Kitobni o'qish: «Туманы и чудовища»

Shrift:

* * *

Каждый из нас хоть раз задавался вопросом: «Монстр ли я, или все это тоже часть бытия человеком?»
Клариси Лиспектор

Пролог

– Будет больно? – спросил он.

– Я не знаю, – ответила она.

Они ныряли в неизведанные воды вместе, и это должно было хоть чуть-чуть успокаивать, но он чувствовал только, как море в его крови бурлит и пенится, как мысли бьют по черепу якорями и как дрожащие руки проводят по его шее сзади, чуть ниже линии роста волос. Проводят, замирают – и перестают дрожать.

Когда-то ему рассказывали легенду о ведьме, которая помогла жившей на морском дне девушке попасть на сушу. Его ведьма оказалась куда менее опытной, но хотя бы не потребовала взамен голос. Она не потребовала вообще ничего, хотя он просил о многом. Мало кто в этом городе рискнул бы изменить чужую судьбу.

Он запомнил странную легкость – будто из него вынули все лишнее и оставили лишь то, что делало его собой. Запомнил отчетливый щелчок лезвий. Запомнил ослепляющий свет, крик «Убирайся скорее отсюда!» и как один из механогов утащил его прочь. Запомнил, что выкатился из его кабины на песок, едва открыл глаза, – у этих моделей быстро расшатывались нити на панелях у самых сидений.

А потом он оглянулся и забыл, как сюда попал. Но он был здесь, и до моря оставалось совсем немного. И это главное.

Дорога к спасению привела его в туман. Серость разливалась по побережью и перетекала в морскую гладь: ни шва, ни зацепки. В ней утопали деревья и терялись все пути: под ногами давно хлюпала грязь, сменившая утоптанные колеи тракта. Дважды или трижды он чуть не потерял сапоги: грязь была въедливой и словно голодной. Он не удивился бы, если бы она в самом деле начала кусать его за пятки.

Об этих краях мало говорили – а если говорили, то шепотом, склоняя головы и переплетая с собеседником дыхание, чтоб, не дай Ткачи, не унес ветер. Иные слова лучше хранить, как тайну. Как первенца. Как сокровища короны. Иные слова, услышанные случайно, могут привести на путь, который от тебя всегда скрывали. Путь, кроме которого у тебя не осталось ничего.

Он не мог даже вспомнить того, кто ему помог. Может, это и оказалась плата? Кажется, глаза у него – у нее? – были темны, как ночное небо. Кажется, руки его – ее? – дрожали поначалу, а потом перестали.

Он прибавил шагу: воздух полнился солью и криками птиц, которых к востоку отсюда почти не водилось. Ах, если бы его собственные пути были такими же черно-белыми, как они.

Грязь сменилась песком, песчинки быстро проникли в обувь и поселили в голове дурацкую мысль, что от сапог стоит избавиться. Бороться с ней было на удивление сложно. Пробиться сквозь плотную ткань плаща туман не мог и нашел обходной путь: тонкие щупальца прохлады заползли по запястьям в рукава и свернулись там, как искавшие тепла котята. Начали постукивать зубы: звук тоже не особо привычный. От него звенело в ушах, и сквозь звон этот крики птиц превращались в крики о помощи.

Он оборачивался все чаще и чаще, ища ту сторону, в которой должно взойти спасительное солнце. Проверить бы, взойдет ли оно вообще. Сколько он уже брел, понурив голову, прислушиваясь к хлюпанью грязи и далеким шорохам? Надеясь, что не услышит скрипа колес, или хрипов королевских скакунов, или еще хуже – знакомого имени, разносящегося по незнакомым холмам? Может, уже и не мог услышать: уши закладывало, тишина плавно обретала голос, высокий и звенящий, буравящий голову, как вражеское копье. Как звуки, каждую среду доносившиеся из окон комнаты, где занимались вокалом. Как властный голос одного из мастеров Цеха, того, что оплел Воздушную гостиную магией, не дававшей солгать. Как приказы матери, эхом отдававшиеся в углу этого зала…

Земля ушла из-под ног: он вскрикнул и проехался по небольшому склону, хватаясь пальцами за клочья тумана. Песок теперь был повсюду: в сапогах, в волосах, даже скрипел на зубах. Он тихонько выругался, а потом улыбнулся: выглядел он сейчас, должно быть, абсолютно нелепо. Стоило все же смотреть под ноги… Туман ведь не был настолько густым.

Он поднялся не с первого раза: песок спешил убраться из-под ступней, и пришлось осторожнее выбирать, куда ступать. К счастью, кое-где побережье поросло травой, и корни ее делали дорогу хоть чуть-чуть надежнее. Он выпрямился, стряхнул с плаща часть песка и пошел – вроде бы – в сторону заката. В сторону своей свободы.

Туман становился плотнее. Он ждал, что завесу вот-вот пронзят солнечные лучи, но вокруг становилось лишь еще холоднее и серее. Он едва мог различать свою вытянутую руку. Легкие жгло, дыхание становилось тяжелым и хриплым, ноги отказывались слушаться…

В вышине забрезжил свет. Наконец-то!

Так, наверное, ощущали себя Ткачи, когда увидели среди звезд берег и причалили к бухте мира, истощенные, но полные надежды… а потом выбрались на берег и опутали его паутиной лжи и слепого поклонения.

Он снова прибавил шагу. Распахнул плащ, который удерживал одной рукой. Чуть не упал, запутавшись в складках. Справа что-то хлопнуло, а потом зашипело. Громче. Еще громче. Он потянулся к кинжалу на поясе, но пальцы схватили пустоту. Выронил? Когда? Там, на холме, у границы песка с дорогой?

Стук собственного сердца оглушал. Но шипение уже переплеталось с первыми нотами песни.

Песни, о существовании которой он не знал, но которую всегда хотел услышать. Песни, которая окутывала его, подобно туману, держала крепче, чем материнские объятия. Проникала вглубь – находя то, до чего он сам никогда не докапывался. Видела его таким, каким никто не видел. И готова была все это принять. Приветствовать. Воплотить.

Он оставил поиски оружия. Выпрямился. Улыбнулся. Закрыл глаза.

Забыл, зачем пришел и откуда уходил.

Сделал глубокий вдох.

И слушал, как ритм сердца сплетается с песней, – пока туман не проглотил его.

Глава первая, в которой Леда едет домой

Вечером Леду лишили ножниц, а утром она отправилась домой.

Не было никаких громких слов, никаких церемоний, никаких клятв – только молчание, такое оглушающее, что она не стала даже поднимать взгляд.

Бесполезные ножницы забрали прямо со столика, на который несколько недель назад в спешке свалили содержимое ее карманов и сумки, а также часть оторванного подола. Засохшая кровь на темной ткани казалась частью узора, и Леда поймала себя на том, что ищет в нем скрытые смыслы, – как в детстве, когда в каждом разводе на деревянных досках таились волшебные звери, далекие земли и страшные лица. Тени мастера и кого-то незнакомого – в бордовой форме с металлическими значками, блеск которых Леда поймала краем глаза, – мельтешили на стенах, потолке и покрывале. И на темных Лединых руках тоже, но на них она старалась не смотреть: ни когда меняли бинты, ни когда мастер мрачно объявил, что в Цехе для нее больше нет места.

Тогда она подумала, что ее отстранят от работы, но позволят остаться. А может, и ничего не подумала: ясно Леда помнила только боль, и боль эта словно сама не понимала, что же должна из себя представлять. Леду бросало в холод, потом в жар; ей казалось, что ее не существует, а после – что она повсюду. Леда была сплошной болью. Леда не чувствовала ничего. Леда не смотрела на свои руки, потому что если посмотреть… если посмотреть, то все станет чересчур реальным.

А теперь пейзаж за окном подпрыгивал, теряясь в дождливом горизонте, и Леда подпрыгивала и терялась вместе с ним.

Она никогда не думала, что вернется домой. Хотя нет, это не совсем правда: порой она представляла, как въезжает в крошечный родной городок на украшенной светильными камнями карете со столичными вензелями. В видениях среди высыпавших ей навстречу жителей не было тех, ради кого она могла бы вернуться. Остались ли они тут, зажатые границами ожиданий и наследия? Или тоже попытались вырваться? Леда надеялась, что их попытки оказались куда удачнее. В конце концов, она уехала из Инезаводи не из-за людей. Не только из-за них.

Вышло все, конечно, не так. Леда ехала домой в обычном почтовом экипаже, не окруженном охраной и не украшенном Цеховым гербом. До родного побережья оставалось совсем немного: дорога сообщала об этом без слов. На выезде из Крылатых Врат Двужилья, города с ближайшим транспортным шпилем, к которому пришвартовывались и речные, и воздушные корабли, экипаж лишь слегка покачивало – главные дороги недавно подправили перед приездом наследников. А тут, в краю серых полей и песка, тракты совсем забыли о своих обязанностях. Леду словно несло по грозовым волнам, и это было… это действительно походило на возвращение домой.

Но Леда все еще не верила, что возвращается.

Она не верила, когда проснулась рано утром в углу Этажа Рассечений, скинула тоненькое одеяло и потянулась. Не верила, выбегая в мастерскую, чтобы поставить чайник. Не верила, закалывая свои черные волосы перед зеркалом, где отражалось усталое лицо, расцвеченное солнечными лучами в бронзу. Не верила, смотря на город, который никогда не спал: на извилистые улочки и широкие проспекты – такие, чтобы разминулось несколько Паучьих Экспрессов и прошли громоздкие парадные платформы; на серебро реки, лезвием упирающейся в горизонт; на разноцветные крыши, которые по-своему пытались повторить морские бури, и на башню воздушных кораблей, над которой изредка полыхали искры. Леда не поверила в свой скорый отъезд, даже не найдя значка, который каждый день прикрепляла к форме. Ей очень нравился сам процесс и выбиваемый застежкой звук – такой особенный, очень важный, полный обещаний «щелк».

Вера покачнулась, когда мастер взял Леду за плечо, – ему пришлось привстать на цыпочки, хотя человеком он был немаленьким, – и аккуратно отвернул ее от покрытых защитными рунами столов и ряда полусонных подмастерьев. Им, кстати, стоило ответственнее подходить к работе: если не вставать с зарей, то хотя бы не дожидаться, пока мастер пройдет меж рядов цветных циновок, посрывает со всех одеяла и многозначительно хмыкнет.

Мастер Цеха не был мастером слов. С его профессией этого и не требовалось. Леду это устраивало: там, где многие задавали вопросы – что и стоило делать, тут они были правы, – она в основном молчала. Не потому, что ей было нечего сказать или спросить, а потому, что за мастером достаточно было наблюдать, и тогда «как» понималось само собой, а «зачем»… Если бы Леда не знала ответа, она бы и не поднималась, чтобы поймать первые лучи солнца. Не смогла бы ловить магические нити пальцами. И никогда бы не обожглась собственными ножницами.

Конечно, Леда не думала, что обо всем забудут. Она ожидала, что ее перестанут выпускать на Этаж Сделок, где они попеременно следовали за мастером тенью и впитывали премудрости общения с клиентами. Или лишат второго завтрака. Или поставят к Гобелену Тысячи Причин, такому пыльному, такому старому и такому проклятому, что его держали в отдельном чулане, изредка предпринимая слабые попытки разобраться в его проблеме. Кажется, этот Гобелен висел здесь с тех пор, как сам мастер был подмастерьем. А может, и того дольше.

На самом деле Леда знала. Почувствовала в ту ужасную секунду, когда нить задергалась. Она словно стала леской, а сама Леда – рыбаком, случайно зацепившим добычу не по силам, но даже с горе-рыбаками случаются чудеса. Если верить Рыбным послушникам, скрывающимся в тени Города-Грозди, то рыбакам чудеса даже положены. Может, если бы Леда остановилась хоть раз и преклонила колени перед накорябанной углем в подворотне рыбкой, она бы не провела несколько недель в темноте, чувствуя ритм собственного сердца в пальцах и ожидая рассвета.

Кровать, на которую уложили Леду, стояла в нише, подальше от любопытных глаз. Восходящее солнце она видела узкой полоской на потолке. Эта полоска таяла почти сразу; была ли она здесь вообще? К Леде заходили люди, но их фигуры тонули в пламени боли. Они что-то спрашивали, и Леда отвечала, хрипя, потому что горло казалось выжженным угольным колодцем. В ее нишу вливалось море: оно было соленым, и солнце разбивалось о его волны самоцветами. Море тоже говорило с ней – спрашивало, шептало, умоляло, – но Леда, как ни старалась, не могла отозваться.

После, когда лава лихорадки сменилась тяжестью, Леда пыталась отличить сон от реальности, и у нее неважно это получалось. Башни Цеха стояли так высоко и далеко от моря, что оно никак не могло сюда пробраться. В отличие от влажных западных ветров… Может, они и приносили ей шепотки с верхних ветвей Домдрева?

Ножницы забирали в первый же вечер, но Леда не спрашивала зачем. Это ведь было вполне очевидно: она все еще чувствовала кожей обжигающие изгибы металла, из которого выточили ее инструмент. На ножницах наверняка осталась не только кровь. Понятно, почему тогда их унесли, не дожидаясь согласия, – Леда сомневалась, что была способна выдавить из горла хоть слово. Шептать она начала только через пару дней, когда очередной несчастный первопосвященный, которого приставили к ней в этот час, чуть не опрокинул на Леду чашу с водой. Она не помнила, о чем спросила, но ясно помнила блеск очищенных ножниц на столике у кровати. Леда думала, что их вернули, потому что под крышами Цеха никого не разлучали с инструментами без согласия. Потом она поняла: ее взгляд падал на ножницы каждое утро, и она отворачивалась, чувствуя, как пульсируют пальцы и как заходится сердце. Сломанные ножницы были ее наказанием.

О том, что запрет появляться в Цехе не временный, Леда узнала за несколько минут до того, как мастер проводил ее до дверей. Стоило гордиться хотя бы этим – не каждый ученик удостаивался таких проводов. И неважно, что Леда предпочла бы остаться.

Она не знала его имени – Цеховые мастера именами не раскидывались, в случаях крайней необходимости прикрываясь прозвищами. Их звали просто «мастерами», а для уточнения прибавляли специальность, или элемент одежды, или – как с одной из немногих мастериц – манеру речи. Мастерица Ругань не только не стыдилась прозвища, но даже поощряла его употребление. Что не мешало ей частенько испытывать новеньких, грозно хмуря брови, когда те умудрялись так к ней обратиться.

Леду провожала не Ругань, хотя это было бы почти поэтично. Леду провожал мастер Бражник. Его прозвали так за любовь к насекомым конструктам и тончайшей работе: он управлялся с самыми ничтожными, почти невидимыми нитями так искусно, что главным в Цехе его считали по праву. Не официально, конечно, но даже мундирные Когти из Корпусов обращались сразу к нему. И вся ситуация с Ледой тоже легла на его плечи: он сообщил ей плохие новости, и он же проводил до двери.

– Мы так и не выяснили, кто это был, – уже на улице ответил он на Ледин невысказанный вопрос. – В этом ты сработала на славу.

Леда не стала спрашивать, почему он вдруг решил поделиться этим, – их разделял порог, и мастер больше не отвечал за Леду. Она лишь посмотрела на свои затянутые в перчатки руки.

Если бы она сработала на славу, у нее не отобрали бы ножниц. И будущего.

Мастер Бражник протянул руку – взгляд Леды невольно зацепился за блеснувшие на его поясе ножницы – и осторожно коснулся ее левой ладони.

– Я не знаю, что заставило тебя это сделать. – Он поднял голову, потому что иначе с Ледой разговаривать не получалось почти ни у кого. – Но сомневаюсь, что деньги. Остаются самоуверенность, любопытство или…

Он мог бы не договаривать. Леда и сама это знала – или, по крайней мере, надеялась глубоко в душе. Она не стала бы играть со смертью, просто проверяя, справится ли с вызовом. Но если бы ее попросили – отчаянно, достаточно для того, чтобы всколыхнуть и ее любопытство, и уверенность в собственном мастерстве…

Она сработала на славу, но ошиблась. Ее ладони были тому доказательством, ее изгнание – тоже. Как и тот факт, что она не могла перестать думать о несчастной нити судьбы, которую не удержала – или все-таки удержала? – в руках.

– Не делай глупостей, – мастер Бражник подался вперед, и Леда чуть склонила голову. – К тебе приходил Коготь.

Мастеру Бражнику не стоило утруждать себя и поднимать бровь, но он все равно это сделал. Леда и без того поняла, чем это могло грозить.

Измененная судьба – загадка похлеще Гобелена Тысячи Причин. Если все пройдет, как должно – как в древних записях, о которых стараются лишний раз не рассказывать, – то кто-то получит то, о чем мечтают многие. Новое начало. Мир забудет о нем – целиком и полностью, – и он волен будет сам вершить свою судьбу.

Конечно, проверить, удавалось ли это кому-то прежде, не представлялось возможным. Даже если и так, то никто бы об этом не вспомнил. Но о чем мир не забывал – так это о ритуалах, которые пошли наперекосяк. В неумелых руках нить чужой судьбы могла сотворить множество разрушений. Леда сдержала ее, рвущуюся на свободу и изломанную, насколько смогла, – об этом напоминали ее руки. Но что случилось с тем, кого она забыла? Что случилось с тем, кого забыл, благодаря ей, весь мир?

– Ты точно ничего не помнишь?

Леда возненавидела мастера за вопрос, раз за разом повторявшийся все эти недели. Леда ничего не помнила. Ничего, кроме того, с какой силой впивались в ее запястья нити, с которыми она решила потягаться. Ничего, кроме того, что она об этом не жалеет. Ничего, кроме того, что она надеется… Она надеется, что испортила только собственную судьбу. Собственное будущее.

Она помотала головой. Бражник вздохнул.

– Мне правда жаль. Но ты знаешь, что будет, если ты появишься на пороге Цеха снова, – произнес он, а потом добавил шепотом: – Я бы на твоем месте следил за насекомыми.

И наконец, он закрыл дверь перед самым Лединым лицом.

А ведь какое-то мгновение она надеялась услышать другое. Что распутать нити – проще простого; что Цеховые мастера уже все исправили; что все это если не недоразумение, то не самая большая беда. Не что-то страшное, не то, о чем складывают темные сказки, полные павших городов, ослепленных героев и чудовищ, позабывших собственные имена.

Леда сделала глубокий вдох, поправила воротник и повернулась спиной к единственному дому, который знала вот уже почти семь лет.

В Городе-Грозди оставалось лишь одно место, куда она могла отправиться. И так уж вышло, что там было полно насекомых.

Заниматься конструктами разрешалось только под надзором мастеров, потому неудивительно, что по всем механодепо столицы ютились тайные проекты Цеховых учеников. Леда не была исключением: ее Алетея ждала своего часа под одной из безымянных ветвей Домдрева.

Конструкция скорпиона была не особо дружелюбной. Хотя то же когда-то говорили о механогах, которые теперь превратились в будничный транспорт, рассекающий улицы и потолки столицы от заката до рассвета. Леда начала со скорпиона, потому что ее завораживали панцири на музейных фарлодских выставках. Закончить не успела: у Алетеи заплетались ноги, зато жало работало на славу – если продать ее на запчасти, то можно выручить достаточно, чтобы отправиться… а куда могла теперь отправиться девочка, мастерство которой таилось в изувеченных руках? Не могла же она остаться здесь? Здесь все дышало будущим, которого у нее больше никогда не будет. И не могла же она оставить того, в чью судьбу вмешалась?

Внизу, на улицах среди Цеховых башен, Леду облепили тени и не отпускали до самого Домдрева.

Оно высилось на юго-востоке, соревнуясь по грандиозности с корабельным шпилем и иглами собора Ткачей, пробивающими облака. Ветви раскинулись над Всесветным рынком и многочисленными ремесленными закутками, а корни расстелились под всеми улицами. Жители знали: нельзя гневать Домдрево, иначе однажды оно взроет тротуары, и снесет дома, и останется одиноким обитателем города, который даже имя свое получил из-за него.

Леда знала, что Домдрево – постройка искусственная, но, несомненно, искусная: оно выросло на равнине из камня, стекла и нитей – таких старых, что они превратились в горные породы, неотличимые от окаменевших ветвей. Если и было доказательство мощи Цеха более великое, чем Домдрево, то Леда о нем не знала.

Цех все еще спорил о том, кто создал Домдрево. Последователи Ткачей, конечно, говорили, что это был один, а то и двое из них – измученные скитаниями и жаждущие тени, они сотворили это чудо, вокруг которого раскинулись потом извилистые районы-Грозди. Корона поддерживала эту версию – неофициально, конечно. Под сводами парящего над Домдревом дворца вообще происходило много чего неофициального: все знали о работающих там мастерах, но немногие видели приходящие от них схемы. Однажды Леда углядела одну такую: нити на ней пронизывали механизм, подозрительно похожий на человеческую руку. Мастерица Ругань тут же как бы между делом накрыла схему учетными книгами, но Леда не переставала думать об увиденном несколько дней. В городе ходило много слухов о тайных лабораториях, где собирали механических людей и сплетали нити, которые никогда не должны быть сплетены. До Леды докатывались россказни и о том, что Благие Когти ловили таких подпольных мастеров. Потому Цех и следил так пристально за теми, к кому попадали выкованные из небесного железа ножницы. Однако если у мастеров Цеха в самом деле получится сшить механику с плотью, то это поможет сотням людей. Магические протезы, подумать только! А вот о том, что сделает с такими знаниями королева Города-Грозди, думать не хотелось.

Для многих она была сияющим маяком прогресса. Она правила стальной хваткой – казалось, в Городе-Грозди, да и за его пределами, не происходило ничего, о чем королева бы не знала. Министры боялись ее – и Лилитель Блюмень, формально отвечающий за работу Цеха, больше всего. Леда слышала, как они с мастером Бражником обсуждали постройку новых корабельных шпилей на севере страны и как дрожал голос Блюменя, когда речь зашла о королевских ожиданиях.

Королева была прекрасной и требовательной и всегда повторяла, что интересы страны для нее на первом месте. Прекрасны были и ее дети: младшие походили на набор кукол, которые поворачивали голову туда, куда им указывали, и делали то, что должно. В народе шептались: одну из принцесс продали в Затонувшие Залы. Парочку принцев отправили как дань в далекий туманный Агор. Леда слушала об этом, ища на Всесветном рынке новые запчасти, и думала о подпольных мастерах и марионетках. Королева напоминала Леде ее дядю.

В королеву верили так, как верят в то, что справедливость всегда восторжествует. Леда знала кое-что о справедливости – и о том, что это самый мифический на свете концепт. А впрочем, под ветвями Города-Грозди собралось множество народов, верящих в самое разное. Кто-то верил в Ткачей. Кто-то – в Рыбного бога. А кто-то – в то, что однажды все закончится и начнется вновь, когда проснется дремлющий Каменный дракон. Ведь россыпи горных цепей, разделяющих континент, не просто так получили имена вроде Хребта, и Хвоста, и Лап, и Крыльев – согласно некоторым книгам, это были окаменевшие останки колоссального дракона. Леда встречала карты, где по всему Хребту тянулась золоченая надпись «Каменный дракон», и каждый раз фыркала, едва это завидев. Леда верила в то, что видела – и что когда-то могла потрогать. Не было для нее бога более великого, чем нити, из которых ткалась магия.

Дороги в этой части города петляли, словно побеги вихрь-травы. Народу с утра было немного: каменный лорд из-за Хребта спешил с явно незаконной сделки, позвякивая чем-то под огромным коричневым плащом; несколько молодых гонцов перекатывали бочки – то ли с запчастями, то ли с рыбой. Жизнь в Нижних ветвях Домдрева кипела ночью, и Леда старалась не вспоминать свой первый визит сюда.

Депо встретило ее проржавевшей вывеской. Металл покрывала зелень, которая уже начала зацветать поразительной россыпью белых бутонов. Весна приходила в столицу рано, хотя ветра ее разбивались о ворота и прокатывались по стенам, с трудом пробираясь наверх. Здесь, под нижними ветвями Домдрева, было темно и жарко – в основном из-за ремонтников, которые то и дело клацали перчатками.

– Ледушка! – раздалось откуда-то сверху.

Она сделала шаг назад. Как раз вовремя: перед ней тут же свалился высокий джентльмен, одетый в затертый побежалостями¹ фрак. Из половинки цилиндра выглядывали белые, словно тронутые далекой зимой, волосы. Приятный цвет нескольких отдельных прядей напомнил Леде о днях, когда вода у пристани была спокойна и в ней удавалось разглядеть ракушки и мелких рыбок. Странно, обычно Жоррар предпочитал куда более кричащие оттенки.

Жоррар – единственный из знакомых Леды, кто мог потягаться с ней в росте, и то если привстанет на цыпочки. Впрочем, он был одним из двух столичных знакомых Леды, которые вообще знали ее имя. Так что похвастать было особо нечем.

Жоррар был вытянутым, худощавым и темным – таким темным, какими бывают только выходцы из-за Сломанного рога. При первой встрече Леда потерялась: глаза тамошних жителей походили на бездонные колодцы, где даже звезды не отражаются. Не за что зацепиться. Как вежливее – не задерживать на них взгляд или пялиться?

Как оказалось, Жоррару было все равно. Тогда он взял ее руки в свои, представился и улыбнулся – как улыбнулся и сейчас, обнажив ряды белоснежных подпиленных клыков. Но сегодня он не поднял чересчур длинных рук и не потянулся к пальцам Леды. Люди, выросшие в пещерах Сломанного рога, внимательнее многих.

Он поймал взгляд ее темно-карих глаз своими пятнами бездны и произнес единственную известную Леде фразу на своем языке:

– Паутина коснулась тебя, но паук еще не пришел.

На его родных островах эти слова обретали буквальный смысл: механоги столицы были прогрессивной и куда более быстрой копией гигантских пауков Дараккоа, страны под Сломанным рогом. Леда сжала задрожавшие кулаки: на них цвели узоры шрамов. Паутина действительно коснулась ее. Кто же будет пауком?

Жоррар повел плечами и скинул фрак, обнажив покрытые белыми пятнышками плечи: галактики, которым должно было гореть в его глазах, рассыпались по рукам. Половинка цилиндра чуть съехала набок, Жоррар поправил ее одним пальцем и оглянулся.

– Твоя зубаточка давно убежала, я думал, не явишься. Поднялась как-то ночью, припустила так… шустро. Не думал, что она вообще на такую скорость способна.

Леда застыла на месте, вопрос – вместе с нею. Алетея пропала, и, раз Жоррар так спокоен, значит, он того ожидал.

– Я… не говорила, куда собираюсь ее отправить?

Жоррар приподнял голые дуги бровей. Он не спросил Леду, что она сделала. Не спросил, почему столько ждала. Только чуть склонил узкую голову и прищурился, наблюдая, как Леда проходит в темное нутро механодепо.

– Нет, – легко донеслось ей вслед.

Леда откинула в сторону собранную сумку и опустилась на колени.

Алетея пряталась среди корней в дальнем углу депо, скрытая от любопытных глаз посетителей и механиков. Леда провела перчаткой по земле, в которой остались следы конструкта, вздохнула и зажмурилась. Ножницы фантомным грузом оттягивали карман. Здесь она впервые разрезала не тот узелок, здесь впервые влезла в созидательную перчатку не по размеру. И здесь же протянула нить, которая…

Точно!

Леда распахнула глаза и прищурилась. Да, восприятие ее притупилось, а руки дрожали и пульсировали при одной мысли о тяжести нити, но она все еще могла их видеть. Некоторые из них. Если постарается… ведь так?

Она бросила взгляд через плечо. Жоррара не было видно. Леду окружали только несколько конструктов разной степени разобранности: половина новенькой сколопендры, разрезанной так точно, словно она попала под гильотину; многочисленные механоги с разным, но всегда недостаточным количеством конечностей; даже парочка воздушных скатов. Ни один из последних, впрочем, никогда не полетел бы – такая механика подкреплялась не только нитями; но этот секрет хранила другая часть Цеха. За конструкцией воздушных кораблей следили те самые мастера, что работали при дворе. В городские башни от них исправно приходили запросы на нитевую работу, но полную схему корабельного сердца Леде не суждено было увидеть, даже если бы ее не лишили ножниц. Некоторые секреты охранялись похлеще, чем тайна Гобелена Тысячи Причин.

Леда скинула перчатку с левой руки и аккуратно прижала ладонь к земле, стараясь лишний раз не глядеть на белые росчерки шрамов. Земля отозвалась привычным гулом: глубоко под Городом-Гроздью лежали карьеры Разрезов, откуда вытягивали магические нити и струны. Цех буквально стоял на источнике своего могущества. Леда охнула: гул пробрался в ее кости, чего не делал никогда. Виски закололо, но она упрямо стиснула зубы. Ладонь словно пронзило тысячей игл. В глазах потемнело, и Леда завалилась на бок.

Она пришла в себя в тонких руках Жоррара, который махал перед ее лицом половинкой цилиндра и явно что-то говорил. В ушах звенело, но…

– …всех бы гнать оттуда сверху, выставили на все четыре стороны, конечно… Тебе стоило бы учиться в…

– Мне не стоило быть слишком самонадеянной, – пробормотала Леда и аккуратно села, держась за острый локоть Жоррара. От его цилиндра пахло солью и пряностями, и она, вопреки всему, улыбнулась. – Никогда бы не подумала, что ты так любишь острые блюда.

Жоррар замер – над его длинным носом появилась морщинка – и спросил:

– С чего ты?.. – Морщинка разгладилась, и темные скулы вдруг приобрели бордовый оттенок. – Ах, да. Пряности быстро заканчиваются, приходится постоянно мотаться на Всесветный рынок.

– Если тебе неудобно, ты мог бы просить меня. Не то чтобы я так часто здесь появлялась, но я знаю Миру, и…

– Нет-нет, я не настолько старый! – Жоррар снова обнажил клыки. В сочетании с поползшими по шее бордовыми полосами смотрелось это довольно угрожающе. Но не для Леды.

– Ты вообще не старый. – Она нахмурилась, отряхнула юбки, а потом наконец поняла: – О, дело в Мире!

– Дело вовсе не… – начал было Жоррар, а потом затряс головой – так яростно, что пара цветных прядей намоталась на его длинные уши. – Дело в том, что в вашем Цехе нет ни капли благости! Они что, и ножницы у тебя отняли?

Упоминание ножниц – ее инструмента, единственного, с чем она действительно могла управляться, – заставило Леду вернуться в настоящее. Запретный ритуал, пошедший не так. Пропавший конструкт. И единственная зацепка, нить, которую она даже не сможет найти…

– Они расплавились, – прошептала Леда, не поднимая головы.

Жоррар молча встал и исчез за одной из увешанных старыми шестернями стен.

Леда огляделась. До депо верхних ветвей мастерская Жоррара, конечно, недотягивала, зато была почти уютной – хоть и походила на вспоротое брюхо гигантского чудовища. По углам располагались фонари-светляки, между которыми наверняка тянулась магическая нить, – как ни щурилась, Леда ее разглядеть не могла. Рядом со сколопендрой стояло несколько пыльных пуфиков. А за стеной…

1.Побежалость – тонкая окисная пленка, которая в результате термической обработки металла или минералов образуется на поверхности и окрашивает ее в радужные цвета. Прим. ред.

Bepul matn qismi tugad.