Kitobni o'qish: «Фотограф смерти»
Пролог
А потом начался дождь. Серые струи пулеметной очередью прорезали акварель. Анютка и огорчиться не успела, только подумала, что эти дождевые кляксы и вправду похожие на раны, рисунок не портят. Она перевернула планшет, сунула кисть в рот, слизывая сладковатую краску, и вздохнула. Надо возвращаться. Ярко-синее небо выворачивалось наизнанку, и растянутыми швами мелькали желтые молнии. Точь-в-точь как на старых Анюткиных джинсах. Чуть потяни, и швы лопнут, а сквозь прорехи вместе с дождем хлынет чернильная чернота ночи.
Анютке нравилось думать именно так, чтобы красиво. Выплюнув пожеванную кисть, она посмотрела на краски, в которые налилось изрядно воды, на испачканные руки и белую майку. Ткань, набираясь влагой, теряла белизну и словно бы растворялась, выставляя напоказ смуглую кожу и черные пятнышки синяков.
Мама очень сердилась.
Нельзя сердить маму.
Громыхнуло.
И звук этот окончательно вывел Анютку из задумчивости. Она села на гудрон, сохранивший остатки тепла, и стянула кроссовку. Бросила в лужу. Отправила следом и вторую. Два розовых носочка – два мазка на черном холсте крыши.
– Так будет хорошо, – сказала Анютка, встав на четвереньки. Капли дождя барабанили по спине глухо, сердито.
– Определенно, так будет хорошо.
Анютка на четвереньках поползла к парапету, за которым не было ничего, кроме джинсового неба с желтыми швами молний.
Взобравшись на парапет, Анютка встала. Посмотрела на руки – грязь смешалась с акварелью. Много-много красок. Слишком много, чтобы выдержать.
– Я знаю, – сказала Анютка. – Так будет хорошо. Всем хорошо.
Зажмурившись, она шагнула в пустоту.
Наблюдатель уложил бинокль в сумку, закрыл замок – «молния» взвизгнула жестко, зло – и покинул убежище. Пока он преодолевал преграды лестниц и пролетов, во дворе уже успела собраться толпа, в которой выделялась долговязая дамочка в бигудях и ярко-алом шелковом халате. Цветовое пятно застило другое, растекавшееся по асфальту.
– Бедная девочка, бедная девочка… – Шепот толпы манил. Крестилась сухонькая старушка, совершенно типичная и потому не интересная со своими морщинами и блеклыми глазами. Вполголоса матерился мужичок в растянутой майке.
Антонина была здесь, стояла, вытирая слезы и дождь распаренными руками. Ему всегда хотелось снять их: огромные, разбухшие от воды, торчащие из манжет белоснежной блузы, как будто неумелый кукольник перепутал игрушки. Такие руки бы прачке…
– Что случилось? – Наблюдатель переместился так, чтобы видеть и тело, и женщину в алом, и неправильные руки Антонины.
Она повернулась на голос, уставилась беспомощно, невидяще, как ослепленная солнцем камера.
Не узнала.
– «Скорую» надо вызвать, – мягко произнес Наблюдатель, позволив себе коснуться руки. Шершавая. Горячая. И вода не задерживается на коже, брезгливо слетая вниз, к черной юбке.
– Анютка умерла, – ответила женщина, не разжимая губ. – Анютка умерла…
– Тоня, пойдем. – Та, которая в алом, обняла женщину за плечи. – Пойдем, дорогая. Выпьешь. Тебе надо выпить. Всем надо выпить.
От нее разило алкоголем.
Увести себя Тоня не позволила, вырвалась из объятий и, упав на колени, зарыдала. На голос ее отозвались воем сирены. Действо продолжалось.
Дальше смотреть было неинтересно, но Наблюдатель все равно смотрел. На прояснившееся небо. На солнце. На людей, которых лишь прибывало. На влажные бока машин, одинаково измаранных по днищу. На деловитые лица работников «Скорой» и полиции – фигурки в форме.
И тело тоже стало фигуркой из черного полиэтилена. Жаль.
Картина двора потеряла смысл.
Наблюдатель ушел.
Часть 1
Хаос
У Адама болела голова. Боль сидела изнутри – две металлические пластины вместо височных костей и магнит между ними, основа цикличного и непрерывного процесса. Магнит включается, и поле его корежит кость, вызывая тошноту и ядовитую горечь на корне языка. Когда горечь становится невыносимой, Адам сглатывает слюну. Ком катится по пищеводу, проваливается в желудок и расползается по тонкому кишечнику, всасываясь в кровь. Кровь возвращает горечь к вискам и снова запускает магнит.
– Адам, вы меня не слушаете, – с упреком произнесла Всеслава, смыкая пальцы над столом. Лицо Всеславы оставалось в тени, а вот пальцы – тонкие, паучьи, с розовыми коготками – Адам видел четко. Пальцы шевелились, подушечки то и дело касались узенького колечка с прозрачным камнем. Камень от прикосновений вспыхивал. И магнит в голове Адама реагировал на вспышки импульсами боли.
Точка – тире.
Следует сосредоточиться.
– Вы сопротивляетесь, Адам. Это нормально. Совершенно нормально.
Она любит повторять, точно сама себя убеждая.
– Но… но мне хотелось бы найти с вами контакт. Я вам не враг.
И не друг. А кто? Случайный человек? Адам не умеет разговаривать со случайными людьми. Адам не умеет разговаривать с людьми. Его понимает Яна. И Дарья. Обе ушли.
На мгновение магнит отключился, позволяя всецело оценить ужас ситуации. А заодно и заглянуть в лицо Всеславы. Брови, клином сошедшиеся над узкой переносицей, нервные губы, лихорадочные пятна румянца на щеках.
– Вы нервничаете, – Адам не собирался произносить это вслух, но с магнитом в голове сложно отделить мысли неозвученные от мыслей озвученных. – Вы сомневаетесь, что принятое вами решение верно.
– Какое решение? – Всеслава цепляется за фразу.
– Кольцо. Новое. Подарок. Символичный. Вам сделали предложение. Вы его приняли.
– Ваша наблюдательность поражает…
Скорее дает возможность сменить тему беседы. О ней разговаривать безопаснее, чем об Адаме. Адам продолжает. Он вдруг перестает видеть что-либо, кроме чертова кольца.
У Яны такое же. Нет, просто похожее.
– …но выводы весьма спорны. Кольцо я могла бы купить сама. Или получить от… от родственницы.
Жаль, что Адам не может верно интерпретировать ее улыбку.
– Вероятность есть. Но стали бы вы носить подарок, который вам не по вкусу? Вы постоянно прикасаетесь к нему. Он мешает. Но не настолько, чтобы избавиться. Убеждаете себя, что привыкнете?
– Извините, но ваш тон… – Всеслава убирает руки под стол.
Магнит в голове щелкает, переключая режимы боли.
Надо уходить.
Рано.
– Адам. Вы понимаете, что если мы с вами не найдем контакт, то мне придется действовать иначе… иначе действовать.
Это не шантаж. Не предупреждение. Это – констатация факта. Факт Всеславе неприятен, и она снова отгораживает его забором слов.
– Что мне нужно делать? – Адам слишком устал, чтобы выстраивать второй забор.
– Найти контакт.
– С кем?
Она молчит. Смотрит под стол, пытаясь сквозь бумаги и крышку разглядеть кольцо с крохотным блестящим камушком. Думает.
– Для начала хоть с кем-нибудь. Например, попробуйте не избегать групповых занятий.
– Попробую, – пообещал Адам.
И его отпустили.
Это место отличалось от прежнего количеством степеней свободы. Пожалуй, оно походило на санаторий. Аккуратные лужайки. Фигурные клумбы, где по мере вегетации одни цветы сменялись другими. Декоративные кустарники и деревца, за которыми следили столь же тщательно, сколь и за пациентами. Яркие скворечники коттеджей. Корпуса.
Белый забор. Узорчатые ворота и будка, в которой охранник не дремлет. Видеокамеры, разделившие пространство на сферы влияния. Телефон, который никогда не звонил.
Встречи под колпаком наблюдения, на которые Дарья не приходит. Наверное, это хорошо.
Наверное.
– Адам, – мягко произнесла патронажная сестра. – Вам лучше вернуться к себе. Дождичек собирается.
До коттеджа пять метров по вымощенной желтым камнем дорожке. Внутри две комнаты и санузел. Стерильная обстановка очень дорогой больницы, которую Всеслава предлагает разбавить своими вещами. Ей не терпится заглянуть в вещи Адама, потому как она думает, что через вещи сумеет заглянуть и в голову. Существует вероятность, что она права, поэтому Адам держит вещи в «Хароне».
– Адам, – повторила сестра. – Дождичек…
– Мне нужен пластилин. Завтра. Я собираюсь заниматься с группой. Я собираюсь заниматься с группой.
– Я поняла. – Ее зовут Татьяна. Имя вышито на халате, но Адаму сложно сейчас. – Конечно, я принесу тебе пластилинчик. А сейчас давай в коттеджик пройдем. Пока дождичек не начался. А потом я за ужином схожу. Ладно?
Ему все равно.
Подавали рыбу с овощами. На вкус палтус был столь же стерилен, как коттедж Адама.
Дарья привезла бы фотографии. Не все, конечно, но некоторые обязательно привезла бы. И еще плед. Книги. Саму себя. Пару минут разговора. Кому от этого станет хуже?
Дарья забыла о его существовании. Факт следовало принять как данность.
Николаша гулял по городу. Его маршрут был определен загодя, но время оставалось свободным параметром, поэтому Николаша позволил себе не торопиться. Раз или два он замирал, когда взгляд выхватывал из толпы интересное лицо. Палец в кармане нажимал на кнопку, камера щелкала. Вечером, выгрузив в комп всю серию, он тщательнейшим образом рассмотрит каждый снимок. На некий промежуток времени он станет судией, отделит зерна от плевел и сожжет последние в цифровой домне корзины.
Но это – вечером.
Будущему – свое время.
Свернув на боковую улицу, Николаша вышел к автобусной остановке. Ждать пришлось долго. Николаша, не выдержав, сделал десяток снимков, запечатлев для вечности голубиную возню, сигарету, зажатую в ярко-желтых, будто йодом измазанных пальцах, и желтую же маршрутку с битой левой фарой. Ехать пришлось стоя, цепляясь за ременную петлю, что свисала с потолка. Второй рукой – придерживать кофр. Люди-мартышки раскачивались в такт движению. Их позы были гротескны и уродливы.
Достойны фотографии. Но Николаша очень боялся отпустить ношу – вдруг ударится о пластиковое сиденье или о костлявый бок пацаненка. Нет, содержимое слишком ценно, чтобы рисковать.
На конечной он не вышел – вывалился из салона и долго глотал вязкий воздух. Отдышавшись – огляделся. Место было обыкновенным, лишенным в равной степени и красоты, и уродства. И палец убрался с кнопки. Потом.
А Николашу ждали. И не желали принимать.
Женщина с очень выразительным лицом – вот ее стоило снять – задавала вопросы, а в глазах ее жило недоверие. Николаша даже испугался, что она передумает и укажет на дверь, но вдруг женщина отступила и сказала:
– Идемте. Я вас провожу.
И повела. Мимо стен, на которых белыми пятнами выделялись маски. Очень красивые маски, каждая – индивидуальна. И Николаша онемел было от подобного чуда. Палец в кармане то и дело давил на спуск, камера щелкала, запихивая куски реального пространства в цифровую память.
Лица, лица, лица… Тот, кто сделал эти лица, понимал толк в настоящей красоте. В иных обстоятельствах Николаша не отказался бы от встречи. Не удержавшись, задал вопрос.
По лицу женщины мелькнула тень.
– Эта галерея создана директором фирмы.
– Он неординарный человек, – Николаше хотелось, чтобы женщина прониклась к нему симпатией. Она же сухо ответила:
– Весьма.
– Мне необходимо будет пройти собеседование еще и с ним? – Немного волнения, взгляд ищущий, собачий, снизу вверх. И руки, молитвенно прижатые к груди.
– Нет. Вашу кандидатуру уже одобрили.
Сказано это было с хорошо скрытым раздражением. Женщине не нравилось решение. Почему?
Галерея вывела на лестницу, а лестница привела в подвал. Потянуло холодом и специфической смесью ароматов, которые Николаша не вдыхал – дегустировал. Как вино, только много-много лучше.
Женщина открыла дверь и, наконец, соизволила представиться:
– Меня зовут Анна.
– Николаша. – Он протянул руку, но Анна не ответила на жест, напротив, отстранилась.
– Николай, я искренне надеюсь, что мы с вами сработаемся.
Какое невыносимое презрение. Не в словах, не в тоне – в повороте головы и этих полуприкрытых очах. Мадонна Пресвятая, это лицо действительно прекрасно.
– Вас рекомендовали как хорошего специалиста и… и все необходимое для работы вы найдете там. Если же чего-то не хватает, составьте список.
– Все свое ношу с собой, – Николаша продемонстрировал кофр. – Вы не волнуйтесь. Я не подведу. Я действительно очень хороший специалист по… реконструкции.
Губы Анны дернулись.
Слово не нравится? Или новый сотрудник, навязанный начальством? Что ж, пожалуй, если не получится играть на симпатии, то следует использовать антипатию. Пусть держится от Николаши подальше, лишний раз брезгуя заглядывать в подземелья «Харона».
– Я войду? – Николаша ввинчивается между Анной и дверью, по-хозяйски толкает, прорываясь в формалиновое пространство морга.
Первый вдох и первый выдох. Свет бьет по глазам. И палец вновь нажимает на кнопку: камера надежнее человеческих глаз.
Щелчок. Хлопок за спиной. И сухой голос:
– Надеюсь, вам объяснили суть работы.
– Конечно.
Объяснили. Та, другая, на которую он вышел, была не похожа на Анну. Она желала поскорее избавиться и от Николаши, и от нудной обязанности выслушивать его, и от другой обязанности – принимать решения. От нее разило карамельным перегаром, каковой остается после дамских коктейлей, а в тусклых глазах жила растерянность.
У Николаши не возникло желания фотографировать это лицо.
– Что ж, – произнесла Анна, – тогда я оставлю вас.
Сказала, а уходить не спешила. Застыла на пороге, ревниво наблюдая за каждым движением. И новое ощущение, когда смотришь не ты, а смотрят на тебя, на какое-то время завладело Николашей. Он уже привык к этому имени и к личности, отрепетировав чужую жизнь до мелочей, но теперь маска истончалась. Вот-вот прорвется, и тогда…
– Извините, – Николаша заставил себя распрямиться, – но если вы мне не доверяете настолько, чтобы оставить в покое, нам лучше расстаться.
– Я вам не доверяю, – ответила Анна. – Однако в этом нет вашей вины. Просто… ситуация неоднозначная.
Извинение? Пожалуй, что так. И что гораздо лучше – короткий кивок, цокот каблуков по плитке и беззвучно закрывшаяся дверь.
Убедившись, что Анна ушла, Николаша огляделся. Помещение, в которое он попал, было лишь первым из нескольких. Ряды шкафчиков. Пластиковый стол. Стулья. Чистота. Стерильность даже. Нет ни пылинки, как будто место это вовсе не жилое, а музей.
Николаша заглянул в соседнюю комнату, представлявшую собой классический морг. Оборудован приличненько… и работа есть.
Девушка ждала на столе. Николаша оценил масштаб работы и поморщился: не тело – скульптура безумца-сюрреалиста. Смешение белого мрамора кожи и бурого гранита внутренностей. Осколки кости. Черная змея шрама, протянувшегося от ключиц к паху. Небрежные жгуты-швы. Левая половина лица фактически отсутствует. Зато правая почти не пострадала.
Найдя единственно верную точку, Николаша сделал снимок. Дальше – просто. Выгрузить в ноут. Подчистить. Вырезать. Сопоставить с другим, правильным лицом. Склеить. Доработать, ретушируя цифровой шов и создавая из старого – новое. Развернуть на экран. Поставить у стола.
И снимок – Николаша принес его с собой – спрятать. Не то чтобы это было необходимо для дела, скорее уж символично. Но символы Николаша уважал.
Мелькнула мысль подняться в офис. Там наверняка есть принтер. Но тогда неминуема встреча с Анной. А еще слишком рано…
К шести он закончил с телом. Анна приходила трижды, заглядывала, разглядывала, но вопросов не задавала. В четверть седьмого спросила, успеет ли он закончить к утру. Николаша уверил, что успеет. Он как раз почти закончил слепок.
В восемь зашла уборщица.
В девять уборщица ушла.
В десять дом затих, смирившись с присутствием чужака в подвале.
В половине пятого Николаша закончил работу.
– Ты прекрасна, возлюбленная моя, – сказал он, – и пятна нет на тебе.
Но предстояло приготовить сцену. Он переходил из комнаты в комнату, пока не нашел нужную. Огромный зал со стрельчатыми окнами утопал в дымке. Бледные личики орхидей замерли в полусне. И столпы колонн стали вдруг похожи на стволы каменных дерев, вросших в свод потолка.
Это было прекрасно.
Николаша бегом вернулся в морг, поднял на руки такое тяжелое, неподатливое тело и понес. Он боялся споткнуться, упасть, уронить или каким-то иным способом нарушить хрупкое совершенство новосотворенного образа.
Он уложил девушку на постамент и вложил в руку ветвь орхидеи. Откинув волосы с лица, Николаша открыл глаза и поправил макияж на зрачках. В последний миг спохватился и черным карандашом подчеркнул родинку над губой. Вернулся за камерой.
Сердце колотилось как сумасшедшее.
Только бы успеть! Пока свет. Пока солнце. Пока спящая спит.
Пластина одна. Снимок один. И повторение невозможно.
Тренога. Знакомая тяжесть камеры, кажущейся такой неудобной по сравнению с современными. Мир, сузившийся до размеров линзы объектива. И точка фокуса как момент абсолютного покоя.
Камера смотрела вовне.
Николаша смотрел в камеру. Ждал.
Утро выводило вечность на серебре дагерротипической пластины.
Вот звякнул колокольчик, и Николаша бережно извлек пластину из аппарата. Убрав сокровище в футляр, он выполз из укрытия и глянул на часы. Следовало поторопиться. Николаша собрал камеру, упаковав в ящик. Туда же отправил и футляр с пластиной – первой из многих. И тут он услышал шаги. Не робкие, крадущиеся, не нервные, цокочущие, а спокойные и тяжелые.
Человек не торопился. Он явно знал, куда идет.
Николаша замер.
Плохо. Если его застанут здесь… сейчас… рядом с телом… плохо-плохо… Николашу выгонят с работы. Придется искать новое место…
Ручка на двери пошла вниз и вверх и снова вниз, точно тот, кто был по другую сторону, не находил в себе решимости. Николаша же завороженно смотрел на движения ручки.
Вверх-вниз… вверх… вниз.
Дверь распахнулась.
Человек приближался медленно. А приблизившись, сказал:
– Здравствуй.
– Это ты? – спросил Николаша, уже зная ответ.
– Это я.
Боль вошла в тело на кончике иглы. И застряла где-то слева, там, где колотилось сердце. Сердце запнулось и остановилось, а Николаша упал. Он падал бесконечно долго, пока не разбился о линзу божественного ока, и то запечатлело фигуру, нелепо растянувшуюся на дорожке.
Убийца же положил шило рядом с телом, поднял короб с камерой и, подойдя к мертвой девушке, нежно коснулся щеки.
– Прости, милая, я не успел, – сказал он прежде, чем уйти.
В группе – пять человек, включая Адама.
Номер один. Худой парень с нервным тиком. Руки комкают пластилин, выковыривают куски и роняют их на пол. Парень хихикает.
Номер два. Бесполое существо в сером балахоне и заляпанных краской шароварах. Существо рисует вдохновенно, пальцами выковыривая гуашь из банок. Пальцами же смешивает и размазывает по холсту.
У номера третьего лицо престарелой гимназистки и руки прачки. На лице застыло выражение нервное и растерянное, а руки спокойно лежат на складках черной юбки. Ткань заканчивается на ладонь выше щиколоток, позволяя разглядеть тонкие ноги в серых чулках и туфли на низком каблуке. К туфлям полагаются пряжки с зелеными камнями, к юбке – белая блуза с кружевным воротником.
Женщина смотрит на столик. Перед ней – пазл на два десятка кусков. Яркие, крупные, удобные для таких неповоротливых пальцев, как у третьего номера.
Номер четвертый – блеклая дамочка с силиконовыми губами – делает вид, что смотрит в окно. На самом деле она придирчиво разглядывает собственное отражение, размытое светом.
– Адам, рада, что вы решили посетить занятия. – Дежурная сестра улыбается. – Присаживайтесь.
Он волен уйти. Сейчас. Дверь рядом, и задерживать не станут.
Адам подчиняется просьбе.
В комнате столов больше, чем людей. Люди заняты. Следует найти занятие. Совместная работа сближает. Адам подвинул коробку с восковыми карандашами и раскраской. Открыв наугад – лужайка и крылатые пони, – Адам приступил к работе. Достичь равномерного распределения зеленого тона оказалось не так просто. Но постепенно Адам нашел нужный угол наклона карандаша и оптимальное давление. Механизм действий не нес смысловой нагрузки и не мешал наблюдать за участниками группы.
Некоторое время ничего не происходило.
Номер первый мял пластилин. Второй рисовал. Третья и четвертая бездействовали. Время тянулось.
– Она любила рисовать, – вдруг сказала номер третий. – Она очень любила рисовать.
Номер второй дернул плечом и, зачерпнув горсть гуаши, поставил посреди желто-алого холста зеленое пятно.
– У нас в роду художников не было. Я вот линию не проведу.
Номер второй провел. От пятна к краю картины. И вторую, перпендикулярную первой.
– А она рисовала. С детства самого. Дашь ей альбом, и нету Анюточки… нету Анюточки.
Номер третий вдруг согнулась и зарыдала.
Первый выронил пластилин. Второй – банку с желтой гуашью, из которой по полу разлетелись яркие брызги. Отложив книгу, дежурная сестра поднялась. Она шла медленно, точно надеясь, что истерика утихнет сама собой, но номер третий обняла себя – красные руки на белой блузе, точно два краба на песчаном берегу, – и принялась раскачиваться на стуле. Ее рыдания перешли в горловой клекот.
Его оборвал укол. Тонкая игла вошла в предплечье и застряла ровно настолько, чтобы впрыснуть яд в медикаментозной дозе. Заботливые руки персонала подхватили женщину, поволокли, обессиленную, прочь. Адаму вдруг представились муравьи, втаскивающие гусеницу в муравейник.
– Она дура, – вдруг произносит номер второй. – Нельзя научить рисовать. Талант нужен.
На его холсте много цветных пятен. Номер второй доволен. Номер первый спит, уткнувшись лбом в стол. Руки его свисают мертвыми плетями, и рядом с левой валяется пластилиновый ком.
Пластилин еще теплый, но тугой. Он не похож на глину, но Адам заставляет себя разминать ком. Скатать в шар. Расплющить. Снова скатать, смешав цвета в одну бурую податливую массу.
Из массы лепится лицо.
Высокий лоб. Зауженный подбородок. Нос крупный и с горбинкой. Ногтями наметить глаза и короткие, вечно взъерошенные волосы. Работа увлекла. И только закончив, Адам понял, что хотел вылепить совсем другое лицо.
А потом понял, что больше не помнит этого лица. Это было по-настоящему страшно.
Что может быть смешнее престарелой кокотки? Кокотка с претензиями. Дашка вцепилась зубами в соломинку и вытащила бумажный зонтик из коктейля. Господи, да что она вообще в этом заведении забыла? Определенно – мозг.
– Вы чем-то расстроены? – Темноволосый мальчишка в узких джинсах пошел на новый виток. Он с самого начала описывал круги, помечая территорию вопросами и многозначительными взглядами.
Мальчишка был смешон. Дашка себе – отвратительна.
– Нет, – огрызнулась она и выплюнула соломинку. В конце концов, хватит притворяться. Она ненавидит коктейли, бары и дискотеки. Ее воротит и от ресторанов, и от клубов. Ей просто невыносимо быть одной.
В доме пустота. Пыль по углам – у Дашки нет сил убираться, – вещи грудами. Кофе давным-давно закончился. И конфеты тоже. В холодильник она третий день не заглядывала, но про кофе помнит. И вроде бы чего уж проще – пойти, купить, но сама мысль о движении вызывает тошноту.
Или это коктейль виноват?
– Такая девушка, как вы, не имеет права грустить, – с придыханием заметил парень, ввинчиваясь в соседнее кресло. – «Мохито»! И сок яблочный.
– И коньяка, – добавила Дашка. Если уж напиваться, то лучше коньяком, чем этой ядовитой сладостью. А себе мальчишечка сок придвинул. Надо же, какой правильный.
У парня остренькое личико с мелкими чертами. Невыразительное. Скучное. И Дашке скучно. А еще тоскливо, но о причинах тоски лучше не думать.
Коньяк подали, и Дашка опрокинула рюмку. Гортань обожгло. В желудке полыхнуло жаром, и кровь пошла быстрее.
Хуже престарелой кокотки – пьяная престарелая кокотка. Ну и плевать.
Паренек смотрел поверх стакана с соком.
– Тебя как звать? – спросила Дашка.
– Артем.
И ростом он был на голову ниже. С другой стороны, вдвоем всяко лучше, чем одной. Очередная рюмка утопила остатки душевных терзаний и на время разрешила вопросы морали и аморальности. Утром Дашка разберется.
Утро наступило не по расписанию. Трель звонка пробилась сквозь толщу сна и выбила Дашку в мир яви. Мир встретил абстинентной мигренью, сухостью во рту и острым ощущением совершенной ошибки. Впрочем, все это было привычно.
Телефон разрывался.
Свесившись с кровати, Дашка зашарила по полу, пытаясь на ощупь обнаружить трубку. Та, как назло, ускользала, теряясь в ворохе одежды. Но не умолкала.
– Каждый день – дребедень. – Наконец пальцы коснулись пластикового корпуса. И телефон заткнулся. Правда, ровно для того, чтобы через секунду вновь разразиться ехидной трелью.
– Слушаю, – сказала Дашка, раздумывая над тем, чтобы послать к черту и телефон, и звонившего.
– Это Анна. У нас убийство. И происшествие. Приезжайте, пожалуйста.
И Анна отключилась. А Дашка, уставившись на темный дисплей, попыталась уложить в голове два слова. Убийство. Происшествие. Фигня какая.
Сев в кровати, она провела руками по волосам – скользкие и слипшиеся колючими прядками. Кожа на физии шершавая, с оспинами. А на предплечье – синяк. Откуда?
Татуированный змей, обвивший запястье, уставился каменными глазами.
– Надо ехать, – сказала Дашка. – Надо ехать. Там убийство. И происшествие.
Одеяло рядом вдруг зашевелилось, выпуская взъерошенную мальчишечью голову.
– Ты уже встала? – Сонные глазенки моргали, а на щеке виднелся красный след подушки.
– Ты кто? – спросила Дашка.
– Артем.
– И где я тебя подцепила, Артем?
– В «Поляре». – Он сел. Тощее тело с выпирающим хребтом и арками ребер, канатики мышц под смуглой кожей и детский пушок на груди.
Докатилась, матушка.
– Ты вчера набралась, – сказал Артем, почесав пятерней щеку. Затем добавил: – Я тебя подвез. Ты потребовала, чтобы я остался. Я и остался.
Замечательно.
– Отвернись, – велела Дашка. Парень подчинился, позволяя ей отступить к ванной комнате. Там, под струями холодной воды, она трезвела, переполнялась к себе привычным отвращением и пыталась вспомнить прошедший вечер. В голове мелькали светотени, громыхала музыка, изредка пролетали вопросы.
Кажется, Дашка пила и жаловалась.
Потом просто жаловалась.
Потом просто пила.
Потом вспоминать стало нечего.
– Твою ж… – Дашка приложилась лбом к мокрой плитке. – Дура! Идиотка!
И змей на запястье соглашался: именно так.
В какой-то момент недавнее прошлое отступило, перечеркнутое двумя словами: «убийство» и «происшествие». Убийство. Происшествие. Анна просила приехать. Надо ехать.
Убийство…
– Черт, – сказала Дашка, глотнув мыльной пены. – Черт…
Мальчишка не убрался, но хотя бы оделся. Мятая рубашонка мутно-зеленого колера, узкие джинсики и черные тяжелые ботинки с коваными носами. Просто чудо, до чего хорош.
– Я сейчас ухожу, – Дашка старалась не глядеть ему в лицо. – И ты уходишь. Мы с тобой не знакомы и знакомы не были. Ясно?
Артемка пожал плечами и кивнул. А потом спросил:
– У тебя проблемы?
Нет у нее проблем. Разве что убийство. Кого убили-то? Надо уточнить. Перезвонить. Сделать что-то, но голова совершенно не соображает.
– Могу подкинуть, – предложил Артемка. – Я на колесах.
Колес было два. К ним прилагались массивная рама, увенчанная огромным рулем, и жесткий шар бензобака. Сиял хром, маслянисто поблескивала черная кожа.
– Это твой? – Дашка перевела взгляд с мотоцикла на Артема. С Артема на мотоцикл. Между двумя объектами не могло быть ничего общего. Разве что шлем в руках Артема. – Это твой?! И мы вчера на этом приехали?! Я вчера на этом приехала?!
Не помнит! Ни черта не помнит!
– Мой, – Артем погладил кожаное сиденье с бахромой. – И тебе понравилось кататься.
Он вдруг густо покраснел и сказал, оправдываясь:
– Да ты не бойся. Я с восьми лет катаюсь. У меня батя – гонщик.
– А ты? – Какая ей разница? Дашка трезвая и не сядет на этого зверя.
– А я – неудачник, – спокойно ответил Артем, протягивая шлем. – И трус.
Номер третий сидела на лавке. Спина прямая, руки сложены на коленях, край юбки касается травы. Именно эта неестественная неподвижность и привлекла внимание Адама. Он, наблюдая, остановился в тени декоративного вяза.
Мужчина шел от ворот. Он нервозно оглядывался, то и дело дергал головой, прижимаясь ухом к левому плечу. На празднично-ярком фоне лужайки выделялось черное пятно костюма, с которым дисгармонировали белые кроссовки.
Подойдя к лавке, мужчина остановился.
Адам не слышал разговора, скорее носившего характер монолога. Гость отчаянно жестикулировал, пытаясь пробиться сквозь стену безмолвия если не словами, то жестами. Номер третий по-прежнему оставалась безучастна.
Наконец мужчина утомился. Он некоторое время стоял, сунув руки в карманы, затем вытащил белый прямоугольник, который положил на лавку. Сам же развернулся и зашагал к воротам. Номер третий не шелохнулась.
А вот на приближение Адама она отреагировала:
– Ты еще не ушел? Почему ты еще не ушел? Уходи.
Адам остался.
– Это ты ее убил. Я знаю. Я никому не скажу. Но уходи.
Карточка, оставленная гостем, лежала на скамейке. Женщина ее не видела.
– Почему ты не оставишь нас в покое? Я знаю. Это ты убил ее.
– Почему?
– Потому что тебе невыносимо думать, что мы можем жить сами. Без тебя.
Она все-таки повернулась к Адаму. Желтоватое лицо, изможденное до крайности бессонницей. Адам знает: в темноте живут воспоминания, и страшно закрыть глаза, потому что каждое – бесценно. Ты лежишь, уставившись в потолок, но глаза слепы. Ты не в настоящем – в прошлом. Редкие провалы в сон причиняют дополнительную муку. Пробуждение сродни новому осознанию реальности.
– Она умерла. – Адам поднял карточку. Фотография. Девять на двенадцать. Глянцевая поверхность. Качественная печать. На обратной стороне – маркировка «Кодак». На лицевой – счастливая семья. Женщина в белом платье и соломенной шляпке. Тень на лице сродни вуали. Видны лишь губы, узкие, сжатые, точно женщина заставляет себя молчать. Руки ее лежат на плечах светловолосой девочки. Ей лет десять-одиннадцать. Мужчине – чуть за тридцать. На нем черный костюм с узким галстуком, похоже, что тот самый, надетый сегодня.
– Это ваша дочь?
– Моя дочь умерла, – женщина вдруг выхватила фотографию из рук Адама и разорвала пополам. Сложила и снова разорвала. Широкие руки ее были сильны. – Кто вы такой?
– Адам, – представился Адам. – Вы нуждаетесь в помощи.
– Все нуждаются в помощи. Вас тоже здесь заперли?
– Скорее я сам заперся.
Следовало уходить. Общение с номером третьим – не то, что Адаму нужно.
– Тоже решение. – Женщина поднялась и, протянув руку, сказала: – Сопроводите меня.
– Куда?
– Куда-нибудь. Кто у вас умер?
– Жена, – Адам не собирался отвечать, но ответил.
– Давно?
– Да.
– И как? Время и вправду лечит? Прошли годы, и вам полегчало? Или наоборот? – Ее широкая ладонь легла на сгиб локтя. Адаму хотелось стряхнуть руку, но он сдержал порыв.
Номер третий потянула на дорожку. Шагала она широко, и юбка-колокол то и дело хлопала по ноге Адама.
– Так вам стало легче? – повторила она вопрос, дойдя до поворота. – Отвечайте. Вы заглянули в мои тайны. Я имею право заглянуть в ваши. Это справедливо.
