Kitobni o'qish: «Семь нот молчания»

1 Картина маслом

Квадратный двор. В центре – детская площадка. Не современная и яркая, а еще прошлого века. Полые, причудливо изогнутые и приваренные друг к другу трубы, аляповато и безвкусно окрашенные дешевой краской. Вот лабиринт, вот лесенка, вот турник. Горка с неровной дырой посередине. Рядом песочница, в которой уже давно не возились дети, – опасно, легко наткнуться на шприц или битое стекло. Затоптанная осенняя трава. Разбитый асфальт и словно чернильные лужи.

Если бы не моросящий дождь, можно было поставить мольберт и раскладной стульчик. Хватило бы и часа, чтобы получился набросок в стиле постап. Но за шиворот уже неприятно подтекало. Старый зонт сегодня отказался служить, растопырившись половиной спиц. Пришлось нахлобучить на голову широкополую фетровую шляпу. Серый плащ почти не согревал, навевая мысли о ноющих суставах и бессонной ночи. Ботинки пора было отнести на помойку, но все рука не поднималась. Художник поморщился: жизнь давно уже не радовала, но, чтобы так…

Он задрал голову, окидывая затученное небо обвиняющим взором. Потом привычно перевел взгляд на серые мрачные стены панельной девятиэтажки, темные, скучные окна, которые казались безжизненными и безликими. Нашел одно на пятом этаже, вроде бы не выделявшееся ничем, за исключением того, что за ним довольно часто мелькала девушка. Или даже, скорее, девочка. Лет шестнадцати, наверное? Словно героиня ненаписанной картины – худенькая, юная и большеглазая, с аккуратно собранными в пучок волосами.

Сегодня она показалась особенно трогательной, до прозрачности бледной и печальной. Художник остановился и помахал незнакомке шляпой, обнажив потешно плешивую голову. Вообще-то такое поведение ему было не свойственно: паясничать, невинно заигрывать с той, что вполне годилась во внучки. Но вдруг захотелось сорвать с этих не по возрасту серьезных губ хотя бы призрак улыбки.

Силуэт за окном исчез. А чего еще ожидать?

Упрямо моросил дождь.

Лиля отпрянула от окна. Не от испуга, нет. Скорее, от неожиданности. Этот старик-художник проходил по ее двору ежедневно с понедельника по субботу, исключая праздничные дни. Наверное, работал в художке за углом.

Иногда приводил к песочнице увлеченных мальчиков и девочек, которые могли несколько часов подряд зарисовывать причудливо кронированные деревья, соседских детишек, солнечные блики, отражающиеся от оконных стекол. Однажды Лиля, возвращавшаяся с танцев и мельком глянувшая на один мольберт, с удивлением угадала в размытых цветных пятнах свою старшую сестру Эллу, каким-то чудом послужившую моделью.

Но сегодняшнее небо с утра хмурилось. Погода не располагала к долгим прогулкам, тем более – к пленэрам. Однако поступок старика позабавил.

Когда Лиля снова отодвинула штору, двор уже был пуст и сер. Жаль. Но что она хотела? Чтобы художник так и стоял? Без зонта, с приподнятой над головой старомодной шляпой?

В комнате Эллы затрезвонил телефон. Громко проорав зажигательную попсовую мелодию, заглох. Потом все повторилось. Снова. И снова. Кто-то проявил настойчивость раз восемь. Потом звякнуло сообщение. Опять сестра ушла без мобильника.

Лиля глянула на часы – почти двенадцать. По субботам у Эллы фитнес, потом английский. Вернется не раньше четырех. Главное, чтобы ключи взяла, потому что в три у Лили – танцы, и пропускать их она не намерена.

Зашла в комнату к сестре. Машинально подняла небрежно брошенный халатик и повесила на спинку стула. В комнате – как после взрыва или грабежа, впрочем, как всегда. Почти вся одежда вывалена из шкафа, потому что погода из сектора «лето» явно переместилась на «осень», а Элле, по ее словам, «опять нечего надеть».

Лиля бросила взгляд на телефон – сообщение от отца: угрюмый, обвиняющий смайлик. Но если написал старшей дочери, пусть от нее и ждет ответа.

Рядом с телефоном – забытые ключи. На них брелок – элегантная кошечка в бикини, ниже подпись: «Элеонора», так Элла представляется при первой встрече.

Да, сестрица в своем репертуаре. Могла бы забыть голову, забыла бы обязательно.

И что теперь делать? Лиля начала прикидывать, как и кому оставить ключи. Поняла, что никого из соседей особо не знает, дружеских отношений не поддерживает, а все общение с ними сводит к короткому кивку при встрече. Тем более, как-то не принято сейчас запросто доверять чужим людям. Особенно, если ты немая девушка шестнадцати лет. Как не раз предупреждала Элла, можно запросто нарваться на придурка, который решит поиздеваться над тобой. Затащит к себе, а ты не сможешь позвать на помощь. Безвыходная ситуация!

Донесшаяся откуда-то с нижнего этажа пронзительная фортепьянная композиция показалась удивительно в тему. Немного сумбурная, в меру жесткая и трагичная. Она воплотила в звуке мысли девушки, набросала картинки, наполнила их деталями и красками. Дошла до кульминации… и оборвалась. Словно кто-то смял неудавшийся набросок и выбросил в мусорную корзину.

Лиля хотела бы поспорить. Доказать невидимому пианисту, что весьма сложно жить в этом мире тому, кто нем, как рыба, – легко могут записать во фрики, даже если с мозгами у тебя все в полном порядке, как и с мироощущением. Но как это сделать, если опять же – смотри выше – ты не способен издать ни звука? В почете многословность, желательно – пустая и с претензией на юмор. Иначе бы не росли, как на дрожжах, стендапщики всех мастей и областей.

Музыка не возобновлялась. Лишь в голове заело кнопку «рестарт», и беззвучная мелодия жила теперь внутри Лили. Она, предчувствуя, что теперь это надолго, все же потрясла головой, будто можно взять и вытряхнуть из себя звуки. А потом сдалась и станцевала несколько па. Теперь музыка переплелась с движением. И казалось неважным, что никто не слышит и не видит этот тандем. Потому что творчество в одобрении не нуждается, оно просто или есть, или нет.

– Лялька, с ума сходишь? – Ироничный вопрос застал врасплох, вдруг показалось, что ее застукали за чем-то очень интимным и сокровенным.

Девушка обернулась. Гармония раскололась, и каждый осколок норовил впиться в расслабленную, а оттого излишне чуткую душу.

– Я, прикинь, телефон забыла. И твои ключи прихватила вместо своих. – Сестра, не замечая, какое произвела впечатление, схватила полотенце и начала вытирать мокрые кудри. – И тренировка не задалась. На английский решила не ходить, скажу, что простыла. – Она деланно покашляла.

Лиля, попав под дождь, выглядела бы мокрой курицей. Сестра же казалась по меньшей мере Афродитой, вышедшей из волн морских, а по большей – еще не придумали объекта для сравнения. В карих глазах Эллы прыгали бесенята, щеки горели, а с губ сыпалась чепуха – уверенно, как неоспоримая истина. В этом была вся она.

– Тем более, что машина сломалась. Я тебе говорила, да? Не хочу переться на автобусе. Никто не звонил? – Сестра одновременно сушила волосы, стаскивала мокрые штаны и пыталась разблокировать мобильник.

Разумеется, удавалось ей это плохо. Элла отбросила полотенце и плюхнулась на кровать прямо в приспущенных до уровня бедер джинсах.

– Блин! Урод! – Она показала кому-то язык. Видимо, отцу, судя по тому, что именно от него было последнее сообщение. – Сказал вчера, что мое финансирование в этом месяце вышло за все допустимые рамки! Бла-бла-бла. Как будто я нарочно. А у тебя денежка осталась? – Девушка кукольно похлопала глазками на Лилю. – Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Я же знаю, что осталась.

Лиля покачала головой.

Сестра фыркнула. Отбросила мобильник. Покачала ногой. Глянула на себя в зеркало.

– Вот что за рожа, да? Я в душ. Тебе не надо? – Не дожидаясь ответа, вскочила и кинулась к двери. Но потом вдруг остановилась, будто что-то вспомнив. – Кстати, это тебе, – извлекла из кармана сложенный вчетверо листок. – Просил передать старик с улицы…

Лиля развернула влажный и теплый от близости к телу лист: стена, окно и девушка в его обрамлении. Набросок карандашом казался живым и трогательным. А сама она – пожалуй, симпатичнее и свободнее, чем в реале. И когда художник успел? За пару минут? Или рисовал себе где-то в закутке, пока Элла не появилась? А как он узнал, что они сестры? Ведь не похожи ничуть.

– Лялька… Эй, ты слышишь?… С тобой все в порядке?

Она взглянула на сестру и кивнула. Конечно, все в порядке, неужели не видно?

Бравурная пара аккордов снизу вновь вторила ее мыслям. Незримый пианист словно подслушивал все, что происходит в соседней квартире.

Элка поморщилась. Глянула по сторонам, вверх, потом на Лилю, словно подозревала, что это она спрятала пианино и теперь поигрывает тайком. Музыку сестра уважала только модную и клубную, остальная вызывала у нее раздражение. Особого слуха у Эллы никогда не было.

– Это еще что?

Лиля повела плечами.

– Наверное, новые соседи, которые вчера въехали. Надеюсь, играет настройщик, а потом их пианино будет тихо-мирно дремать у стенки, иначе загрызу. – Сестра шутливо поклацала зубами, а потом, напевая не в такт, скрылась в ванной.

Проводив Эллу взглядом, Лиля вздохнула. Музыка всегда была частью ее жизни. И за неимением голоса Лиля ничего не имела против музыкального фона к своим мыслям.

Глеб резко захлопнул крышку, словно инструмент был в чем-то виноват перед ним. По струнам пробежала звуковая волна, как дрожь по живому телу в ответ на удар. Почему-то это разозлило еще сильнее. Юноша неуклюже развернулся, с громким треском уронил стул, некстати оказавшийся на пути, и в несколько шагов добрался до окна.

Поискал ручку – убрали. Кто бы сомневался. Воздуха катастрофически не хватало. Сиплое дыхание вырывалось из-за стиснутых зубов, голова кружилась, подташнивало, будто до одури накатался на карусели. Случилось с ним такое однажды: поспорил на десять билетов на «Полет» и выиграл. Лучше бы проиграл.

– Что, Глебушка? Что? – Подскочившая сзади мама начала гладить по голове, как маленького. – Испугался, да? Стул я не убрала.

Юноша дернулся в сторону, подальше от теплых заботливых рук.

– Мама! – помотал головой. – Я не маленький! Привыкну.

– Конечно.

Она засуетилась, начала деловито разбирать вещи из коробок, создавая видимость, что все нормально.

Раздражение захлестывало все сильнее.

– Окно открой, – попросил сквозь зубы.

– Холодно же. Дождь идет с утра.

– Форточку. – Глеб старался говорить предельно вежливо, иначе мать опять начнет плакать, утаивая всхлипывания, будто он не слышит.

Она порылась в коробке, приладила найденную ручку и повернула ее вверх.

Воздух пошел, но облегчение не наступало. Юноша оперся руками о подоконник и прижался лбом к прохладному стеклу. Шорох дождя успокаивал. Глеб представил, как мелкие капли рисуют на окне дорожки, параллельные и пересекающиеся. Как влага скапливается внизу, растекается по уголкам. Будто слезы.

Мать снова подошла, прильнула сзади, обняв за плечи. Какой она маленькой ощущалась сейчас, худенькой и слабой. Поэтому Глеб особенно не любил, когда мать плакала. Ему с раннего детства казалось, что с каждой капелькой она истончается и истончается, пока однажды не исчезнет совсем. Сейчас-то он знал, что это не так, но… Пусть лучше плачет погода.

– Какой здесь двор?

– Двор как двор, самый обыкновенный. Кусты голые, лужи. Но очень удобно, что нет сквозного проезда для машин. Можно будет гулять.

– Машин? – Глеб повернулся к матери. – Здорово, что у нас теперь нет машины, да? Никакого беспокойства.

– Я… не имела в виду…

Да все он знал, что она имела и не имела. До аварии мать была деятельной и веселой. Убегала на работу, постоянно что-то напевала или щебетала по телефону, встречалась с подругами. А сейчас ей приходится сидеть с сыном, казалось бы, уже взрослым, еще недавно самостоятельным и даже успешным.

Работает в семье один отец. С утра до ночи. Иногда и ночью не приходит. Нет, Глеб ничего плохого не думает. Но мать расстраивается. И за это юноша злится на отца. А тот всегда находит оправдание: мол, лечение дорогое.

И правда, дорогое. Квартиру обменяли вот. На меньшую и в другом районе. Половину мебели продали, подаренный фондом рояль – да он бы и не влез в габариты этой трешки. Хорошо, что осталось пианино. Глеб в свое время не разрешил от него избавиться, такого старенького, непрезентабельного, потому что всегда считал верным соратником, разделившим первые победы и разочарования. Потертые клавиши помнили юношу маленьким любопытным малышом, играющим унылые гаммы и незамысловатые пьески.

– В нашем подъезде хорошие люди. Много пенсионеров. Но есть и молодежь, над нами живут две девушки. Одна такая говорливая, яркая, студентка, наверное. А другая какая-то дикая. Я с ней здороваюсь, а она только кивает. Школьница еще, похоже.

– Ма-а-ма-а-а, – протянул Глеб, неохотно отвлекаясь от вязкого болота своих мыслей.

– А что? Я же просто рассказываю.

Ему не надо было видеть, чтобы знать, что мать сейчас теребит пальцами прядь волос. Лучше бы коробки разбирала. Он опять прислонился к окну. Дыхание медленно выравнивалось. Захотелось спать. И плевать, что сейчас – день, потому что для Глеба теперь всегда ночь. С недавних пор.

Звонок телефона отвлек мать. Ушла в другую комнату и разговаривает. Очень тихо. Так, чтобы Глеб не слышал. Как будто не понятно, что, раз тихо, то о нем. Когда же они все угомонятся-то? Со своими сочувствиями, соболезнованиями, предложениями и советами. Уже больше года прошло!

Ощутив новую вспышку раздражения, Глеб постарался сделать глубокий вдох. Еще один. Третий. Как учил психолог в больнице. Черт!

Он не мог видеть, что внизу, под окнами, стоит девушка в неброском сером плащике и удобных туфлях на невысоком каблучке.

Она с любопытством изучила лицо нового соседа. Строгое. Красивое. Без грамма женственности и жеманности. Темно-русые волосы. Не качок. Но и не дистрофик. Плечи широкие. Наверное, если и старше ее, то на год или два, не больше, а может, и вовсе ровесник. Отметила, что юноша ей знаком. Или это внешность такая, что кажется, будто уже где-то встречались?

И тут Лиля сделала то, чего, во-первых, от себя никак не ожидала, а во-вторых, никогда не делала: помахала парню. Махнула робко рукой, словно волосы поправляла с огромным замахом.

Видимо, это заразно: утром – старик-художник, теперь – она сама.

Сосед сделал вид, что ничего не заметил. Как стоял, так и остался стоять. Ну и хорошо, если честно! Лиля, глубоко вздохнув, резко развернулась и пошла вперед. Перемахнув через пару луж, поняла, что немного расстроена. Дойдя до угла, успела рассердиться. Сначала на соседа, потом на себя. А добравшись до остановки, устыдилась настолько, что готова была уходить из дома и возвращаться только затемно, чтобы не дай бог снова не встретить того парня. Но, уже садясь в автобус, умудрилась убедить себя, что незнакомец просто ее не заметил. Вот будь на ее месте Элла в своем ярко-розовом плаще, сиреневом берете и с развевающимся шарфом в тон, не заметить было бы невозможно. А она кто? Серая неприметная мышка этой неприглядной дождливой реальности.

Полегчало. Уставившись в окно, Лиля подумала, что парень все-таки очень симпатичный. А судя по игре на фортепиано, еще и талантливый. Хотя, опять же, скоропалительные выводы. Откуда ей известно, что играл именно он? Может, кто-то из его семьи? А он пялился в окно со скуки.

Но тихий голос внутри настойчиво повторял, что играл именно этот парень. Не его мать, сестра, брат, отец, бабушка или еще кто. Он – и точка.

Уже подъезжая к своей остановке, Лиля почувствовала, как дернулся телефон, – сообщение. Отец. Наверняка, интересуется, почему не отвечает Элла. Девушка швырнула телефон поглубже в рюкзачок.

Двери открылись. Лиля выпорхнула из автобуса и, открыв зонт, побежала на занятия.

2 Мама мыла раму

– Лиля!

Она уже успела спуститься по лестнице на две трети, когда услышала снизу оклик и увидела машину отца. Сегодня он приехал без водителя. Стоял в длинном черном плаще перед раскрытой дверцей и курил.

Парочка знакомых девчонок, спускавшихся следом, разинула рты от удивления. Отец был нечастым гостем в школе, и многие, наверное, считали, что, кроме сестры, у Лили никого нет.

Подошла. Потому что смыться повода не придумалось. Нелепо как-то получилось бы вдруг взять и убежать наверх, спрятаться за огромные двери, надеясь, что папочка не последует за доченькой.

– Так вас ждать? – Взгляд отца буквально впился в нее.

Видимо, Лиля невольно превратилась вся в знак вопроса. Про сообщение она, разумеется, забыла. А Элла ей тоже ничего не говорила, насколько помнится.

Отец нервно побарабанил пальцами по дверце авто. Капризно изогнутые губы выдали крайнюю степень недовольства.

– Пф-ф, зачем тебе телефон? Я же отправил сообщение.

Девочка пожала плечами. Вопросы к ней всегда носили характер риторических. Но отец не спешил пояснять. Порывшись на дне рюкзачка, Лиля извлекла сотовый и открыла чат: «Ждем на ужин 18 октября. Кафе «Меридиан». ДР мамы».

Она сделала большие глаза. Насколько ей было известно, мама родилась летом.

– Ну? – Отец снял очки и начал протирать стекла.

Мысли он читать не умел, поэтому Лиля набрала на дисплее: «У мамы» с максимальным количеством знаков вопроса.

– Если отбросить излишнюю принципиальность, то женщину, положившую на ваше воспитание двенадцать лет, вполне можно так назвать.

Девушка вздохнула. «Положившую» – вполне характерное слово. И характеризующее. Она не стала набирать, что мама бывает одна. Уж это-то отец должен понимать?

– Короче, нам с Региной будет приятно видеть тебя и Эллу. – Он сел за руль, не закрывая двери, поинтересовался: – Тебя подбросить до дома?

Лиля не стала отказываться. Уже темнело, дождь и не думал заканчиваться, а автобусы в это время ходили редко и набитые битком. Наверняка придется стоять в уголке, вдыхая мешанину из чужого амбре и мечтая присесть, потому что ужасно устали ноги.

В салоне пахло кофе и мойкой. Под зеркальцем болталась иконка – Регина представила вещественное доказательство своей заботы и религиозного рвения.

– Так вы придете?

Вместо ответа Лиля отвернулась к окну. Отец, привыкший к ее молчанию, начал расписывать всеми красками предстоящее торжество. И, судя по экспрессии, ждал его, пожалуй, даже больше именинницы. Хотя слово «именинница», насколько знала Лиля, подразумевало под собой другое – имя в святцах, день имени. А это просто день рождения, который обставят с шиком, помпой, красотой. Прикажут называть Регину мамой, будут прилюдно восхищаться ее умением принимать гостей и накрывать на стол. Ложь в каждом словосочетании. Заставить говорить Лилю невозможно. Умение принимать гостей целиком и полностью зависит от папиных денег. А стол – заслуга шеф-повара из ресторана «Меридиан».

Девочка поймала свое отражение в стекле. Все в шрамах дождевых струек. Провела по одному пальцем, и тут же получила тряпку в руки: мол, нечего следить.

Интересно, отец поднимется к ним? Или, растратив все свое красноречие на младшую дочь, старшей просто скупо пообещает по телефону оплатить ремонт машины и таким образом купит их визит, призванный показать всем прочим гостям видимость идеальной семьи? Скорее, последнее. Потому что поток слов медленно иссяк, и его заменило «Дорожное радио».

Лиля зашвырнула тряпку под сиденье и прикрыла глаза.

Приходил Павел Дмитрич, принес два варианта релиза дисков. Как будто Глеб в состоянии увидеть и оценить обложку. Просто стыд и смех.

Дмитрич тушевался и потел. Бормотал что-то, а потом начинал говорить нарочито громко и медленно. Так и хотелось сказать, что у юноши проблемы не со слухом, а со зрением. Наконец, мать пришла на помощь. Увела гостя на кухню потчевать чаем с пирожными. А Глеб остался в комнате.

Не хотел прислушиваться. Однако все слышал. Как они там обсуждают планы, сетуют, что затянулся реабилитационный период, выказывают надежду, что получится начать давать концерты хотя бы в будущем году.

А самого Глеба спросили? Взяли и записали в слепые, глухие и недееспособные. Он стукнул кулаком по ручке кресла и выругался вполголоса матом. Не как мальчик-вундеркинд, музыкальный гений семнадцати лет от роду, еще год назад успевающий учиться в десятом классе, в консерватории и давать концерты. А как дворовая шпана.

Не помогло. Теперь мало что могло помочь. Говоришь: «отвяжитесь», начинают крутиться еще больше, по-мушиному или мышиному. Но Глеб сам сглупил: когда стал вставать после аварии, дошел до балкона в больнице и едва не вывалился. А посчитали попыткой самоубийства. Хотя, признаться, он и впрямь подумывал. Но не таким способом. Во-первых, не факт, что получится, во-вторых, мозги на асфальте – не слишком эстетично смотрится.

Когда Дмитрич ушел, высказал все матери. Вопрос о том, будет ли давать Глеб концерты, давно закрыт. Однозначно не будет. Жалости не надо. И пиариться на травме – не его уровень. Пусть ищут другие таланты, раскручивают их. А он будет думать, чем теперь заниматься.

– Глебушка! – Женщина всплеснула руками. – Они готовы ждать.

– Мама, они остались в пункте «А», а я давно ушел в пункт «Б» и возвращаться не собираюсь! – Юноша тряхнул головой, отросшие волосы упали ему на глаза.

Мать схватила с тумбочки сигареты и хлопнула входной дверью. Опять дымит, как паровоз. Бросала ведь. И, конечно, виноват он, а не ее сила воли. Машину отца взял без спроса, вел слишком быстро, разбил вдребезги, очухался после комы, но слепым, как крот. Полный… пушной зверек.

Лиля нажала на кнопку лифта. Еще раз. И еще. Подниматься пешком на пятый этаж не хотелось совершенно, хотя до дома добралась с комфортом, – если не брать в расчет нудеж отца. Хорошо, что заходить к ним с сестрой он не захотел. А то опять завел бы пластинку, что пора продать эту квартиру, что в их с Региной доме хватит места для всех. Надо думать, хватит. Только не хочется.

Девушка со вздохом шагнула к лестнице. Опять перегорела лампочка. Темно. Если представить, что за поворотом на площадке притаился маньяк, начинает колотиться сердце и мозг дает сигнал к выбросу адреналина. Страх воображаемый, но подниматься с ним получается быстрее. Надо только соблюдать ритм, четко припечатывать подошву, чтобы слышать собственные шаги.

Между вторым и третьим скупо горит лампочка. На стене четко видна надпись кривым детским почерком: «Мама мыла раму». Лиля никогда не любила эту фразу. И отказывалась писать ее в рабочей тетради в первом классе. Первая учительница, сухарь старой закалки, заставляла. Ставила у доски и всучивала мел, который падал из непослушных пальцев. Девочка рыдала до истерики, не в силах выполнить требуемое. Потом Регина сходила к директору, и от Лили отстали. Неужели это нельзя было сделать сразу, а не тогда, когда она перестала спать и отказывалась идти в школу, крепко вцепляясь в стул тонкими пальчиками?

Четыре года мнимого сожаления. Вздохов. И шушуканий за спиной. Дама из родительского комитета, живущая в одном доме с семьей Лили, весьма подробно поведала по большому секрету, но абсолютно каждому, как погибла мать девочки.

Работа с психологом. Добрая, в общем-то, тетенька просила нарисовать, кем Лиля себя ощущает, как и почему. А также – с кем. За невозможностью объяснить вслух просила написать…

Хорошо, что в гуманитарную спецшколу в класс с танцевальным уклоном принимали с пятого. Лиля показала все, на что была способна, и даже немножко больше. Свою роль сыграла и фамилия, и фото мамы на доске почета – в роли Одетты, юной и беззащитной. А Регина тогда танцевала Одиллию. Гримаса судьбы.

Хлопнувшие створки окна вырвали девушку из прошлого. Кровь прилила к голове. Вот теперь страх воцарился очень даже по-настоящему. Показалось, что сейчас раздастся истошный вопль, от которого заложит уши, а потом влажный шмяк о землю, от которого застынет душа. Разумеется, воображаемый. Не настоящий.

Лиля на ватных ногах сделала шаг по площадке, поднялась на несколько ступенек. У окна курила женщина, та, что здоровалась пару дней назад. Симпатичная. С короткой современной стрижкой, худощавая. Наверное, возрастом, как отец. Глаза заплаканные, но легкий макияж не размазан. То ли приехала к кому в гости, то ли и есть новая соседка.

Затягивается жадно, не для расслабления – для оглушения. Видно, крепко ее что-то достало. Или кто-то.

Но выпрыгивать из окна, всяко, не собирается. Дверь в ее квартиру немного приоткрыта. Пробивается свет. И мелькает тень, словно некто ходит там из угла в угол. Лиля вспомнила парня в окне. Кажется, квартира именно эта? Тогда женщина – его мать?

Девушка кивнула соседке. Та, увидев ее, попыталась улыбнуться из вежливости, но губы не слушались, а только кривились и подрагивали. Проскользнув мимо, Лиля взлетела наверх, почти бегом кинулась к своей квартире. Нарыла в рюкзачке ключи и отперла дверь.

Сразу ударил в нос запах пригоревшей пищи. Заглянув в кухню, Лиля убедилась, что на плите ничего не стоит, но сковорода в мойке валяется. Как же, мытье посуды – не барское дело.

Эллы дома не оказалось. Хотя Лиля нисколько не удивилась бы, если бы та просто спала, делала маникюр, принимала ванну или пыталась готовиться к зачету. Значит, разговор о дне рождения Регины переносится на потом.

Девушка переоделась, без особого рвения поскребла сковородку, потом сделала себе бутерброд и завалилась с учебником на диван. Прочитав полторы главы, поняла, что прислушивается, не доносится ли снизу фортепьянная музыка. Тишина. Безмолвная, как Лиля, и до сегодняшнего дня привычная, – но сейчас совершенно чужая.

Включила телевизор. Новости. Ну и пусть, фоном пойдет. Приоткрыла окна на форточку. Почти с наслаждением впустила в квартиру звуки, обычные, не оформленные в мелодию.

Когда вернулась Элла, Лиля уже спала. Удивленная сестра погасила мерцающий экран и вытащила из-под Лилиной щеки учебник. Хотела было растолкать, чтобы помогла перевести текст, но пожалела. Даже укрыла пледом, чтоб не замерзла, дуреха. С английским завтра поможет.

3 СИ-ЛЯ-МИ/Се ля ви (C'est la vie)

Пальцы Глеба скользили, взлетали, били по клавишам. Ему не надо было видеть, чтобы играть. И он забывал, что не видит, играя. Музыка переменчива, но незыблема, как литосферные плиты земной коры. На нее можно положиться. Она подчиняет и увлекает за собой.

Юноша миксовал классику и поп-композиции, переходил к фолку, потом народным, будто в истерике срывался на рок. Выплескивал боль и тоску, разорванные в клочья мечты и надежды, собственные размышления и попытку принять себя в новом состоянии.

Мать с отцом в кои-то веки ушли. Упускать возможность побыть одному казалось кощунственным. И Глеб воспользовался на полную, потому что так играть при ком-то – это раскрываться до той степени, к которой он не готов.

Заколотили по батареям. Ерунда! Законодательство не запрещает играть у себя в квартире днем. Сейчас не раннее утро и не поздний вечер. Даже для дневного сна не время. Пусть гуляют лесом.

Глеб поймал и воспроизвел ритмический рисунок недовольных стуков. А потом сбацал «Мурку». Барабанить перестали. Народ такие мелодии уважает, об этом даже в старом кино было, название еще какое-то про «место встречи».

Щелчок входной двери юноша больше почувствовал, чем услышал. Прервал игру. Легкие шаги по коридору. Маневрирование между коробками. Странно, родители с дня рождения еще вернуться не должны.

– Кто здесь?

Он явно ощутил чье-то присутствие. Два предположения вспыхнули в мозгу одновременно: вор-нахалюга или нянька для «бедного мальчика», которого нельзя оставить одного поздно вечером. Еще неизвестно, что хуже.

Гость замер у порога комнаты.

– И долго молчать будем? Я вас слышу.

Кровь бросилась в голову, по желудку разлилась обжигающая лава, в ушах застучал бешеный метроном. Но Глеб пока ничего не предпринимал. Телефон в кармане – нажать кнопку вызова недолго. Тем более, что вошедший активности вроде бы не проявляет. Может, осматривается, может, растерялся.

Вот ведь пушной зверек! Побыл один дома!

Лиля сама не знала, зачем зашла в эту квартиру. Просто оттуда доносилась музыка. Уже, наверное, часа полтора. А легкая щель подсказала, что дверь открыта. Опять соседка курить вышла? Так не видно ее на площадке. По неосторожности забыла закрыть? Ворона тогда.

Девушка едва не споткнулась о коробки в коридоре. Пытаясь удержаться на ногах, сделала несколько шагов вперед. Музыка стихла.

И тут ее спросили:

– Кто здесь?

Голос был молодой, но звучал глухо.

Лиля заглянула в комнату справа, удивляясь, почему не выходит хозяйка. За фортепиано сидел вчерашний симпатичный парень, которого она видела в окне. Вблизи он казался еще симпатичнее. Только взгляд был какой-то странный, неподвижный.

– И долго молчать будем? Я вас слышу.

Черт! Слепой, что ли? И как теперь объяснять свое присутствие?

Парень поднялся на ноги: руки опущены, плечи напряжены. Из кармана торчит телефон. Лицо недовольное, даже рассерженное.

А она что думала? Что хозяин будет рад незваному гостю и усадит пить чай? Лиля прикинула, что, пока не поздно, лучше удрать, как будто ее здесь никогда и не было. Сделала шаг назад и споткнулась о коробку. Падая, успела заметить полку, не прибитую, а только прислоненную к стене. Плохо прислоненную! Полка, разумеется, обрушилась прямо на нее. От боли перехватило дыхание. И Лиля поняла, что застряла в ловушке.

Парень тем временем оказался рядом. Никогда бы не подумала, что слепые так быстро перемещаются. Ну правильно, он же в своей квартире, наверное, все изучил. Хотя нет, Элла говорила, что соседи переехали буквально на днях.

Блин! Как все нелепо!

Парень присел, придерживаясь рукой за косяк. Лиля дернула ногой, пытаясь вылезти из-под собственноручно созданного завала.

– Живы? – Сосед уловил движение и схватил за щиколотку.

Потом за вторую. Добрался до полки и отпихнул ее в сторону. Теперь дышать стало легче, хотя Лиля осталась в плену.

– Хватит уже молчать, может? Слушать я в состоянии.

Зато она не в состоянии говорить! Лиля дернулась, потом резко села. Влипла так влипла.

Глеб слышал частое поверхностное дыхание. Кто бы ни был нежданный гость, он казался испуганным. Это радовало.

Следующие звуки доказали, что пришелец попытался спастись бегством, но это ему не удалось. За падением тела последовал грохот падающей полки – как будто точку поставили.

Удивило, что недотепа до сих пор не издал ни звука: ни оханья, ни резкого словца – ничего. Наверное, этому имелась причина, но Глебу пока ничего не приходило в голову.

Невольно опасаясь, что тоже может наткнуться на нечаянно забытую коробку, он миновал комнату и дотронулся рукой до косяка. Присел.

– Живы? – Вот сейчас уже даже страшно было не услышать ответ. Глеб не знал, что делать, если тут уже труп.

Гость дернулся, выдав свое местонахождение. Юноша схватил его за ногу: тонкая щиколотка, приятные на ощупь носочки, мягкая джинсовая штанина. Все-таки нянька? И, кажется, не старая тетка, а довольно молоденькая. Пахнет легкими духами.