Kitobni o'qish: «История одного сражения»
Нет мужа, равного его величеству владыке младому, отважному.
Он идёт во главе войск своих и обрушивается на полчища вражеские, веря сердцем в победу свою,
смел и доблестен он пред лицом врага, а в час битвы подобен пламени пожирающему.
Стоек сердцем он, словно бык, и с презрением взирает на объединившиеся против него страны.
Тысяча мужей не может устоять перед ним, сотни тысяч лишаются силы при виде его;
вселяет он страх грозным рыком своим в сердца народов всех стран…
«Поэма Пентаура»
Часть первая
Сухая, добела выгоревшая пыль колыхалась в воздухе неровными пластами. Перемолотые почти до состояния невесомости песчинки то принимались метаться туда-сюда, подхваченные слабым дуновением ветерка, то вновь оседали, становясь частью тяжкого сыпучего одеяла, покрывавшего раскинувшуюся вокруг землю дешерет. Кто, когда и почему назвал ее так – новобранец Маду из замыкающей колонны седьмого отряда первой армии имени солнечного владыки Амона, ведомой земным сыном его, молодым правителем Усермаатрой Рамеси-су, вторым из числа царей, носящих это священное имя – в свои семнадцать лет впервые покинувший благословенную страну Та-Кемет, не знал и доселе ни разу не задумывался об этом.
Когда-то очень давно, еще живя в мелкой безымянной деревушке на берегу Великой реки в двух днях пути от старого, невероятно древнего и таинственного Саиса, он иногда бывал там на городском рынке, помогая отцу – тот торговал сушеной рыбой, самодельными костяными крючками и неводами, сплетенными из ссученной руками матери Маду шерсти и сердцевины тростниковых стеблей: ее добывал сам мальчик, научившись этому едва ли не прежде, чем добыл свой первый улов. В городе был храм, на вид казавшийся еще старше, чем сам Саис; и хему нечер, служители богов, жившие при нем, рассказывали о таинственной, скрывающей свое лицо за сотканным ею же покрывалом невидимости великой Нейт, породившей само солнце, о возникшем из ниоткуда в начале времен холме Бен-Бен и о том, как с небес на его вершину спустился могучий сияющий сокол, повелевший миру – быть.
На самом деле, говорили они и многое другое, но Маду помнил лишь урывками – то, что больше всего поразило его мальчишеское воображение; и тогда он не слишком интересовался далекой пустыней, лежащей где-то за пределами плодородной Та-Меху, тростниковой земли. Раз мудрые, знавшие куда больше него люди говорили, что есть два сорта земли: кемет, черная и плодородная, пригодная к посевам, и дешерет, красная и сухая, в которой властвует неистовый рыжеволосый нечер-безумец, братоубийца Сетх – значит, все так и есть.
О наивные, мудрые своей основанной на изречениях из ветхих свитков служители богов, в своей испрещренной притоками и рукавами Великой реки долине вовек не видавшие бескрайних, идущих до самого горизонта песков! Быть может, когда-то пески эти и были красны; но теперь иссера-белый простор их жег глаза. И вздымалась снова и снова пыль, потревоженная топотом тысяч и тысяч ног – так, что трудно было даже дышать.
Прошло четыре года с тех пор, как упокоился с миром прежний владыка Та-Кемет – тот, кто воссел на золотом троне под именем Менмаатра и стал зваться посмертно Усирисети, Сети умерший – производно от собственного имени его, данного при рождении земным отцом так же, как и всякому человеку. За полтора десятилетия успел Менмаатра утвердить власть свою и отправился в последний путь с легким сердцем, любимый приближенными своими и народом; ибо тверда была рука его, тяжела поступь, и не раз водил он многотысячные рати против кочевников Юга, и восстановил утраченную предшественниками его власть на северных рубежах, и наполнил Та-Кемет плененными иноземцами, и возвращался всякий раз из походов своих с богатой добычей. И от сына и наследника его ожидали теперь не меньших свершений.
Маду был по нраву своему простым человеком и ни разу не задумывался о том, кто есть сам по себе этот живой бог, под чьим началом он оказался, избрав воинскую участь. Во время похода, конечно, ему доводилось видеть своего владыку – так же, как и прочим, издалека и не слишком часто. Молодой царь Усермаатра за минувшие четыре года успел уже предпринять несколько небольших походов, в том числе и против народа страны Хатти, лежащей на северо-западе – суровых, рыжеволосых и свирепых кочевников, искусных наездников и колесничных бойцов; но то была скорее проба собственных сил против старого непримиримого врага, и люди сведущие понимали ясно, что главная битва еще впереди.
Так и случилось. На четвертый год своего правления воинственный Усермаатра собрал новое войско численностью в дважды по десять тысяч человек, и разделил его на то же количество армий, сколько имелось частей света. Затем он обратился к служителям различных божеств, дабы узнать, какими именами благоприятно было бы ему наделить свое воинство – хотя поговаривали, что молодой владыка не слишком привержен к почитанию небесных знамений, в данном деле предпочтительнее было не рисковать. Состоялись необходимые гадания, и следом за тем утверждены оказались три наилучших варианта: именем царя богов Амона названа была первая, легче остальных оснащенная армия, предводительствуемая лично Усермаатрой; именем солнечного сокола Ра – вторая, в которой сосредоточены были припасы и подкрепление для армии Амон; армия Птах была третьей, шедшей восточнее прочих с тем, чтобы при необходимости зайти неприятелю во фланг.
Лишь с четвертым именем возникла загвоздка: одни хему нечер полагали наиболее подходящим покровителем для нее могущественного Хора, покровителя царей Та-Кемет, другие утверждали, что видели знамение таинственной Нейт, свидетельствовавшее о ее намерении покровительствовать молодому царю. Споры остановил в итоге сам Усермаатра, твердо заявив, что намерен дать армии имя Сетха, и тем самым несказанно удивив всех. С одной стороны, свирепый защитник самого солнца действительно был почитаем воинами; с другой – годилось ли избирать покровителем целой армии столь неоднозначного бога? Злые языки мгновенно припомнили правителю его далекое от истинно царственного происхождение, и то, что еще прадед его в бытность свою простым военачальником, должно быть, также почитал Сетха превыше иных божеств, куда более справедливых и милостивых.
Но молодой правитель не смутился: пристало ли ему, живому воплощению царя богов Амона, менять свое решение по слову хему нечер, которые сами являлись лишь служителями могущественных сил, из которых черпал он свою власть! Военачальники беспрекословно подчинились его воле, и это решило все: четвертая армия, пущенная в обход вражеских сил по морю, получила имя грозного властелина дешерет.
Говорили еще, что перед самым началом похода Усермаатра обращался, против обычаев, за предсказанием к служителям именно этого божества – и якобы устами одного из них могучий Сетх предсказал почтившему его царю величайшую из возможных побед, но отчего-то из слов прорицателя исходила некая двусмысленность в отношении того, будет ли победа эта одержана над хеттами, против которых и должен был состояться поход.
Столь недобрый знак мог сам по себе служить достаточным основанием, чтобы отложить задуманное хотя бы на несколько месяцев – для другого правителя и из другой семьи; но Усермаатра, в чьих жилах текла кровь многих поколений храбрых воинов, лишь укрепился в своем намерении прогнать сыновей Хатти как можно дальше от северных границ своей страны. Остальным пришлось смириться; в конце концов, прославленный военачальник Техути, наиболее близкий к правителю – по молодости последнего именно на нем лежала действительная власть над армией Амон – на первом же совете во всеуслышание заявил, что предсказание может быть истолковано и как предостережение о возможном предательстве: но, раз победа молодого царя уже предопределена, то вероломным нечестивцам лучше было, по его словам, незамедлительно отказаться от своих планов.
Возымели ли действие его слова, или промысел богов оказался непостижим для смертного разума, или, быть может, простая удача сопутствовала войску молодого правителя до поры до времени – но начало похода оказалось поистине успешным. Армия Амон, опережавшая остальные по меньшей мере на пять дней пути, стремительно вклинивалась все глубже во вражеские земли, нигде не встречая сколько-нибудь существенного сопротивления.
Череда столь легких побед, пожалуй, могла бы заставить насторожиться даже не самого осмотрительного человека, подобного тому же Маду – и он в самом деле задумывался иногда об этом во время многочасовых маршей по пыльной дороге: тогда, когда мысли всякого рано или поздно в любом случае оказываются далеко от непосредственно совершаемых телом однообразных движений.
Будучи весьма любопытен и столь же, порой до неуместного, дружелюбен – Маду с первых же дней приноровился расспрашивать подряд всех тех, кто знал о военном деле, о стране Хатти и о чем угодно еще сколько-нибудь больше него – то есть почти всех, кроме таких же мальчишек-новобранцев. На него глядели с досадой, с недоумением и порой с откровенным возмущением такой наглостью – пару раз ему даже доводилось отведывать палки за неиссякающий поток самых неуместных вопросов; но Маду не унывал и в конце концов обзавелся-таки человеком, взявшимся удовлетворять его любопытство на досуге и с грехом пополам вбивавшим в его голову основы воинского бытия.
Суди был самым осмотрительным, разумным и опытным в колонне младшей пехоты, составленной почти сплошь из новобранцев; будучи всего на пару лет старше самого Маду, он уже успел побывать в последнем трехмесячном походе против кочевников-северян шасу. В отсутствие командира именно он чаще всего поддерживал порядок среди своих товарищей, на перевалах показывал им не рассматривавшиеся на обязательных учениях боевые приемы, растолковывал, как следует вести себя во время как большого сражения, так и мелкой сшибки – в обоих случаях, настаивал он, имеется равный риск умереть по собственной глупости.
Очень много внимания Суди уделял тому, почему следует незамедлительно и беспрекословно выполнять любые распоряжения командиров; он сам был потомственным воином – отец его с молодости служил в столичном гарнизоне и пал доблестной смертью в бою три года назад – и подобные ему, выросшие в таких же семьях или в общих казармах, куда попадали еще детьми, справедливо воспринимали это как данность. Маду же, поступивший на службу всего несколько месяцев назад и освоивший из оружия лишь дубинку да боевой топор – крюкообразным мечом-хопешем он размахивал во время учебных боев столь неуклюже, что представлял угрозу скорее для себя, нежели для противника, при обращении с копьем был слишком неуклюж, а из самого нетугого лука не мог попасть в цель даже по чистой случайности – ни в какую не мог понять подобных тонкостей.
Его собственный отец, как, впрочем, и мать, и две младших сестры – словом, все четверо умерли во время последней крупной вспышки чумы семь лет назад; и чем такая смерть была менее доблестной, нежели от вражеского клинка в сражении, Маду искренне не понимал. Сам он выжил неизвестно почему, потому что заразился одновременно с сестрами, а когда очнулся от жара и бреда спустя почти две недели, то узнал от сердобольной соседки – та, сама за месяц до того потерявшая дочь, сразу принялась заботиться об осиротевшем мальчугане – что теперь остался почти совершенно один.
У него оставалась еще одна старшая сестра, которая уже была замужем за кузнечных дел мастером, жившим в славном Уасете, сердце Та-Кемет; супруг ее оказался порядочным человеком и, узнав обо всем, сам приехал за Маду и прямо, грубо и уверенно заявил, что забирает его с собой в город. Возражений он не принимал, равно как и вопросов о том, с чего бы ему кормить и одевать мальчишку, который по возрасту явно еще не смог бы все это отработать: не таким человеком был кузнец Джесеби, ловкий оружейник, вечно хмурый и мрачный человек, к которому даже в подмастерья никто не хотел наниматься из-за его дурного нрава – жену он не бил, а вот на посторонних, особенно будучи пьян, руку поднимал охотно и нередко просыпался оттого по утрам в городской тюрьме.
Шесть с половиной лет он держал Маду в своем доме наравне с тремя собственными сыновьями, не делая для них никакого различия: всех учил своему ремеслу на совесть, а когда доходило до вредной для здоровья полировки – гнал из кузницы, щедро награждая оплеухами и зуботычинами; всех в свое время отправил в прихрамовую школу учиться счету и основам письма, хотя сам грамотой и не владел; всех вдоволь кормил, ни разу в жизни не попрекнув куском малолетнего шурина и – когда тот стал чуть старше – честно выдавая ему на руки, сверх того, заработанное за помощь в кузнице. Джесеби не был достойным и доблестным человеком в том смысле, который в это понятие вкладывал Суди; но именно он безо всяких возражений сразу отпустил Маду на службу, хотя ему и не с руки было лишаться толкового помощника, и никому из домашних не позволил обвинить юношу в неблагодарности или неразумности принятого решения.
– Удачи тебе, парень, – только и сказал он на прощание в то утро, когда армия Амон выступала из столицы. – Служи царю на совесть, не посрами семью!
Маду и служил – как умел, честно стараясь оправдать возложенные на него ожидания: не его вина была, что со дня выступления его отряд лишь дважды оказывался втянут в мелкие, незначительные сшибки с местным населением. Остальное время было заполнено выполнением вечных походных обязанностей по сворачиванию-разворачиванию шатров, заточке оружия, бесполезной охране обоза – все равно до нападения на него ни разу не доходило – а уж о настоящем сражении, в котором можно было бы проявить себя, оставалось только мечтать.
Однако теперь, когда на пути армии Амон наконец-то оказался большой город – Кадеш, твердыня сыновей Хатти, с которой в свое время не смог совладать даже покойный Усирисети – молодые воины оживились в нетерпении, лучше всего выдававшем, сколь сильно приелось им вынужденное ожидание в тылу. Последние дни марша, казалось, длились бесконечно: им все мерещилось, что город вот-вот должен появиться в туманной дымке горизонта – и когда как-то утром один из старых воинов, указав новобранцам на едва заметную за блистающей полосой речной воды точку далеко впереди, объяснил уверенно, что это и есть Кадеш, среди них мгновенно раздались воодушевленные крики.
К полудню точка разрослась до размеров крупного яблока; а когда солнечные лучи окрасили небо на западной стороне небосклона в алый цвет, стало возможно уже вполне ясно разглядеть и высокие стены города, и отливавший ярким серебром изгиб опоясывавшей его с северо-востока реки. И тут-то, как назло, войско Амон получило приказ остановиться и разбить лагерь. Конечно, иного не могло и быть: после трудного дневного перехода даже воинству живого бога требовался отдых, не говоря уже о том, что требовалось сперва получить донесения посланных правителем два дня назад вперед основных сил разведчиков – но объяснить это негодующим, оскорбленным в лучших своих чувствах юношам было непросто.
Суди, как мог, урезонивал своих товарищей; выходило у него не слишком хорошо, но все же в его колонне, в отличие от остальных в том же отряде, царил относительный порядок. Любопытный Маду, вытянув шею и привстав на цыпочки – он вообще был плечистый, рослый и наблюдательный парень, из-за чего товарищи нередко просили именно его узнать, что именно происходит впереди – видел, как метался поставленный во главе их отряда командир Песемхет, то и дело вынужденный поднимать своего коня на дыбы, чтобы продолжавшие напирать на него новобранцы хоть немного сдали назад.
– Эге! Вот ведь он пляшет, – бесхитростно ухмыльнулся Маду, тотчас получив несильную, исключительно для порядка данную ему Суди затрещину: командира Песемхета в отряде не слишком жаловали.
Это был человек средних лет, начавший свою службу еще при отце молодого царя –назначение на нынешнюю свою должность он получил как раз во время первого похода того против сыновей Хатти, будучи в то время довольно молод для нее. Но затем что-то пошло не так. Слухи ходили разные: то ли сам Песемхет, всегда отличавшийся непростым нравом, неосмотрительно повздорил с кем-то из вышестоящих, а тот, в свою очередь, оказался злопамятен; то ли, добившись первого существенного успеха и начав ценить собственную жизнь, он перестал выказывать в бою прежнюю доблесть – никто из подчиненных его не знал наверняка.
Впрочем, какова бы ни была причина, одно оставалось неизменным: назначенный на командование сотней воинов, выше Песемхет уже не поднялся – и с каждым годом имел все меньше возможностей изменить это. Отыгрывался он на нижестоящих: не столько стремился обучить их чему-то или поддержать постоянную боеготовность, сколько изводил непрерывными малозначительными поручениями неугодных и не обращал никакого внимания на всех остальных. Вот и теперь, хотя последней колонне, вынужденной глотать пыль позади остальных и растянувшейся на расстояние второе против обычного – многие еле волочили ноги после трудного перехода – Песемхет незамедлительно отправился туда.
– Едет к нам, оправьтесь, – вполголоса предупредил остальных Суди. Подумав, он сжал локоть Маду и велел, не убирая руку: – Смотри, не брякни при нем что-нибудь снова!..
– Чего же я брякну? – незамедлительно возмутился тот. Суди промолчал, сцепив зубы, но младшего его товарища было не унять так просто: – Чего, а? Скажи, ну!
– Просто стой смирно и молчи, – сквозь зубы посоветовал тот.
Командир Песемхет подъехал к ним неспешно, не упустив возможности покрасоваться: своим конем, темно-рыжим и крепконогим, с крутой шеей и широкими, почти не утопавшими в песке копытами, он очень гордился – и распорядился зычно:
– Эй, вы все, слушай мою команду! Ставим шатры; чтобы к закату все было готово, не то не дам возиться – станете спать на голой земле.
– Добро бы она хоть была, эта земля, – не утерпев, сдавленно фыркнул Маду; он постарался снизить голос до шепота, но пять или шесть человек, стоявших ближе всего к нему, вынужденно потупились, дабы скрыть ухмылки. – А то все песок да песок…
Командир Песемхет, очевидно, услышал эти слова: лицо его закаменело – как и всегда, когда он полагал, что мальчишки-новобранцы смеются над ним – и рявкнул, указав пальцем на Суди:
– Ты! Бери людей; нужно выпрячь всех быков и лошадей, отвести к реке и напоить.
– Услышано и исполнено! – мгновенно откликнулся тот с поклоном, развернулся к остальным и кивнул в сторону повозок. Сам он, толково управлявшийся с непростым нравом животных и не в первый раз получавший подобное распоряжение, успел подобрать себе в помощь столь же умелых людей. Маду в их число, разумеется, не входил; но командир Песемхет внезапно осклабился со злорадством, указав пальцем на него:
– И этого тоже с собой возьми, шутника! Надеюсь, до заката вы со всем управитесь…
Суди остановился на мгновение, поджав губы; Маду видел, как его строгое, красивое лицо, всегда столь бесстрастное, будто вспыхнуло изнутри:
– Командир, этот человек нам только помешает. Он не умеет обращаться с лошадьми…
– Вот и отлично, – потер тот руки, обмотанные поводьями, и круто, сразу всем корпусом повернул коня. – Или он только языком молоть умеет? Пусть учится, раз подвернулся случай!
– Командир… – снова начал Суди – но Маду, обернувшись к нему, широко махнул здоровой рукой:
– Оставь, дружище, не надо! Я пойду.
Повозок, тяжело груженых припасами и добычей, было отвратительно много – во всяком случае, для того, кому впервые приходилось возиться подле них. Маду усмехнулся против воли: казалось, они отправились в поход есть и собирать всякий хлам, а не сражаться ради бессмертной славы. Впрочем, может, так все и есть, подумал он, оглядываясь по сторонам и повсюду встречая серые от пыли, зверски усталые мрачные лица. Всегда нужно улыбаться и находить для улыбки повод – так когда-то говорила ему покойная мать, тихая, смиренная женщина с рано постаревшим от каждодневного труда. Ее ровный, чуть пришептывавший голос и сухие теплые руки, больше похожие на крохотные лапки пустынных ящериц – вот и все, что Маду мог воссоздать при мысли о ней в своей памяти. Но ее наставления иногда еще касались его души – почти незаметно и всегда вдруг, будто неощутимое почти дуновение прохладного ветерка. Как знать – может, не врали хему нечер, рассказывавшие, что иногда душа правогласного может посещать своих родных в виде невидимой птички-ба с человеческим лицом?
– Вот и договорился, – проворчал Суди, поравнявшись с ним. Вдали от колонны глядевших на него чаще, чем на иного командира, неопытных товарищей он позволил себе наконец-то ссутулиться и ослабить завязки льняного панциря: Маду, оторвавшись от непривычно безрадостных мыслей, с удивлением приметил, насколько у того вдруг оказалось усталое лицо. – Держись подальше от коней и не трогай упряжь.
– Мне что же – вообще ничего не делать? – вновь возмутился не в меру разговорчивый новобранец, стараясь не глядеть в сторону ближайшей к ним кобылы – та, чуя близость воды, уже нетерпеливо рыла землю копытом. Суди вздохнул и принялся скупыми, привычными движениями расстегивать пересекавшие ее широкую грудь ремни.
– Возьми вон те кувшины, – бросил он через плечо. Маду опешил, но послушно бросился собирать указанную посуду. – Как пойдем к реке – будешь набирать воду и относить обратно.
Что греха таить – с лошадьми Маду не просто не ладил, а откровенно опасался этих больших и непонятных животных, с которыми, собственно, лишь в армии впервые и познакомился. Можно ли было винить его в этом? В родной деревушке юноши скота вообще было не слишком много: помимо гусей и уток да полуприрученной кошки – той полагалось ловить мышей и тем самым оберегать захудалую хижину с покосившейся крышей, в коей деревенские жители хранили зерно: с этим она, конечно, справлялась, но, по скромному мнению Маду, на склад и самих людей при этом ей было совершенно все равно, ибо последних она при попытке войти в хижину всячески пыталась прогнать и злобно шипела, вздыбив шерсть – помимо них в селении имелись разве что пара ослов, на которых, впрягая в скрипучую тележку, рыбаки свозили в город сушеную рыбу для продажи, да одинокий медно-бурый вол. По весне он всегда глухо ревел и сердился, когда его впрягали в плуг, дабы вспахать изрядно заболоченный участок, служивший общине земельным наделом, но в остальное время был добр и ленив, и деревенские детишки вечно ходили за ним стайками, угощая размоченным зерном и мелкими кислыми яблоками.
Лошадей же – статных и норовистых, завезенных в Та-Кемет кочевниками из западных земель лишь полтора столетия назад – в этом селении сроду не водилось, как и во многих других. И во всем двадцатитысячном войске Усермаатры, на треть состоявшем из новобранцев, выходцев зачастую из весьма отдаленных провинций-сепат, нашлось бы не более семи-восьми сотен умевших как следует держаться в седле и вполовину меньше – способных ухаживать за лошадьми. Оттого-то и был столь ценен талант к этому делу Суди – ездить верхом он был приучен чуть ли не с детства – а его товарищи глядели на него, непринужденно управлявшегося со скверным нравом вьючных и колесничных коней, с восхищением и завистью.
Не миновала эта участь и Маду: приметив умение друга и, говоря откровенно, приревновав к таковому, он решил незамедлительно поладить со своенравными скакунами не хуже него. Итог оказался печален – почти полтора месяца Маду промаялся со сломанной в запястье левой рукой, обзавелся малоприятными воспоминаниями о том, как при попытке самостоятельно оседлать обычно смирную, хотя и нервную каурую кобылицу оказался сброшен на землю прямо ей под копыта, и навсегда зарекся близко подходить к этим опасным существам. До этого дня ему успешно удавалось придерживаться своего зарока; но теперь об этом можно было забыть, ибо Маду не был бы собой, если бы позволил своим товарищам заниматься делом более сложным, нежели порученное ему, не пытаясь им помочь.
Первым делом, спускаясь по крутому склону, он принялся крутиться вокруг лошади, которую вел под уздцы Суди: ему постоянно казалось, что беспокойно трясшее головой животное вот-вот решит лягнуть его друга. Что именно ему стоит делать в таком случае, Маду не знал – а потому просто старался отвлечь внимание недовольной кобылы, водя руками у самой ее морды и неуверенно – ибо сам он изрядно ее побаивался – приговаривая всякие лестные слова о ее наружности и нраве.
Впрочем, продолжалось это недолго: спустя пару минут потерявший терпение Суди велел ему отойти в сторону и не тревожить лошадь. Взамен он предложил Маду взять под уздцы тихую пегую кобылку с печальными большими глазами, шедшую позади них: ее, в отличие от остальных вьючных животных, вел лишь один человек – Атсу, четырнадцатилетний чернявый паренек, которого Суди обычно звал, когда требовалось сбегать куда-нибудь с не слишком важным поручением. Маду обиделся и остаток пути проделал в молчании, то и дело с опаской косясь на угрожающе покачивавшиеся позади него лошадиные морды, но более не пытаясь привлечь их внимание.
Настроение его слегка улучшилось после того, как они наконец добрались до реки. Вопреки возложенному на них поручению, сперва юноши предпочли напиться и умыться сами; и Маду с осознанием важности собственного дела принялся наполнять стремительно тяжелевшие кувшины и привязывать к их ручкам веревки так, чтобы можно было сразу взвалить на себя пять-шесть штук. По правде сказать, даже так он не был уверен, что сможет дотащить все их до лагеря за раз: Суди знал, что делал, когда поручал ему именно такое дело.
В итоге именно так все и оказалось: как следует поднатужившись, Маду еле-еле осилил четыре больших кувшина за раз. В лагере, где вовсю вбивали в песок колья и разворачивали циновки для шатров, принесенную воду приняли с большой радостью и тотчас вручили ему еще семь таких же пустых посудин, попросив сбегать к реке еще раз. Прикинув свои возможности, Маду ответил на их просьбу самыми крепкими из известных ему выражений, но кувшины покорно принял: лучше уж было бегать туда и обратно за водой, нежели возиться со внушавшими ему теперь еще больший страх лошадьми и злыми, не сильно отличавшимися от них размерами ослами, чей слаженный рев далеко разносился над берегом реки.
На сей раз он немного сбавил шаг: во-первых, перед новой пробежкой с полными кувшинами требовалось хоть немного перевести дух, а во-вторых – и это было куда более существенно – теперь, утолив жажду и слегка отойдя после долгого и трудного перехода под палящим солнцем, Маду озирался по сторонам и будто впервые замечал, насколько же красиво все вокруг него. Речная гладь сверкала впереди, наполняя его сердце тихим теплым чувством – юноша будто возвратился в детство, проведенное на берегах полноводной Итеру; а свежий ветер при этом столь приятно холодил его покрытое красноватыми пятнами от безжалостного жара дешерет лицо, что спешить никуда не хотелось. Задрав голову, Маду с наслаждением, всей грудью вдохнул чистый, не затронутый дорожной пылью воздух – и вдруг остановился, остолбенев от неожиданности и едва веря своим глазам.
Он был уже на полпути по спуску со склона, но из-за своего желания чуть отдохнуть выбрал другой путь, нежели в первый раз: здесь внизу ему требовалось сделать небольшой крюк по илистому берегу, дабы добраться до товарищей, но зато дорога была куда ровнее. С того места, где остановился Маду, был отчетливо виден край крутого склона, над которым до сих пор клубилась дорожная пыль; а дальше – почти полностью скрытые высокими кустарниками, поднимались по узкой извилистой тропке два человека. Под уздцы они вели оседланных лошадей, и даже с такого расстояния по одежде их видно было, что то были отнюдь не воины Усермаатры. Хуже всего оказалось то, что Маду с легким холодком узнавания различил уже пару раз виданные им просторные холщовые нарамники, в которые одеты были незнакомцы, и обмотанные вокруг их голов в несколько слоев затейливыми узлами платки: именно так предпочитали одеваться давние обитатели дешерет, не страшившиеся ни скудности подаваемого ею пропитания, ни песчаных бурь, ни нестерпимого зноя – хитроумные, неуловимые кочевники-шасу, старые союзники народа Хатти.
Из головы Маду разом вылетели все связные мысли, кроме одной, бившейся перепуганной птицей: лазутчики! Этим сыновьям пустыни наверняка вся армия Амон видна, как на ладони – а как знать, сколько времени они следовали за войском Та-Кемет и что успели передать о нем дальше, в Кадеш или того хуже – самому Муваталли, царю всей Хатти? Маду, как новобранцу, не полагалось, да и неоткуда было слишком много знать о неприятеле; но он слышал разговор командира Песемхета с одним из его помощников, старым и опытным воякой Мебехти – и оба они, насколько юноша мог судить, говорили о правителе живых мертвых как об очень хитром, опасном человеке, не чуравшемся никаких средств на пути к победе – в том числе и толково, искусно поставленной своевременной разведки.
Воспоминание это сразу же воскресило в нем другое, относившееся к первым неделям пребывания в войске – когда в них всех, неопытных и неловких растяп, многие из которых вообще впервые взяли в руки оружие, спешно вбивали простейшие навыки предосторожности. Маду пригнулся, как никогда проклиная свой высокий рост: похоже, кочевники не успели заметить одинокого юношу на фоне сплошь поросшего мелкими кустарниками и пожухлой травой склона – но неизвестно было, сколь долго те пробудут в неведении; требовалось спешить.
Бегать в полусогнутом положении, прячась в тени кустарников, оказалось трудновато, даром что все кувшины Маду бросил там же, на месте. У воды дело пошло легче, хотя теперь ступни его утопали в вязком иле по самую щиколотку – так, что когда он, тяжело дыша и размахивая руками, подбежал к остальным, то чуть не свалил в воду некстати вставшего на пути Атсу.
– Эй, осторожнее! – возмутился тот, хватаясь за узду беспокойно фыркнувшей пегой кобылки. Маду хотел было объяснить все, но лишь прижал ладонь к груди и помотал головой: воздуха, чтобы говорить, у него не хватало.
– Что у вас там такое? А, вот ты где! – строго окликнул его Суди. Твердый, спокойный голос друга мгновенно ободрил Маду; выбросив руки вперед, он ухватился за чужие плечи и забормотал невнятно, сипло:
– Посмотри, посмотри! Там, наверху… Вон, видишь, за красными камнями? – шарил он глазами по крутому склону, сам от волнения мало что разбирая. Суди прищурился, взглянул в указанном направлении и обернулся снова к нему:
