Kitobni o'qish: «Лесные ведуньи»

Shrift:

* * *

Баба Яга

Глава 1
Брошенный младенец

Наталья бежала по лесу, обливаясь слезами. День был тёплый, тихий и благостный. Птицы перекликались и беззаботно щебетали в кронах густых елей, весенний воздух пах пряной свежестью после ночного дождя. Но Наталье было всё равно, что творится вокруг. Она размазывала по опухшим щекам солёные слёзы и то и дело горестно вздыхала.

К своей груди Наталья прижимала младенца. Это была её дочь Аннушка. Аннушка спала и не слышала ни птичьего щебета, ни всхлипываний матери. Она сосала во сне большой палец и морщила маленькое личико, когда на него попадали солнечные лучи.

Наталья плакала, она чувствовала себя страшно виноватой перед дочкой. То, что она намеревалась сделать с ней сегодня, было ужасным. Но она так долго копила силы, что уже смирилась и настроилась на то, что скоро жизнь её станет легче, ведь она освободит себя от обузы. А обузой для женщины была именно она – девочка, завёрнутая в пелёнку, её маленькая дочь.

Наталья бежала в лесную чащу, чтобы оставить там Аннушку. Оставить и уйти… Наверное, поэтому ноги её путались в сухих корнях, колючих сучьях, скользили по влажному мху. Наверное, поэтому кусты и деревья цепляли её волосы, царапали острыми ветвями лицо и руки. Сама природа предостерегала Наталью от зла, которое она собиралась сотворить.

– Ты прости меня, Аннушка, но так надобно… – прошептала Наталья, прижавшись мокрой щекой к головке девочки, – просто уж сил моих больше нет…

* * *

Аннушке было три месяца от роду, но она была такой крошечной, что больше напоминала новорождённую. Девочка появилась на свет раньше срока, да к тому же с нечистой отметиной на лице. Старая повитуха Устина, принимавшая у Натальи роды, испуганно вскрикнула, взглянув в сморщенное личико выродившегося младенца. Нечистая отметина представляла собой большое тёмное пятно на щеке девочки. Словно на личико её случайно капнули чернилами и от них остался неровный тёмный след.

– Ты чего, Устина? Что там с моей девочкой? – спросила Наталья, испуганно глядя на повитуху.

– Отметина у неё, Наталья. Видишь? – старуха повернула к ней ребёнка и обвела толстым указательным пальцем тёмное пятно.

Наталья всё ещё тяжело дышала, отходя от родовых потуг. В комнате было жарко, но внутри у неё всё неприятно похолодело в этот миг.

– А чего это означает? Что за такая отметина, не пойму? – снова спросила она.

– Нечистая отметина, как изъян на теле. Когда ребёнок не таким, как обычно, рождается, а с пятном или с шишкой какой, значит, он меченый нечистой силой. Бывает, что пальцев у ребёнка больше или верхняя губа дырявая, зубы в два ряда или вовсе руки-ноги нет.

Старуха склонилась к уху Натальи и зашептала, страшно округлив глаза:

– Было при мне такое, что в соседнем селе двухголовый младенец родился. Тоже меченый был. Да, к счастью, помер сразу. Уж я тогда страху натерпелась!

– И что же мне теперь с ребёнком делать, Устина? – едва сдерживая слёзы, спросила Наталья.

– Не реви, скажу я тебе, что делать надобно. Теперича в это уж никто не верит, а раньше-то таких младенчиков у нас в деревне сразу в лес несли, да подальше, в самую чащу – туда, где Баба Яга живёт. Уносили, да и оставляли там.

– Насовсем, что ли? – растерянно спросила Наталья.

– Конечно. Баба Яга младенчиков таких в печь кидает, жарит да ест, косточками не давится.

– Да как же это? Жалко же, – прошептала Наталья, и на глаза её навернулись слёзы.

– А как не жалко? Жалко! Да только ребёнок с отметиной то же самое, что выродившееся зло. А зло лучше отправлять туда, где ему место.

Наталья сжала зубы и шумно вздохнула.

– Дай мне её, – сказала она, – я в эти глупости верить не собираюсь. Вон у Егора Мельника шесть пальцев на ноге, да что-то его жена не жалуется, что он больно зол и беду приносит!

Повитуха усмехнулась, её обвисшие морщинистые щеки задрожали.

– Да ты просто про то не знаешь! Егор Мельник всю жизнь хворает, и нога у него с шестью-то пальцами, гниёт. Как портянку-то он свою развернёт, так и вонь повсюду стоит – страх! Ох, Наталья, куда мир-то катится? Теперича никто в это не верит, а зря…

Устина остановилась на полуслове, замолчала, задумчиво посмотрела на новорождённую девочку и протянула её Наталье.

– Бойся этого ребёнка, она беду тебе принесёт, и не одну. Если, конечно, выживет. Уж больно мала, – сказала старуха.

Наталья с опаской взяла дочь на руки и стала внимательно рассматривать её красное, опухшее личико. Она была не похожа ни на Наталью, ни на её мужа Акима. Кареглазая, черноволосая – что-то было в ней чужое, словно неродное. А ещё девочка была до того крошечная, что казалась мягкой и бескостной, и женщина боялась её прижимать к себе.

– Жми, жми её пуще к себе. Не бойся, грей своим телом. Ей сейчас тепло нужно, – сказала повитуха и, торопливо собрав с пола грязное тряпье, ушла восвояси.

* * *

Следующие два дня Наталья пребывала в странном, подвешенном состоянии: родить родила, а матерью себя не чувствовала. А на третий день к ней пришло молоко, грудь налилась, стала тяжёлой. И вот тогда, вложив в маленький ротик девочки свой пухлый коричневый сосок, Наталья ощутила, что держит в руках свою дочь, пусть с изъяном, но родную. Девочка, наконец почувствовав на губах сладость материнского молока, перестала плакать и принялась жадно сосать. И всё внутри молодой матери наконец-то наполнилось теплом и нежностью.

А через неделю после рождения Аннушки, Акима, мужа Натальи, поймали на воровстве и тут же побили и прогнали из деревни. Он толком и не видел свою новорождённую дочь, так как всю неделю где-то пропадал и пьянствовал.

Мужчина и до этого был ненадёжен и нечист на руку, но никогда прежде на своих нечестных делишках не попадался, а теперь вот попался. Узнав об этом, Наталья искусала губы в кровь, переживая о том, что сейчас ей предстоит одной растить дочку. Женщина рыдала в голос несколько дней, а потом пришла с Аннушкой к старой повитухе Устине и сказала:

– Акима моего из деревни прогнали. Думаю, это девочка во всём виновата.

– Вот и начались твои беды, Наталья. А я ведь предупреждала тебя! – ахнула Устина, округляя глаза. – Неси скорее девчонку в лес, пока следующая беда не случилась.

– Да как нести-то? Она грудная, каждый час титьку просит! Как же я оставлю её одну в лесу? Кричать ведь будет, – растерянно ответила Наталья.

– Ну и пусть кричит. Что ж теперь, вечно из-за неё страдать? Ведь ты молодая ещё! – возмущённо воскликнула повитуха, уперев кулаки в толстые бока. – Не ты виновата в том, что она такая родилась!

Наталья и тогда не понесла дочку в лес, снова пожалела её. Но спокойствия в её душе не было. Каждый день она думала о том, что надо всё-таки было сделать так, как велела Устина. Во всех неудачах и мелких неурядицах она винила дочь. И, как назло, эти неудачи сыпались на Наталью одна за другой.

А потом к Наталье пришла настоящая беда – у неё сгорел дом. Переночевав первую ночь после пожара в бане, она решилась отнести Аннушку в лес, как учила Устина. Вот только никак не могла собраться с духом.

– Это ж какое холодное сердце нужно иметь, чтобы родное дитя оставить в лесу? – то и дело вслух спрашивала саму себя Наталья, глядя в маленькое лицо дочери.

Но в своей голове она уже не раз прокручивала, как оставляет Аннушку в лесной чаще совершенно одну и уходит прочь, не оглянувшись. Поначалу эти мысли так сильно пугали её, что она гнала их от себя. Но постепенно она всё больше и больше свыкалась с ними, и в конце концов они стали привычными.

От осознания того, что она всё-таки может оставить дочь в лесу, Наталье становилось стыдно. Тяжёлый груз вины давил на плечи. В какой-то момент женщине стало казаться, что она сходит с ума. Запутавшись в паутине собственных противоречивых мыслей, устав от бесконечных сомнений и безутешных страданий, пребывая в тоскливом одиночестве маленькой тёмной бани, она начала пить.

Сначала жгучий, пробирающий до слёз самогон бодрил и приносил облегчение, страдания и боль отходили на второй план. Но эффект был временным, и с каждым днём количество выпиваемых рюмок увеличивалось. Очень скоро Наталья стала напиваться до беспамятства. Она просыпалась утром с чугунной головой и огромным чувством стыда. Но стыд этот улетучивался уже к обеду, тогда на столе снова появлялась бутыль с мутной, остро пахнущей жидкостью, и всё начиналось снова.

Наталья перестала следить за тем, чистая ли Аннушка, не пора ли сменить пелёнки, она часто забывала её покормить. А когда в один из дней, проснувшись утром на полу с ужасным похмельем, Наталья увидела девочку, лежащую на ледяном полу рядом с ней: голую, грязную, худую и побелевшую от холода – ей стало так мучительно стыдно перед ней, что глаза защипало от подступающих слёз.

Она снова пришла к повитухе Устине.

– Вижу, после пожара-то к тебе очередная беда привязалась, – проговорила старуха, внимательно глядя на Наталью.

– Откуда знаешь? На селе уже болтают, что ли?

Устина покачала головой, хитро прищурилась.

– От тебя, Наталья, такой дух идёт, который ни с чем не спутать!

Наталья опустила голову.

– Ты права, Устина, беда это. И я никак с ней справиться не могу. Утром так плохо, думаю – всё, хватит! А вечером уже снова пьяная.

Устина подошла к Наталье ближе и заглянула в лицо Аннушки, спящей у неё на руках.

– А чего удивляться, коли ты своими руками к себе зло прижимаешь?! – тихо, чтобы не разбудить девочку, сказала повитуха. – Пятно-то у неё всё чернее и чернее.

Наталья это тоже заметила: нечистая отметина на щеке девочки будто ещё больше выросла и потемнела. Поэтому она никуда не ходила с дочкой, гуляла с ней лишь вокруг дома. Ей не хотелось, чтобы все перемывали её дочери косточки. Хотя бабы уже и так шептались и показывали пальцем в её сторону. В деревне невозможно иметь секреты, так или иначе, все кругом обо всём узнают.

– Я решилась, Устина, – тихо проговорила Наталья, – отнесу Аннушку в лес. Прямо сегодня отнесу. Прямо сейчас. Не могу больше. Всё у меня с ней не так.

Старуха ободряюще похлопала Наталью по спине.

– Вот и хорошо! Вот и умница. Наконец-то дотумкала. Нечего себе жизнь портить, ты молодая, нарожаешь ещё детей! – воскликнула она.

– Да, наверное, ты права, – задумчиво сказала Наталья.

– Раз решилась всё-таки, то иди, не медли!

Устина подтолкнула женщину к калитке. Наталья тяжело вздохнула, развернулась и медленно побрела со двора Устины к лесу, мрачно темнеющему вдалеке. Чем дальше она отходила от деревни, тем быстрее становился её шаг. А когда она вошла в лес, то и вовсе перешла на бег. Наталья рыдала, дав волю слезам, – здесь её никто не увидит, не осудит. Лес стерпит всё.

– Ты прости меня, Аннушка. Но так надобно… – то и дело повторяла Наталья.

Она бежала вперёд, не разбирая дороги, не глядя по сторонам, тяжело дыша. И вот, добравшись до чащи, куда почти не проникал солнечный свет, она в последний раз взглянула в личико Аннушки, а потом положила свёрток с ребёнком на землю, резко развернулась и не оглядываясь пошла прочь.

* * *

Какое-то время девочка спала, лёжа на мягком ковре из мха, туго укутанная в пелёнку. А потом она проснулась, закряхтела, завозилась внутри своего кокона. И вскоре звонкий младенческий крик разнёсся по лесу. Девочка плакала, отчаянно и громко, зазывая голосом мать, которая может перепеленать её в чистую пелёнку, согреть у груди и напоить молоком.

Девочка плакала, и лес тревожно шумел.

Девочка плакала, и птицы испуганно вскрикивали, взлетали с насиженных гнёзд.

Девочка плакала, и небо темнело, предвещая близкую грозу. И вот уже первые раскаты весеннего грома пронеслись над лесом, заставив содрогнуться и задрожать вековые ели.

А девочка всё плакала и плакала, чувствуя предательство матери…

И тут из-за деревьев появилась тёмная сгорбленная фигура. Старуха, хромая, медленно подошла к кричащей девочке и долго смотрела на неё, склонив голову набок. Её длинные седые волосы были заплетены в две тугие косы, свисающие до самой земли, а лицо скрывал большой тёмный капюшон.

Не говоря ни слова, старуха подняла девочку с земли, прижала к своей впалой груди и понесла её в тёмную глубину леса…

Глава 2
Встреча с бабой Ягой

На улице буйствовала весенняя гроза, а внутри маленькой бревенчатой избушки было жарко, пахло печным дымом и сухими травами, которые были развешены по стенам. По центру избы стояла большая русская печь, в которой потрескивали поленья. На печи горой возвышались подушки, прикрытые сверху ярким лоскутным одеялом.

В избушке было всего одно маленькое оконце, которое почти не пропускало свет, отчего внутри царил полумрак. У окна стоял деревянный стол с двумя широкими лавками по бокам. Другой мебели не было, да она и не поместилась бы здесь.

Когда низкая дверь распахнулась, впустив внутрь порыв ветра, с печи сразу же спрыгнул большой чёрный кот. Он выгнул спину дугой, потягиваясь, широко зевнул и громко мяукнул хриплым голосом.

– Брысь, Уголёк!

Горбатая старуха с длинными косами строго взглянула на кота и повесила свою промокшую насквозь накидку на ржавый гвоздь, торчащий возле двери.

Старуху звали Захария. Она была такой старой, что её уже клонило книзу, отчего на спине её рос большой безобразный горб. Остановившись у топящейся печи, Захария склонила голову к свёртку, который держала в руках и понюхала спящего ребёнка. Её некрасивое бородавчатое лицо с огромным горбатым носом и тонкими, как нитки, губами стало напряжённым и суровым. Седые брови нахмурились, желваки, обтянутые тонкой морщинистой кожей, заходили ходуном.

Положив свёрток на деревянный стол, она небрежными движениями развернула пелёнку. Крохотная девочка, проснувшись и почувствовав свободу, засеменила ножками, взмахнула ручками и, испугавшись незнакомой, страшной старухи, склонившейся над ней, громко закричала.

Захария покачала головой, облизнула кривой указательный палец и дотронулась им до тёмного пятна на щеке ребёнка. Быстро отдёрнув палец, она нахмурилась ещё сильнее. Потом она села на лавку и задумалась, почёсывая свою седую голову.

Девочка кричала, но Захария будто не слышала её душераздирающего крика. Её лицо, покрытое глубокими морщинами, было серьёзным и напряжённым. Она уставилась в деревянную стену перед собой, но, казалось, смотрела сквозь неё, при этом глаза её из прозрачно-голубых стали тёмно-синими. Удивительно, но цвет глаз этой древней старухи был ярким и глубоким, как у молодой девушки.

Захария поправила седые косы, лежащие на груди, поднялась с лавки и сняла со стены несколько пучков сухой травы. Девочка продолжала громко кричать, и старуха недовольно махнула на неё рукой.

– Ах ты, поганка! Помолчала бы лучше! – низким хриплым голосом проговорила она.

Потом она положила травы в деревянную ступку, залила их тёмным маслом, взяла горсть соли, пошептала на неё несколько неразборчивых слов и бросила соль в ступку. После этого она начала яростно толочь траву, без конца бормоча что-то себе под нос. Натерев получившейся пряной смесью красное от напряжения тельце кричащей девочки, Захария положила её на пелёнку и, наклонившись, достала из-под стола кадушку с ржаным тестом, которое уже ползло через край.

Чёрный кот, сидящий на лавке, внимательно смотрел на происходящее янтарно-жёлтыми глазами и время от времени мяукал, но старуха не обращала на него внимания. Помяв тесто руками, она вынула его из кадушки и положила на другой конец стола, обильно присыпав мукой. Раскатав тесто ровным кругом, она положила по центру ребёнка и быстрыми, умелыми движениями завернула девочку в тесто, оставив свободными лишь рот и нос. Всё это время она шептала себе под нос заклинания.

Завёрнутого в тесто ребёнка старуха положила на широкую лопату для хлеба, затем открыла печную заслонку и брызнула в печь водой. Внутри всё зашипело, и в избу из печного зева повалил влажный, горячий пар. Сдвинув раскалённые угли в сторону, старуха проговорила:

– Дыши пуще жаром, печка-матушка. Мне девочку нынче испечь нужно.

После этих слов Захария поставила лопату с лежащим на ней ребёнком в печь и, выждав с полминуты, вынула лопату обратно.

– Пекись-пекись, да не перепекись, – хриплым голосом проговорила старуха и облизнула пересохшие губы.

Тесто, в которое была завёрнута девочка, зарумянилось, покрылось тонкой корочкой. Захария наклонилась, принюхалась, покачала головой и снова сунула лопату в печь.

– Пекись-пекись, да не перепекись. Корка налейся золота да румяна, а начинка получись сочна да жирна.

Сказав так, старуха вновь вынула из печи лопату. Отщипнув горячее тесто, она попробовала его на вкус и, сморщившись, сплюнула на пол.

Когда она, задержав дыхание и сжав зубы, в третий раз сунула ребёнка в печь, то печь вдруг затряслась, из неё посыпались искры, вся избушка заходила ходуном. Стол и лавки заскрипели, зашатались, табурет отлетел к низкой двери и глухо стукнулся о неё, пучки трав с сухим шелестом посыпались на пол со стен и с потолка. А потом из печи, из её широкого тёмного зева, послышался гортанный низкий голос:

– Захария, опять дитя печёшь?

Голос звучал жутко, старуха затряслась всем телом, но лопату из рук не выпустила, держала крепко.

– Опять пеку, – ответила она тихим, уверенным голосом.

– Пеки-пеки! Да вспоминай, за что наказана!

В уголках глаз старухи задрожали две прозрачные слезинки. Они покатились по щекам и капнули на седые косы, свисающие до пола.

– Помню-помню, как забыть-то? – тихо проговорила она, сжав рукоять лопаты так крепко, что кривые пальцы побелели от напряжения.

Внутри печи снова что-то вспыхнуло, тлеющие угли вдруг загорелись алым огнём и стали со всех сторон лизать ребёнка, обёрнутого в тесто. Захария услышала детский крик, но не вынула лопаты из печи. Только когда крики стихли, а пламя потухло, она достала лопату и поставила её на стол. С красным, потным лицом старуха подошла к столу, отломила кусочек теста и положила в рот. Прожевав, она проглотила тесто и сказала, обернувшись к печи:

– Хорошо пропеклась девочка. Спасибо тебе, печка-матушка!

Накрыв тесто полотенцем, Захария села на лавку и затянула песню. Голос её звучал печально, в глазах застыла беспросветная тоска.

Ой, лю-лю,
Моё дитятко,
Спи-тко, усни.
Да покрепче засыпай.
Засыпай, засыпай, глаз не открывай.
Все ласточки спят,
И касаточки спят,
Куницы все спят,
И лисицы все спят,
Все тебе, дитятко,
Спать велят.
Засыпай, засыпай, глаз не открывай.
Пусть хворь твоя припечённая,
Злоба злобная, горечь горькая
Вся уйдет из тебя…

Голос старухи звучал на удивление мелодично, песня лилась, струилась по воздуху, словно мягкая атласная лента. Тихие слова взмывали вверх, к потолку, и звенели там маленькими колокольчиками…

* * *

Наталья снова шла к повитухе Устине. Дойдя до её дома, она остановилась, перевела дыхание и принялась громко стучать в дверь. Старуха, отпирая засов, хотела отругать Наталью за поднятый шум, но, увидев бледное, заплаканное лицо женщины, ничего не сказала ей, а молча пустила в дом.

– Ну, что тебе ещё надобно, Наталья? Тороплюсь я! – нетерпеливо сказала Устина.

– Прибежала я… Хотела её назад забрать. А там пусто! Нету уже никого! – выпалила Наталья, уставившись дикими глазами на Устину.

– Ну-ка успокойся, да расскажи всё по-путному, не тараторя! – строго сказала повитуха и усадила Наталью на лавку в сенях.

– Я утром за Аннушкой пошла в лес… Вчера хотела, да гроза всю ночь бушевала. Пришла я, значит, сегодня в чащу, но не нашла её, – Наталья всхлипнула и прижала ладонь к дрожащим губам, – нет Аннушки в лесу ни мёртвой, ни живой…

Устина недовольно закатила глаза, отвернулась от несчастной женщины.

– Значит, Баба Яга её уже забрала, – спокойно и строго ответила она. – И зачем ты только снова пошла туда, непутёвая?

– Плохо мне, Устина, – завыла женщина, обдав повитуху терпким запахом перегара, – ой, плохо! Ни есть, ни спать не могу!

– Ничего, время придёт – успокоишься, – сказала Устина и подтолкнула Наталью к двери. – Иди, Наталья, иди! Мне к роженице бежать надо, я и так задержалась, поди как разродится без меня! Не видать мне тогда ни соли, ни муки.

Наталья со скорбным видом вышла за калитку и поплелась, шатаясь, по улице. Придя в свою баню, она достала из-под лавки бутылку самогона и отпила несколько больших глотков прямо из горла.

Спустя какое-то время женщина поднялась с лавки, посмотрела вокруг мутным, пьяным взглядом, схватила топор и снова пошла в лес – к той самой непроходимой чаще, где накануне оставила Аннушку. Дойдя до места, Наталья закричала:

– Эй, Баба Яга! Выходи!

Крик многоголосым эхом разнёсся над густым лесом, запутался в туго переплетённых еловых ветвях.

– Выходи! Я знаю, что ты где-то здесь! Отдай мне мою дочку! – снова прокричала женщина, достала из-за пазухи бутылку с самогоном и отхлебнула из горла для храбрости.

День стоял солнечный и жаркий, но в чаще было темно и прохладно, и Наталья дрожала мелкой дрожью не то от холода, не то от страха. Никто не откликался на её зов. Наталья долго бродила по чаще и кричала, задирая голову вверх. Перед глазами у неё всё кружилось от выпитого самогона и ярости, которая переполняла душу. И в конце концов она упала на мягкий мох. Глаза её стали мутными, стеклянными, из уголка рта к земле потянулась ниточка слюны.

– Проклятая людоедка! – устало выговорила она заплетающимся языком.

И тут возле неё, откуда ни возьмись, появилась страшная горбатая старуха с длинным носом и седыми косами, свисающими до самой земли.

– Баба Яга? Ты?

Наталья встрепенулась, села, пытаясь сфокусировать на старухе пьяный взгляд. Старуха медленно подошла к женщине и коснулась указательным пальцем её лба. Наталью словно пронзило насквозь чем-то острым.

– Что ты сделала с моей дочерью, старая ведьма? – зло проговорила Наталья, отодвигаясь подальше от старухи и нащупывая рядом с собой рукоять топора.

– Так это ты оставила вчера грудного младенца в лесу? – спросила старуха, и взгляд её стал тёмным, строгим.

– Я… Я оставила здесь свою дочь. На этом самом месте, – Наталья указала рукой в сторону.

– Для чего же ты оставила своего малого ребёнка в лесу? – снова спросила Захария, склонив голову набок.

Наталья прижала к себе топор, его острое лезвие неприятно холодило ей грудь, но так ей было гораздо спокойнее. Один вид старухи внушал ей ужас.

– Она у меня дурная родилась. Нечистая отметина у неё на лице, беду она приносит.

– Никакая это не отметина, а родимое пятно, просто большое, – тихо ответила Захария. – Большой огонь ты, вероятно, беременная видала, вот и выскочило у ребёнка пятно на лице.

– Огонь? Ну, видала… – растерянно выдохнула Наталья. – У Фомы сарай горел, сено пылало, думали, на наши дома огонь перекинется, больно ветрено тогда было…

Захария кивнула головой, не сводя глаз с Натальи.

– Почему же тогда, как она родилась, у меня всё наперекосяк пошло? Мужа в тюрьму сослали, потом дом сгорел… Это она ко мне беду притягивает.

– Это не девочка беду тянет, ты сама её к себе тянешь, а на неё сваливаешь, – хрипло проговорила старуха, глядя в сторону.

– Ну так отдай мне её! Я за ней пришла. Жалко мне её стало. Это ведь ты её забрала? – всхлипнула Наталья, медленно поднимаясь на ноги.

– А вчера не жалко было? – ехидным голосом спросила старуха.

– Вчера я пьяная была, – тихо ответила Наталья и покраснела от стыда.

Женщина встала напротив Бабы Яги, пошатываясь из стороны в сторону. Взгляд её был всё ещё мутным от выпитого самогона, но при этом умоляющим, полным раскаяния. Захария спокойно и внимательно осматривала Наталью. Из-за пазухи у женщины торчало узкое горлышки бутылки, в руке она сжимала топор. Старуха не боялась её.

– Давно ли ты в плену у самогонки? – спокойно спросила она.

Наталья, не ожидав такого вопроса, покраснела ещё сильнее, схватила бутылку и отбросила её в сторону. Мутная жидкость расплескалась по земле, и воздух вокруг наполнился кислой вонью.

– Это я просто с горя выпила, – торопливо ответила женщина.

– По глазам вижу, что брешешь! – грозно сказала старуха, а потом добавила: – Ступай-ка отсюда подобру-поздорову. Не отдам я тебе девочку.

– Как это не отдашь? – возмущённо воскликнула Наталья.

– А вот так, раньше надо было думать.

– Видишь же, я повинилась перед тобой и перед ней повинюсь! – взмолилась женщина.

Старуха взглянула Наталье в глаза и усмехнулась недобро.

– Уходи. Некого мне больше отдавать. Изжарила я её и съела.

Сказав так, старуха замерла, наблюдая за там, как Наталья медленно опускается на землю. Потом она развернулась и скрылась между деревьями, оставляя Наталью один на один с бедой, которую она сотворила собственными руками…

Bepul matn qismi tugad.