Юрьевич предупредил сразу: «Заниматься много, каждый день по два часа и всегда стараться держать ритм. Понимаешь, Маша? Ты должна слышать внутри».

Сестра очень старалась, пилила и держала ритм: утро, подъём, школа, музыкалка, уроки, заниматься. Когда ей исполнилось шестнадцать, Машка уехала в Москву поступать в Гнесинку. Наверное, на экзамене она хорошо держала ритм, потому что прошла и даже получила место в общаге. Я приезжала к ней на весенние каникулы, мы устраивали экскурсию по метро: меняли кучу пятачков, выбирали линию и исследовали каждую станцию, смотрели «Четыре ноль в пользу Танечки» в кино и ели мороженое в цирке на Вернадского. А на Новый год сестра возвращалась домой, в Псков, втроём с мамой мы катались на лыжах, наряжали ёлку, пили шампанское.

Когда я выходила замуж, Машка позвала в ресторан свой ансамбль: «Катюха любит живую музыку», и весь вечер они играли, играли, играли.

Букет в воздух! Раз, два!

– Лови, сестра!

Смеётся: «Не сейчас!»

После свадьбы я перебралась в Москву, маму забрала к нам, сестра часто ездила на гастроли. На день рождения племянницы новоиспечённая тётя подарила ей маленький золотой кулончик-скрипку.

– На счастье! – сказала она.

Через три года мы с мамой провожали Машку в Израиль на ПМЖ. 1988 год. Мы прощаемся. В Шереметьево полно народу, объявляют посадку. Мама всё поправляет и поправляет воротничок своей безупречно отглаженной блузки, как будто он её душит. Сестра подходит ко мне: «Ты давай здесь, Катюха, держи ритм. Навсегда? Ты что? Увидимся, я верю».

Мы обнимаемся. Машка уходит. Я говорю маме: «Давай, мамулечка, потихоньку, пойдём, раз, два. раз, два, вот умница моя, вот молодец, ну потерпи, пожалуйста. Нам главное, что сейчас? Правильно, держать ритм.

Дуэт для скрипки и альта

Репетиция закончилась. Вера аккуратно положила альт в футляр и потёрла запястье левой руки. «Чёрт, кажется, всё-таки переиграла», – подумала она, поморщившись от тупой боли, такой знакомой и привычной после многочасового занятия. «Нет, только не сейчас, завтра концерт и вообще».

– Березина! – услышала Вера голос Вадика Лейгауза. – Ты куда сейчас? Может, в кафешку зайдём посидим?

– Не, Вадь, я домой, – вздохнула девушка. – Прости, я не в форме что-то, пойду, прогуляюсь.

– Ладно, – хмыкнул Лейгауз. – Как хочешь, я тогда Пучкову приглашу.

– Дура ты, Березина, – шепнула скрипачка Пучкова. – Второго шанса не будет.

Вера улыбнулась. Вадик Лейгауз был так же талантлив, как и красив. Про таких парней Верина бабушка говорила «парикмахерская морда». Скрипкой он владел виртуозно, участвовал в конкурсах и часто занимал призовые места, но Вере казалось, что с музыкой у Вадика несерьёзно, впрочем, как и с девушками, которые появлялись у него, а через некоторое время исчезали, всё происходило как-то легко и просто, сыграл на концерте, пригласили на телевидение, взяли интервью на радио, не было мучительных занятий, бессонных ночей в поисках того самого, единственного звучания. «Ты просто завидуешь», – говорили подружки. – «Не всем дано даже приблизиться к Лейгаузу, тем более тебе, Берёза».

Вера закрыла футляр, собрала ноты в папку, надела лёгкую курточку, спортивную кепку и вышла из здания. Она медленно пошла по Поварской, останавливаясь и подставляя лицо солнцу, оно проглядывало из-за облаков и, как ласковый кот, трогало мягкой лапкой Верино лицо, а потом снова пряталось.

«Наконец-то весна», – подумала девушка. – «Скоро каникулы и можно поехать домой после отчётного».

В Москве Березина поселилась в старой девятиэтажке Бибирева. Название района неизменно вызывало смех, а покосившийся облезлый дом был очень похож на тот, в котором Вера провела почти всю свою жизнь в городе С. Двор тоже напоминал, к чему она привыкла с детства: вздыбленный асфальт в трещинах, скамейка с бабушками в платочках и огромные лопухи, растущие на обочине дороги.

В доме, где она жила с родителями, бабушкой и младшим братом, пахло свежепокрашенными в густой бордовый цвет деревянными полами и пирогом с сочным ревенём, его мама покупала на рынке вместе с домашним жирным творогом, который нужно было непременно намазать на тёплый серый хлеб и съесть до того как пирог поспеет в духовке, а потом долго-долго пить чай с чабрецом и мятой в невероятных размеров кружке с отломанной ручкой, обжигая пальцы и рот, смакуя румяное, в меру пропечённое тесто с вытекающей яркой малиновой начинкой из кисленького ревеня.

Мама осталась в С., а в Москву Вера приехала одна и уже три года жила у приютившей племянницу одинокой пожилой тёти. У неё была своя комната с балконом, где можно заниматься строго до девяти вечера. Позже в стенку сразу начинал стучать сосед дядя Коля, слесарь-сантехник, он много работал и очень уставал, поэтому спать ложился рано и звуки «пилы», как он говорил, мешали отдыхать. Вера сначала спорила с сантехником, говорила, что из-за его храпа дрожат стены и невозможно заснуть, но потом привыкла к режиму и «пилила» по расписанию.

Вера была альтисткой. Вернее, она стала альтисткой, когда училась в музыкальной школе. Всегда высокая, крепкая, ширококостная, ловкая, с большими руками, сильными длинными пальцами, Вера просто переросла скрипку, инструмент казался неестественно маленьким, словно игрушечным на её могучем плече. Наблюдая за тем, как девочка, мучаясь, в очередной раз пытается уместить пальцы на грифе, учительница музыки, старенькая сухонькая Ирина Абрамовна, сказала, поправив изящные очки в тонкой золотистой оправе: «Всё, Веронька, с завтрашнего дня пробуем альт».

Так в жизни Веры появились альт и нестерпимое желание доказать всем на свете, в том числе и себе, что она сможет стать настоящим музыкантом. Правда, чтобы осуществить его, пришлось бросить баскетбол. Родители были против, им казалось, что если дочка выберет спорт, перспектив в её жизни будет гораздо больше. «Веруша, ну что тебе далась музыка эта», – говорила мама. – «То скрипка, то теперь альт какой-то».

К окончательному решению подвела Ирина Абрамовна: «В Москву, Веронька, в Гнесинку, я уже и Кириллу Евгеньевичу позвонила, он тебя послушает. А что ты думала, талант просто так даётся? Нет, милая, работать надо, работать».

Солнце, коснувшись ещё раз лица Веры, ушло за большое серое облако, а оно очень быстро, приняв в гости парочку друзей, закружилось в хороводе, превращаясь в тяжёлую графитовую тучу, с резко очерченными краями.

– Так, ну конечно, – подумала девушка, ускоряясь. – До метро не успею.

– Вера! – услышала она сзади. – Подожди, у меня зонт!

Лейгауз бежал, смешно размахивая левой рукой, как будто хотел остановить машину, правда, со стороны кустов сирени, в правой он крепко держал скрипичный футляр. Капюшон модного бежевого худи слетал с головы от резких порывов ветра, но Вадик упрямо нахлобучивал его снова.

– Вадь, ты чего? – спросила Вера запыхавшегося Лейгауза. – А как же Пучкова?

– Вер, вот, зонт есть, я подумал, что…ну, в общем, короче, наверное, сейчас дождь…, – бормотал Вадик. – А ты промокнешь, и альт тоже, а завтра играть. Может, такси вызовем?

– Не успеем, – сказала Вера.

Как бы в подтверждение её слов край тучи пронизал яркий жёлтый свет, сверху что-то заурчало, заворочалось, завозилось и хлопнуло так, как будто разом открыли сто деревянных бочек с огурцами. Вера хорошо помнила этот звук – резкий, громкий, сочный. Бабушка по старинке солила огурцы в таких, пузатых, с плотными крышками. В воздухе разлился упоительный запах смородины, петрушки и вишни.

– Бежим! – крикнула Вера.

Лейгауз успел раскрыть огромный лиловый зонт за секунду до того, как на них обрушился поток воды, мгновенно превратив Поварскую в Амстердамский канал.

Крепко прижав к себе драгоценные инструменты, Вера и Вадик синхронно запрыгали к светофору. Машины стояли, включив аварийки и даже не пытаясь тронуться, дворники не справлялись, хлестало так, словно одну огромную, наполненную водой губку, выжимали сверху натренированной рукой.

В вестибюле метро толпились люди, отряхиваясь и фыркая. Вера посмотрела на Вадика.

– А поедем ко мне, – сказала она смело. – В Бибирево, я там живу у тёти. Я шарлотку вчера испекла.

– Давай, – согласился Лейгауз. – И чай горячий! – мечтательно произнёс он. – Ноги совершенно промокли. Как ты сказала, Бибирево? Смешное название, а я на Соколе с бабушкой, предки в Питере остались.

Вагон был полон людей, пахло сыростью, влажной одеждой. Вера протиснулась в середину, взялась за поручень. Вадик примостился рядом, пытаясь удержать равновесие, зонт и кофр со скрипкой.

– Мы с тобой одного роста, – заметила Вера. – Странно, хотя, нет, я ведь каланча.

– Угу, и рука у тебя, наверное, тяжёлая, – засмеялся Вадик.

– Вадь, а ты оказывается много занимаешься, а я думала, ты… – начала Вера.

– Ты про это? – Лейгауз повернул голову, чтобы Березина лучше увидела плотную мозоль на шее. – Эх, надо, всё-таки, бороду отрастить, чтобы не так заметно было.

– А мне тогда что сделать? С бородой не получится. – Вера приподняла подбородок повыше, на шее, слева, красовалось точно такое же розовое пятнышко.

– Трудовая мозоль, – сказал Лейгауз. – Ничего, я уже и не замечаю. У тебя по жизни вообще какие планы? Замуж?

– Сначала музыку услышать, всё остальное позже, – Вера улыбнулась и подтолкнула Вадика к выходу.

Поезд остановился, двери вагона открылись, выпуская людей на станцию, как курильщик устало выдыхает облако дыма после тяжёлого дня. В Бибирево дождь уже прошёл, оставив после себя огромные лужи, в которых перекатывались водяные волны от проезжающих машин.

В квартире тёти было тихо, хозяйки не было дома.

– На дачу к подруге уехала, – объяснила Вера, сняла куртку и кепку. Длинный хвост густых каштановых волос тяжело плюхнулся на спину.

– У тебя брови красивые, – неожиданно сказал Лейгауз.

– Жаркое будешь? – спросила Вера. – Ещё осталось.

– Буду всё! – ответил Вадик. – Ты поиграешь потом? Знаешь, я давно хочу послушать тебя одну, без всех, мне кажется, ты музыку играешь, у тебя получается.

– Да ладно, Вадь! – Вера поставила на плиту казан внушительных размеров. – Кто бы говорил, ты – виртуоз.

– Я технарь, – поправил Лейгауз. – Музыка у меня не всегда получается, только когда я поле представляю.

– Какое поле? – не поняла Вера.

– Ромашковое, – вздохнул Вадик. – Мне дядя рассказывал, ему лет семнадцать было, гениальный ребёнок, все восхищаются, конкурсы, успех, первый сольный концерт, оркестр, а утром у него отец умер, на кухне, завтракали вместе, инсульт, отменить ничего нельзя. Он играл, понимаешь, в семнадцать лет.

В Вериной комнате стояло старенькое пианино и метроном на нём, пюпитр, письменный стол, пару книжных полок, небольшой диван и шкаф для одежды.

– Аскетичненько, – заметил Лейгауз.

– Нормально, – Вера махнула рукой. – Зато балкон есть. Мне главное, чтобы заниматься было где.

– Давай попробуем что-нибудь вместе? – вдруг предложил Вадик.

– Дуэт для скрипки и альта? – обрадовалась Вера. – Мой любимый! У меня ноты есть! Ты смотрел запись молодых Спивакова и Башмета? Вот только времени уже много, дядя Коля стучать в стену начнёт.

– Дядя Коля? – удивился Лейгауз. – Кто это?

– Сосед, сантехник, он устаёт, работает много, а тут я, пилю каждый день, – пояснила Вера.

– А мы тихонько, – шёпотом сказал Вадик. – Вдруг сантехнику понравится?

Они встали рядом, положили ноты на пюпитр. Вера посмотрела на Лейгауза, он кивнул: «Начали!»

Сначала очень осторожно, посматривая друг на друга. Вадик никогда не играл в дуэте, ему не нравилось присутствие рядом другого человека, мешало, не давало сказать и выразить в музыке то, что он чувствовал сам. Он посмотрел на Веру и вдруг услышал её партию, тихую, но сильную и уверенную. В горле стало очень горячо, он почувствовал, как нежность заполняет его целиком. Последнюю ноту тянули долго, постепенно уходя на диминуэндо. Закончили и ещё несколько секунд стояли, закрыв глаза.

Вера первой опустила альт.

– Вадь, а дядя Коля не постучал, – сказала она. – Приобщим к высокому?

– Может, он сегодня вообще не дома, – засмеялся Вадик, положил скрипку в футляр и взял левую руку Веры.

– Погадаешь?

– Болит, Вер? – Вадик погладил кончики её пальцев, на безымянном прорвалась мозоль. – Есть пластырь?

– Нельзя пластырь, – Вера покачала головой. – Не буду струны чувствовать, у меня мазь хорошая есть. Хочешь, с тобой поделюсь?

– Хочу, – кивнул Лейгауз. – А потом?

– А потом спать, я тебе на кухне постелю.

Днём на репетицию Вера и Вадик пришли вместе с совершенно одинаковыми фиолетовыми кругами под глазами.

– Вадя, – противно протянула Пучкова. – Ну и как Берёза в постели? Соответствует названию?

– Тань, иди партию поучи, – предложил Лейгауз. – А то вдруг на концерте налажаешь.

– А вот это мы ещё посмотрим, кто налажает! – вспыхнула Пучкова.

Вечером большой зал Гнесинки был забит до отказа, мест не хватало, первокурсники уселись прямо на пол между рядами в проходах. Когда до начала отчётного годового концерта оставалось минута, и оркестранты с инструментами толпились перед выходом на сцену, кто-то тихо забрал папку с нотами Березиной, а она отвлеклась на мгновение, чтобы попить воды. Вера даже и не поняла сначала, что папки нет.

«На сцену, на сцену!» – скомандовал дирижёр Кирилл Евгеньевич. – «Выходим!»

Девушка привычно подошла к своему месту, подняла альт и стала настраивать его по первому «ля», данному гобоистом.

Концерт начался. Исполняли фрагмент из балета Адана «Жизель». Вступили скрипки, потом альты. Вера всё прекрасно выучила наизусть, казалось, разбуди её, она вскочит и сыграет, проблемы всегда были в анданте, где у неё соло и обязательно нужно смотреть в ноты.

После окончания первой части и паузы, Кирилл Евгеньевич вновь взмахнул рукой. Оркестр заиграл. И только сейчас Березина осознала, что пюпитр пуст. На мгновение ей показалось, что она теряет сознание: бросило в жар, сердце забилось где-то в районе шеи так, что дышать стало невозможно, а потом словно остановилось, пальцы стали влажными и скользкими, дирижёр превратился в расплывчатое тёмное пятно.

– Ноты есть? – одними губами спросила Вера своего соседа.

– Я наизусть, – прошептал тот в ответ.

У третьего альтиста, сидящего слева, ноты стояли на пюпитре, но были слишком далеко, и Березина не видела ничего, что в них написано.

Музыканты приблизились к тому моменту, который Вера не помнила наизусть. Ей показалось, что в сцене появилась огромная трещина, она становилась всё шире, туда падали стулья с сидящими на них, пюпитры с нотами, дирижёр, проваливался зрительный зал. Вера заставила себя сделать глубокий вдох, закрыла глаза и увидела ромашковое поле, то самое, о котором рассказывал Вадик, большое, до горизонта, сливающееся с небом, бело-жёлтое, пахнущее летом, травами, зноем. Тёплый ветер качал цветы: любит – не любит, сыграет – не сыграет? Сложный пассаж в соло вышел как-то сам собой, альт будто ожил, он волшебно запел своим низким голосом, потом партию подхватили другие струнные и духовые. Вера открыла глаза и в паузе тихонько промокнула мокрый лоб салфеткой, взятой с пюпитра соседа.

Когда концерт закончился, Кирилл Евгеньевич подозвал Веру к себе.

– Молодец, Березина, – похвалил он. – У тебя здОрово получилось сегодня, и соло тоже вполне прозвучало, а ты переживала, я же видел, побледнела вдруг, глаза закрыла. Нет, правда, очень вдохновенно играла, всё-таки, я прав, работать нужно больше на репетициях! – дирижёр похлопал девушку по плечу и быстро вышел из зала, крича в телефон: «Да-да, сейчас, пусть фотографы подождут!»

Вера вернулась к своему месту, аккуратно положила альт в защитный шёлковый чехол, потом в кофр, застегнула, проверила замок и выпрямилась. Перед ней стоял Лейгауз.

– Вер, – начал он.

– Вадя, я не выдержу ещё одного такого экстрима, если твоя очередная пассия решит отомстить мне и спереть ноты перед концертом!

– Вера, – повторил Вадик. – Я…ты…услышала, да?

А потом он подошёл ещё ближе и поцеловал её. Они стояли посередине сцены и целовались на глазах всего оркестра и не успевших выйти из зала гостей. Мимо них пролетела Пучкова с красным от ярости лицом. «Ладно, Берёза, не последний раз видимся», – процедила она, но Вера Березина её не услышала.