Kitobni o'qish: «Время междуцарствия»
Часть первая
Страшная весть громом в одну минуту облетела весь дворец: фараон убит! Живой бог, владыка Обеих Земель Та-Кемет – предательски сражен смертельным ударом в собственной опочивальне, не успев открыть верным слугам, сбежавшимся на его последний крик, имени проклятого цареубийцы!
Все усилия врачевателей, искусных в своем деле, оказались напрасны; Рамсес-па-нутер, великий силой Ра и любимый царем богов Амоном, истекал кровью – по вине неумелого или поторопившегося убийцы, не сумевшего с одного удара перерезать горло. Сухая, покрытая сетью морщин шея живого божества медленно исходила темным, густым потоком, временно задерживаемым льняными повязками; но то была лишь временная мера, быть может, только продлевавшая его мучения. И, лежа на смертном своем одре, не смог даже в этот миг старый фараон прошептать, собрав последние силы, имя того, чья рука нанесла этот страшный удар – тем самым разом поставив под подозрение едва ли не всех, кто был близок к нему в последние годы.
Царевна Дуатентипет, младшая дочь владыки Обеих Земель, как раз разоблачалась в своих покоях, готовясь ко сну, когда в гареме вдруг забегали, завопили отчаянно и исступленно на все голоса. Всего спустя минуту отосланная ею узнать причину шума служанка вернулась и, пав на колени, с рыданием доложила о случившемся. Юная госпожа ее встретила тяжкое известие куда более сдержанно. Жестом удалив от себя всех прислужниц, кроме одной-единственной, которой приказала снова подать себе платье, она опустилась на еще забранное дневным покрывалом ложе и прижала тонкие руки к груди.
Она плохо знала своего венценосного отца и почти не испытывала теперь горя – кроме священного ужаса перед кончиной владыки, положенного ей, как и всякой его подданной. Дуатентипет не посчастливилось родиться дочерью женщины, достаточно знатной или облеченной какой-либо властью и тем самым возвысившейся бы в глазах своего повелителя. По шепоткам служанок она знала лишь, что мать ее была простой танцовщицей, прельстившей своей красотой и молодостью еще не отдалившегося в ту пору от услад гарема фараона; рожденный сын мог бы позволить той упрочить свое положение, но девочка стала лишь предметом всеобщей зависти. И в первую очередь – великой царицы Тити, никогда на памяти всех, кого знала царевна, не удовлетворявшейся лишь ролью той, кто сидит по правую руку от владыки и зовется его первой женой, единственной матерью наследника. У фараона было много любимиц и детей куда больше, чем требовалось для продолжения правящего рода – и царица Тити зорко следила за каждым, кто приближался к ее венценосному брату и супругу. Горе, великое горе ждало задержавшегося в милости у владыки, но не сумевшего остаться в ней навсегда!
Такая же участь постигла и мать Дуатентипет: еще до того, как минул год со дня рождения ее дитя, женщина вдруг слегла с лихорадкой, сгорев в два дня. Шептались, что ее отравили – не то кто-то из менее удачливых товарок, не то одна из опасавшихся конкуренции наложниц, не то почти всесильная в пределах гарема владыки вторая супруга его, царица Тия. На божественную Тити подозрение, однако, не пало: она сразу же отдала приказ провести самое тщательное расследование и забрала осиротевшую малышку в свои покои, заявив, что не оставит плоть от плоти его величества на попечение служанок.
Убийцу несчастной наложницы так и не нашли – а Дуатентипет навсегда осталась подле великой царицы. У той не было собственных дочерей: их в избытке рожали многие обитательницы гарема, но Тити произвела на свет троих сыновей подряд, из которых пережить младенчество удалось лишь одному – царевичу Рамсесу. То было давнее событие, уже известное многим обитателям гарема лишь по рассказам других: первой супругой фараона тогда была его сестра по крови и плоти, Исида Та-Хемджерт, родившая ему наследника Сетхорхепешефа; говорили, будто ее одну владыка любил бесконечно, пренебрегая порой даже самой Тити, преданнейшей и искуснейшей из его наложниц. И когда великая царица Исида вдруг тяжело заболела, все подозрения обратились на молодую Тити. Владыка Обеих Земель лично беседовал с ней несколько часов и затем, к изумлению приближенных, во всеуслышание объявил о ее невиновности.
Эти слова его совпали с известием о смерти Исиды Та-Хемджерт. Его величество горевал тяжело и мучительно, приказав проводить царицу в загробный мир со всеми возможными почестями, а сына ее оставил своим наследником; спустя же положенные семьдесят дней траура новой госпожой дворца нарек наложницу Тити. Все сочли данное решение лишь доказательством бесконечной мудрости и дальновидности владыки: царевич Сетхорхепешеф, подобно матери, рос слабым и болезненным ребенком, чье внимание занимали лишь многообразные сложности ритуалов поклонения богам. Фараону, в молодости бывшему подобным яростному Гору-воителю, больше по душе был второй сын, носивший одно с ним имя – резвый и непоседливый мальчик, крепкий, здоровый, рано заинтересовавшийся военным делом. Уже в двадцать лет он был назначен начальником войска в Нубию, а по смерти своего старшего брата – объявлен наследником фараона.
Однако немало времени минуло с тех пор: фараон увлекался то одной, то другой из своих многочисленных любимиц, и детей у него было великое множество. Все еще величественную царицу Тити на его ложе сменила красавица-служанка Тия, непревзойденная в танцах и родившая повелителю сына Пентенефре, следом за ней пришла младшая царица Нефрура, после – Небет-хет, искуснейшая из вышивальщиц гарема; но на то влияние, которое имела их могущественная предшественница, прежде не мог претендовать никто. Теперь же – после смерти старого владыки – многое, очень многое могло измениться в один миг.
Тяжелые размышления Дуатентипет прервала вестница от великой царицы: та приказывала приемной дочери явиться немедленно. Служанка, едва услышав ее слова, стрелой метнулась облачать госпожу поверх калазириса в траурное платье небесно-голубого цвета без украшений. Едва разбирая, что делает, царевна вынула из ушей золотые серьги с бирюзовыми каплями в виде лепестков лотоса, расстегнула забытый на запястье браслет; вестница не смела торопить дочь своей повелительницы, но по лицу ее ясно было, что стоило поспешить.
Чуть только Дуатентипет покинула свою комнату, как безумие всего дворца, казалось, обрушилось на ее плечи. Слышно было, как рыдали служанки и юные наложницы в гареме, едва имея силы вскочить при ее появлении и совершить положенный поклон; те, что были старше, сопровождали их плач истошным причитанием – для них навсегда был потерян последний шанс возвыситься; даже всегда хмурые стражники, охранявшие покои царицы Тити, были особенно мрачны и угрюмы. Переход по извилистым коридорам с причудливо расписанными стенами, знакомыми с детства, длившийся едва ли несколько минут, отнял все силы царевны – так, что, едва тяжелые двери захлопнулись за ее спиной, она закрыла лицо ладонями и простерлась ниц с облегчением.
– Поднимись, дитя мое, – коротко, негромко велела первая супруга покойного владыки, неведомо как очутившись прямо над ней; Дуатентипет услышала шорох ее одежд, мягкий перезвон тяжелых браслетов, вдохнула пряный аромат густой, благовонной мирры, разлитый в воздухе – и с блаженством отчаяния припала лбом к обутым в дорогие сандалии стопам своей покровительницы. В обычное время царице Тити обычно нравились подобные выражения благоговения и покорности от тихой воспитанницы. Однако теперь она, очевидно, приказывала всерьез; локоть девушки накрепко сжали, вынуждая приподняться и открыть лицо.
– Огромное горе постигло всех нас, – холодно-певуче, лишенным какого либо выражения не то от горя, не то по другим причинам голосом промолвила великая царица. Цепкие пальцы ее между тем еще крепче стиснули руку девушки, и Дуатентипет поспешила подняться.
– Моя матушка, божественная владычица Обеих Земель пожелала видеть меня, – прошептала она, не смея – как, впрочем и всегда – без позволения поднять глаза. – Позволено ли… позволено ли будет дочери узнать, что именно произошло с его величеством?
– Разумеется, – сразу же отмела все ее подозрения Тити, делая приглашающий жест рукой в сторону дверей. – Пойдешь со мной. Тебе тоже следует там быть…
Где именно «там», Дуатентипет переспрашивать не посмела – пока она шла следом за великой царицей, лишь на шаг ближе к ней, чем многочисленные служанки, сопровождавшие госпожу, то сама сумела догадаться, что идут они в малый приемный зал. Его величество прежде часто устраивал там церемонии, предназначенные лишь для членов его семьи, или принимал там жрецов и советников-чати, беседуя с ними о делах государства; и сердце царевны, хоть и никогда не удостаивавшейся достаточной душевной близости с покойным отцом, все же невольно сжалось при мысли об этом.
Их уже ждали: начальник дворцовой стражи, почтительно поприветствовав царицу, пропустил ее и дочь в зал – служанки остались снаружи – и в свете многочисленных светильников Дуатентипет окружили знакомые лица.
Наследный царевич Рамсес с готовностью поднялся с высокого сиденья в противоположном углу зала, чтобы приветствовать свою мать. Ныне уже почти несомненный новый владыка Та-Кемет был уже немолод, коренаст и крепок в теле по-прежнему, но вместе с тем и кряжист: тридцать семь раз встречал он весенний разлив Нила, дожидаясь того момента, когда сменит почившего своего отца, и Дуатентипет, случайно встретившись взглядом с холодными глазами высокородного брата – не темными, как у большинства жителей Черной Земли, а голубовато-зелеными, небольшими и цепкими, подобными кусочкам цветного стекла в женских украшениях, и наполненными пристальным, тяжелым выражением – сразу же поспешила отвести свой взор.
Царевич Пентенефре, второй наследник ее отца, всего на пару лет старше самой Дуатентипет, стройный и гибкий, как побег тростника, был уже подле нее; гладко выбритое, меднозагорелое лицо его было омрачено искренней печалью – однако держался он, как всегда, просто и вежливо, и сердце девушки, хоть и стесненное, сильнее забилось в груди. О, она знала, знала непреложный обычай божественной власти своего рода: кровь, исходившая от самого Гора, предка всех фараонов, не должна была мешаться в жилах правителя с чьей-либо еще – и оттого новый владыка, пусть и имея уже собственный гарем и детей от разных наложниц, предпочитал брать себе первую жену, мать наследника, из числа своих сестер, племянниц или даже дочерей, если требовалось, не нарушая этого закона. Но ведь Дуатентипет не была единственной наследницей почившего владыки по женской линии, не была и даже старшей среди них, а лишь воспитанницей первой жены; конечно, следовало ожидать, что взошедший на престол Рамсес обратит свой взор на одну из своих сестер – но отчего именно ей становиться этой избранницей? Царевна знала с детства и готова была однажды взойти на ложе одного из своих братьев, дабы родить ему долгожданное дитя от божественной крови – но, Амон, величайший из богов, как бы желала она, чтобы этим братом был не холодный и равнодушный Рамсес, а молодой Пентенефре!
Однако сам избранник ее сердца ничего не знал об этих желаниях – робкая Дуатентипет страшилась открыть ему свое сердце; и теперь царевич лишь склонил голову, положив правую руку на покрытое одеждой плечо девушки.
– Мои тебе соболезнования, милая сестра. Существуют вещи, к которым невозможно быть готовыми, – с искренним сочувствием, однако без тени какого-либо сокрытого чувства, которое так хотелось бы увидеть царевне, проговорил он. – Надеюсь, скоро мы обнаружим того, кто совершил это преступление.
– Не сомневайся, что так и будет, – сухо, громко и куда резче, нежели обычно, отозвался царевич Рамсес. Дуатентипет невольно вздрогнула: их старший брат редко повышал голос, и в последние годы при великой царице она все чаще убеждалась в том, что когда это случалось, то не несло за собой добра.
За спиной Пентенефре мгновенно выросла, словно из ниоткуда, полная безмолвной угрозы тень. То был ближайший слуга его Кахотеп – бывший каменотес, темнокожий раб-нубиец, приговоренный, как рассказывали, к смерти за убийство надсмотрщика; царевич избавил его от казни едва ли не в последнюю минуту, случайно посетив недостроенный храм – он часто, к ужасу Дуатентипет, выходил в город переодетым, не страшась гнева отца. Чуть живого раба – его собирались, по обычаю, забить до смерти палками, успев нанести уже около сотни ударов – Пентенефре забрал во дворец, а после его выздоровления приблизил к себе необычайно, называя не иначе как своим другом. При дворе шептались о неприличии подобного поведения – говорили даже многоразличные мерзости, от которых у Дуатентипет кровь стыла в жилах; но ее брат словно не замечал этих слухов, и вскоре все свыклись с присутствием рядом с царевичем чужеземца-слуги. На языке жителей Та-Кемет Кахотеп говорил неохотно и скверно, а потому почти ни с кем не общался, кроме собственного спасителя – впрочем, и в его присутствии чаще всего довольствуясь ролью молчаливого верного стража. Вот и теперь он во мгновение ока очутился за спиной своего господина, осмелившись поднять от пола свои горевшие непонятным, но поистине страшным выражением глаза
Царевич Рамсес, разумеется, не смутился этой невысказанной дерзостью слуги: но сам Пентенефре, словно спиной почувствовав взгляд Кахотепа, быстро положил ему на предплечье свою золотисто-смуглую ладонь.
– Друг, вернись к моей матери и подожди меня, – удивительно мягко, словно говоря с не вполне прирученным зверем, произнес он раздельно. Кахотеп проворчал что-то на своем наречии, впившись в лицо господина настороженным взглядом, однако повиновался беспрекословно. Пентенефре снова повернулся к Рамсесу и прибавил столь спокойным голосом, как будто не заметил в его словах явственной угрозы:
– Раз мой брат говорит что-то, значит, несомненно, так и будет. Я рад слышать, что подлое предательство и убийство нашего отца не останутся безнаказанными.
Наследный царевич ответил ему неопределенной усмешкой, не удостоив больше ни единым словом; Дуатентипет осторожно прикоснулась пальцами к плечу Пентенефре – ничем кроме этого она не осмеливалась выразить своего участия, но и его оказалось довольно: старший брат, заметив сей жест, тотчас взглянул на нее с таким выражением, что царевна, вздрогнув, против воли убрала руку. Никогда до этого она не страшилась Рамсеса, а тот, казалось, и вовсе не замечал ее в числе прислужниц и спутниц своей матери. Однако теперь он смотрел так, будто увидел впервые и одновременно с осознанным и справедливым негодованием – как на нечто, принадлежавшее прежде безраздельно ему одному и посмевшее вдруг нарушить это состояние.
Лишь Амону, величайшему из богов, знающему стремления каждого живого существа, ведомо было, какая мысль посетила в эту минуту нового владыку Обеих Земель, однако высказать ее вслух он не успел, обратив свой взор на нечто, очевидно, более важное за спиной сестры. Дуатентипет выдохнула с облегчением, оборачиваясь: сановник Та-Меру, по всей видимости, закончив переговаривать с проведшими первый осмотр покоев фараона дворцовыми дознавателями и лекарями, вошел в залу и почтительно поклонился всем родственникам убитого владыки
При дворе этого человека именовали просто «господин Та», как он предпочитал именоваться в документах – в любом случае, перепутать его с кем-либо иным, пусть даже и носящим то же имя, было невозможно. До недавнего времени он носил титул верховного советника его величества и пользовался его безоговорочным доверием; однако после восстания в Мемфисе – взбунтовались строители храма Амона, заявив, что не получали жалованья несколько месяцев, и открыто объявив сановника Та казнокрадцем, расхитившим отведенные для исполнения работ средства – его величество неожиданно лишил всесильного помощника должности, оставив, тем не менее, при дворе. Немилость фараона тот принял вполне сдержанно – присутствовал на всех собраниях, держался в них особняком, однако всегда имел свое мнение по всякому вопросу и высказывал его, будучи спрошен.
Теперь же сановник Та не стал дожидаться чего-либо, испытывая терпение божественнорожденных господ. Кратко и скупо он изложил то, что удалось выяснить: его величество, вне всякого сомнения, был убит кем-то из приближенных, ибо посторонних людей, по свидетельству стражи, во дворце целый день не объявлялось; заговор был составлен тщательно и явно хорошо подготовлен: тела восьми стражей-меджаев, исполнивших свой долг до конца и погибших, защищая владыку, носили следы самым мастерским образом нанесенных ударов; отыскать убийц не удалось, но поиски идут тщательнейшим образом.
– Значит, вы не знаете, кто именно совершил это преступление? – перебила его вторая жена покойного владыки, красавица-хеттянка Тия – мать Пентенефре. Сановник Та ответил с поклоном:
– Я не смею обвинять кого-либо раньше времени. Этой же ночью будут допрошены все дворцовые слуги, а с утра дознаватели должны будут разослать вестников к тем, кто сегодня был во дворце. Это относится и ко всем присутствующим – надеюсь на ваши снисхождение и понимание.
– Когда нам следует ожидать вестника от дознавателя? – прозвучал из глубины зала низкий спокойный голос: Дуатентипет обернулась, вздрогнув, чтобы поймать брошенный из-под тени плотной церемониальной накидки взгляд Нейтикерт – верховной жрицы богини, чье имя ее служительница носила в своем собственном. До сих пор хранившая молчание, теперь она подняла голову, открыв почти полностью лишенное привычной для женщины краски, однако все равно похожее на каменное изваяние неподвижностью черт лицо и непроницаемые, холодно и ярко блестевшие черные глаза, обведенные сурьмой – как полагалось той, что могла проникать в тайны божественной воли.
Сановник Та обернулся к ней; его широкое, мясистое лицо мгновенно отвердело, а в глазах замелькали недобрые искры:
– Как только у него возникнут какие-либо вопросы и предположения, разумеется. Возможно ли препятствовать тому, кто расследует дело о величайшем из мыслимых злодеяний?
Каменное лицо Нейтикерт чуть заметно дрогнуло; на мгновение Дуатентипет почудилась в нем тень какого-то тайного сомнения. Однако служительница богов безукоризненно владела собой – когда она снова заговорила, взгляд ее уже был совершенно ясным и спокойным, как прежде:
– Разумеется, нет. Я лишь хотела предложить великому советнику не руководить делопроизводством единолично – дабы никто не осмеливался обвинить после господина Та в пристрастии или в неверности вынесенного решения…
– Опасения госпожи Нейтикерт не имеют оснований, – заметив, что опальный сановник уже с трудом сдерживал свое негодование при этих словах, вмешался наследный царевич Рамсес. – Дознание будет тщательным и справедливым: я лично займусь этим делом, – прибавил он со значением, окинув всех в зале таким взглядом, что стало ясно: разговор сей был окончен.
Затем речи пошли о похоронах владыки и последних его распоряжениях относительно щедрого вклада в храм Амона: жрецы его были слишком влиятельны, чтобы отказать им напрямую или признаться в недостаточной наполненности царской казны. Слово взял Пентенефре – словно не замечая скрытого недовольства старшего брата и его матери, молодой и нетерпеливый, он сходу принялся предлагать разные предлоги для отказа. Нейтикерт, загадочно поблескивая своими непроницаемыми черными глазами, наблюдала за ним, казалось, едва ли не с любованием; настолько, что Дуатентипет ежилась на своем месте от ревности и невозможности как-то высказать ее. Измучившись, она наконец склонилась к великой царице, шепотом попросив позволения удалиться. Тити отпустила приемную дочь нетерпеливым взмахом руки, похоже, забыв, что сама прежде позвала ее; и Дуатентипет была несказанно этому рада.
В своих покоях она сразу же прогнала служанок; те повиновались с распухшими от слез лицами и красными глазами, истолковав ее гнев как проявление скорби по почившему фараону. Отчасти они были даже правы: Дуатентипет не сомневалась в причастности дерзкой жрицы к этому страшному преступлению. Срывая с себя ненавистную траурную одежду и впиваясь взором в разлитый вокруг ночной мрак, царевна с трудом заставляла себя сдерживать крик. Она, эта женщина, в одночасье подчинившая своей воле весь двор и теперь взиравшая на все со спокойствием насытившей голод пустынной кобры – именно она, конечно, стала причиной смерти его величества!
Верховная жрица храма Нейт в Саисе, Нейтикерт – «Нейт Превосходная» – была в числе тех, к кому покойный владыка особенно благоволил в последние годы своей земной жизни. Немало служителей богов он приблизил к трону и предложил им бесчисленные дары и рабов, взамен желая молитв за себя и свое ежедневное и ежечасное благополучие – и жрецы, разумеется, не спешили отговаривать его от подобных порывов благочестия. Владыка Обеих земель почитал Амона; солнцеликого Ра, которого некоторые толкователи звали одним из его воплощений; священного сокола – Гора, покровителя всех фараонов; могущественного Осириса, хранителя тайн жизни и смерти, строгого судью загробного царства; поклонялся он и владычице Хатхор, ибо веселье и радость любви, даримые ею, были по душе старому фараону – настолько, что храму ее подносил он бесчисленные дары из священного камня бирюзы; и никогда не оставлял своим вниманием многих других богов. Но таинственная Нейт, изначальная и непостижимая прародительница всего сущего, сокрытая от самого взыскательного человеческого взора, не была никогда наделена особым вниманием правителя – ровно до того дня, как во дворце появилась новая верховная жрица этой богини.
Носившая имя своей владычицы и покровительницы, Нейтикерт и сама казалась словно бы ее живым воплощением: неприступная и царственная – даже на колени перед троном фараона она опустилась так, словно сделала это исключительно по собственному желанию, и лишь слегка склонила при этом на мгновение голову. Когда же после она заговорила своим глубоким, спокойным и достаточно низким голосом, владыка Та-Кемет мгновенно обратил на нее свой взор и не отрывал его больше ни на мгновение. Привычных славословий в речах Нейтикерт было немного, так что уставшие от них придворные также невольно оживились. Это было единственным, что царевна Дуатентипет смогла понять определенно – ибо, заверив фараона в неизменном расположении к нему его небесной матери Нейт, загадочная жрица сразу же заговорила о куда менее привычных на подобных празднествах вещах: положении городских ремесленников, мелких торговцев и каменщиков в Саисе и всей Западной Дельте, непрерывным потоком стекающихся к находящемуся в ее ведении храму. Обедневшие, лишившиеся пропитания из-за беззакония фараоновых чиновников на границах люди, сказала она с поклоном, ожидают милости от своего божественного правителя: если ему будет угодно обратить свой взор на них, несомненно, это избавит его верных подданных от великих невзгод.
Несомненно, упоминание о столь далеких от радостного вопросах было невероятной дерзостью; Дуатентипет, украдкой взглянув на великую царицу Тити, испуганно вздрогнула и сжалась перед ее похолодевшим от праведного негодования на омрачившую веселье жрицу взором. Никто не позволял Нейтикерт говорить что-либо, кроме прославлений фараона и пожеланий ему бесконечного благополучия – и ей, служительнице второстепенного культа, вовсе не дали бы слова в иное время; но было и нечто иное, то, что инстинктивно трепетавшая от страха царевна все же сумела смутно распознать сама и чему увидела подтверждение в глазах своей венценосной приемной матери. Верховная жрица Нейт была красива – и даже слишком, вызывающе, до неприличия легко затмевая собой усыпанных золотом с ног до головы жен и наложниц старого владыки. На самой Нейтикерт из украшений было лишь легкое сердоликовое ожерелье в три ряда и скреплявшие ее сложную прическу две литые стрелы из серебра – символ ее божественной покровительницы; но фараон, словно не замечая простого наряда, смотрел лишь в ее обведенные черной и золотой краской глаза, а затем сделал милостивый жест рукой, призывая ее говорить дальше – и в пиршественной зале мгновенно стихли все человеческие голоса.
Дальнейшее юная Дуатентипет помнила плохо – в голове у нее слишком шумело от страха перед великой царицей и выпитого холодного вина. Единственным, что она запомнила в том сумбуре, оказались загоревшиеся любопытством и восхищением глаза царевича Пентенефре; позабыв о том, что сам фараон заинтересовался диковинной девушкой, он не отводил от нее взгляда и улыбался приметно – будто за ним самим не следили одновременно с этим тщательнейшим образом многочисленные соглядатаи, коими полнился царский двор.
Все оказалось еще хуже: всего спустя пару дней Дуатентипет услышала от верной служанки Хекет – та не имела никаких причин лгать госпоже – что царевич Пентенефре собрался посетить храм Нейт в Мемфисе, при котором остановилась жрица Нейтикерт: посетить едва ли не тайно, в сопровождении одного слуги Кахотепа. Каким-либо образом помешать брату было не в ее власти; но сердце царевны жгла тоска столь невыносимая, что она даже осмелилась попросить у владычицы Тити позволения также отправиться в указанное святилище.
Божественная супруга фараона неодобрительно взглянула тогда на приемную дочь – уже давно назначив ее в жены собственному сыну и наследнику отца Рамзесу в своем сердце, она не могла не видеть истинных причин дерзости всегда робкой Дуатентипет; вдобавок, она всегда недолюбливала Пентенефре – из ревности к его матери, младшей царице Тии, и как главного соперника своего собственного отпрыска. Но Тити много лет провела в гареме и отлично знала, что слаще всего плод запретный и скрытый. Поджав аккуратно натертые кармином губы, она помолчала какое-то время, затем небрежно махнула рукой – посеребренные ногти ее сверкнули в отразившихся лучах солнца.
– Раз мое дитя так желает, разве я откажу? – звучным, певучим голосом, в котором порой проскальзывали совсем девичьи нотки – разумеется, когда того хотелось его обладательнице – промолвила она ласково. – Сразу после дневного сна я прикажу надежным стражникам сопроводить тебя в храм. Твой божественный отец и мой любимый супруг-повелитель – да будет он жив, невредим и здоров! – столь много времени уделяет служителям Нейт, что нам также надлежит следовать его примеру!
Дуатентипет поклонилась и поспешила удалиться, боясь, как бы великая царица не передумала. Позже, уже сидя в крытых златотканым льном носилках, мерно покачивавшихся на плечах рабов, она с тревогой думала о том, как бы брат не обиделся на нее за это самоуправство; но опасаться было нечего. Храм Нейт возвышался чуть поодаль от центра города – и в половину не такой величественный, как Опет Амона, где царевна бывала каждый год вовремя священных празднеств, однако при виде многочисленных посетителей Дуатентипет поняла, отчего Нейтикерт держалась перед ее отцом с таким достоинством. Казалось, здесь собрались нуждающиеся со всей столицы – быть может, так оно и было, ибо царевна мало разбиралась в таких вещах: многочисленные мелкие торговцы пищей и всякими мелочами; городская беднота, добывавшая себе кров и пищу наемным трудом по дням; простые каменщики, оставшиеся, по всей видимости, без работы; были тут и рабы и рабыни, почти полностью обнаженные, в износившихся лохмотьях – царевна краем уха слышала о многочисленных беглецах из полностью разорившихся хозяйств, осаждавших храмы в поисках убежища. Некоторые были с детьми; возле таких жрецы и жрицы храма Нейт останавливались чаще всего, пока разносили в толпе охлажденное пиво, ячменные лепешки и сушеные фрукты.
Как они совершали все это, царевна понимала с трудом: едва она покинула плотно забранный занавесками паланкин, у нее сразу же закружилась голова от жары и обилия многоразличных голосов. Стражники-меджаи, сопровождавшие Дуатентипет, разумеется, не позволили бы ни одному из оборванных попрошаек прикоснуться к ней; но она все равно невольно вздрагивала под плотной накидкой, идя сквозь толпу к храму, как только ловила на себе чей-то изумленный взгляд. Однажды чья-то темная рука, увитая сетью набрякших вен, потянулась было к стелившемуся за ней по земле вышитому краю платья – стражник мгновенно отбросил ее ногой, даже не потрудившись наклониться. Царевна хотела было остановиться, одернуть его и напомнить о снисходительности к другим, которую следовало бы проявлять в священном месте; но какое-то странное, неприятное чувство вдруг сдавило ей горло, почти лишив способности дышать – и она промолчала. Нечто иное, куда более важное сразу же привлекло внимание девушки.
Ее брат стоял к ней спиной, склонившись над цеплявшимся за его колени мальчиком лет пяти-шести, на котором из одежды была лишь выцветшая рваная тряпка, служившая набедренной повязкой. Цвет кожи ребенка был почти таким же темным, как у слуги Кахотепа – именно тот, опустившись на корточки, как раз переговаривался с ним на незнакомом Дуатентипет гортанном наречии. Затем он поднял голову, указал на ребенка и пояснил Пентенефре:
– Нерти сказал, его отец умер. Спустился к реке за водой, – его крепкие пальцы, словно выточенные из эбенового дерева, сделали характерное движение, напоминающее смыкающуюся пасть крокодила. – Его мать больна. Другие люди сказали: иди в большой дом Танит, там… помогают таким, как они.
– А где сейчас его мать? – живо спросил Пентенефре, однако слуга не успел ответить: звонкий женский голос, перекрывая шум толпы нищих во дворике, раздался откуда-то со ступеней храма:
– Нерти, сын Ансу! Ступай сюда, мальчик, тебе нечего бояться!
Ребенок живо подскочил с места, заслышав свое имя и имя матери – единственное, что мог распознать в чужой речи. Верховная жрица Нейтикерт, а именно она выкликала его, громко повторила свой вопрос, а затем, к удивлению Дуатентипет, с заметным трудом прибавила несколько слов на том самом нубийском наречии – видимо, повторив то же самое, потому что мальчик, отпустив колени Пентенефре, опрометью бросился ей навстречу.
– Вот ты где! Зачем сбежал, дурачок? Больше не надо воровать еду; а матери твоей наши лекари смогли помочь, – обхватив его лицо ладонями, чуть ли не любовно выговаривала всегда неприступная и бесстрастная Нейтикерт. Мальчик, разумеется, не понял ни слова; она снова сказала что-то на грубом языке, родном для него, затем показала на сопровождавшую ее жрицу младшего ранга и объяснила: – Пойдешь с ней. Она отведет тебя к твоей матери.
