Kitobni o'qish: «Синий камень»
Апрель 1950 года. Утро тогда не торопилось освещать небосклон над тайгой и проселками. Весеннее солнце лениво взбиралось ввысь. Влажный туман покрывал луга, делая их похожими на пушистые вершины облаков.
Деревня уже не спала. По хутору россыпью горели масляные лампы – все собирались. Во дворах лаяли собаки и кое-где повременам вскрикивали петухи.
Не спала и семья Тарасенко. Отец молча сидел у печи. Мать наказывала старшей дочери. Та молча слушала и тихонько кивала.
Теперь троим детям предстояло на весь день остаться одним. Тяжесть крестьянской жизни заставляла взрослых трудиться неимоверно. Отец работал на лесозаготовках, а мать в поле. И дети жили сами по себе, цепляясь друг за друга. Так было у всех в Красном Хуторе – деревне близь Саяногорска.
– Как там, инструктаж кончен? – небрежно спросил отец, глядя в сторону.
Мать поцеловала дочку на прощание, тяжело взглянула и пошла в утреннюю полутьму полей. Отец вышел молча и тихо.
Тамара, так звали старшую из детей Тарасенко двенадцати лет отроду. Маленькая и бледная она молча стояла на пороге. Привычна была картина уходящих с рассветом родителей. Румяные нити начинали прошивать полотно небес далеко на востоке. Становилось светлее, и было видно, как из домов хуторка выходят крестьяне.
«Теперь они вернутся только к ночи, когда в небе будет лишь пара искорок» – подумала Тамара.
Её младшие брат и сестра ещё спали. Поэтому она могла спокойно постоять и подумать. В том возрасте, в котором была Тамара, начинаешь замечать тонкую печаль в красотах природы; вместо того чтобы бегать и кричать, как раньше, когда был ребенком, теперь всё чаще ищешь тишины, мысли или ещё чего-то, что выразит нельзя.
В странном забытьи девочка простояла минут пять. Затем встрепенулась, вспомнила о хозяйстве и начала суетиться: покормила куриц, затем пошла в сарай и принялась доить корову. После и корова была накормлена. А полведра молока Тамара снесла в дом. Девочка вспомнила, что не проверяла яиц в курятнике и незамедлительно исправила оплошность.
К семи утра Тамара уже вычистила курятник и теперь возвратилась в избу. Она наскоро умылась, развернула тряпочку и достала из неё пол буханки серого хлеба. Разломав его на мелкие кусочки, положила в большую глиняную тарелку и залила молоком. Завтрак был готов.
– Коля, Нина, – молвила Тамара, зайдя в маленькую детскую комнатку.
–Ну, ещё пять минут… – послышалось просительное слово.
– Нет, вставайте бегом, а нито я одна всё слопаю…
– Ладно, ладно.
Дети знали, что лишить завтрака не пустая угроза. А в деревенском быту это означало остаться на день голодным. Летом ещё можно было обдёргать грядки да ягоды, но весной всё было пусто.
Младший Коля быстро юркнул к умывальнику, плеснул три капли себе в глаза и прыгнул на лавку, требовательно указав: «Давай харчи!».
Маленькие огоньки его глаз только зажглись и ещё не вполне улавливали обстановку, освещаемую тусклым светом керосиновой лампы. Поэтому, требуя харчей, он в полной уверенности смотрел в пустую стену, думая, что это Тамара, которая теперь стояла с противоположной стороны.
– Так плохо умылся… – начала Тамара материнским тоном, – иди глаза протри получше да руки хорошенько вымой.
Удивительно, как у двенадцатилетней девочки может так хорошо получаться изображать мать. Так хорошо, что проказник Колька, который прошлым годом по шалости упал при отце в погреб, глубоко вздохнул и пошёл умываться.
Из комнаты вышла Нина, уже одетая по-уличному. Она была на два года младше Тамары, но имела пухленькие щечки и большие плечи, от чего на вид они казались ровесницами. Девочка тряхнула подолом длинной юбки и молча села на лавку.
– Опять меня не разбудили, – фыркнула она, – я тоже взрослая. Мне тоже мама должна наказывать за вами следить и главной быть…
Тамара поставила на стол большую глиняную чашку полную молока и хлеба. – Ну, значится завтра ты и встанешь; и главной будешь тоже, а сегодня я. Так что иди, умывайся… – и в голосе Тамары опять зазвучал материнский тон, только более тонкий, неуловимый и понимающий.
– Я всё! – закричал Коля, вбежав в кухню.
– Не дури… – деловито фыркнула Нинка.
Колька прыгнул на лавку так, что другой её конец оторвался от земли и с грохотом хватанул об пол. Стол был большой, крестьянский; такой, что восьмилетний мальчик еле дотягивался подбородком до края. В руке оказалась деревянная ложка, которая тут же пошла стучать по тарелке, зачерпывая хлебный мякиш.
– Ты куда! Подожди Нину! – неодобрительно отозвалась Тамара.
По деревенски есть нужно было начинать вместе, чтобы всем досталось поровну. Но Колька уже чавкал. Тогда Тамара отодвинула от него тарелку так, чтобы следующая порция ему не досталась.
– Чего ты?– обиженно промычал Коля. – Тяти нет, мамки тоже, кто ругать будет? Обычно ложкой в лоб, когда без других начал. А их нет. Можно ведь, а?
– Обожди, не велика беда.
– У вредина, Тамарка… мужа у тебя не будет.
– А у тебя жены.
– И не надо.
– И не будет, ты ведь дурачок.
– Сама ты…
Тут вернулась Нина, и Тамара подвинула к Кольке тарелку, так что он тут же забыл, что хотел сказать.
– Ну, приятной трапезы, – с чувством провозгласила Тамара.
Все трое ели из одной тарелки. Коля торопился: тяжело дыша, пропихивал в рот большие куски хлеба. Тамара ела степенно, но с аппетитом. Она проголодалась от утренних трудов, и теперь еда казалась ей по-особому вкусной. Ложка Нины редко проделывала путь от тарелки ко рту. Ей не хотелось.
– Ух, – закряхтел Коля, оглядывая пустую тарелку и выпячивая полный живот, – вот это трапепза, ничего не побалакаешь.
– Не «трапепза», а трапеза, – исправила Тамара.
– Ай, чего там. Харчи!
– Давай, собирайся, Коля, тебе папа сказал дыру в загоне у Маньки заделать.
– Ну и… – гордо отвечал Колька.
– А ты Нина…– продолжала Тамара, – готовь иголки, нужно папины штаны чинить.
– Я завтра встану и маму с отцом провожу. И завтра я главная буду, – тихо сказала Нина, опустив глаза, и ушла за иголками.
Колька вопросительно посмотрел на Тамару и спросил: – Чего это она?
– Ничего, – ответила девочка. Внутри у неё звякнуло нечто вроде обиды. Сестра всё время стремилась показать какая она взрослая и сильная, ничуть не хуже старшей. Тамара устала от ревности. Ведь Нина была независимый и крепкий ребенок – ничего не боялась и шла всегда впереди даже самых отпетых хулиганов. Естественно, ей не хотелось мириться с властью Тамары. Тем более что та, сама часто трусила и не поспевала за Нинкиными выходками. Вот, например, когда мамка сильно гневалась и бросалась на них с ивовым прутиком дабы выпороть, то Нинка раньше всех забиралась на крышу и подавала руку младшему брату, пока Тамара неловко закидывала ногу. Или зимой, когда река промерзала, Нина первая прыгала на лед и лучше всех в околотке каталась на коньках. Хотя коньков в то время было не достать, но отец семейства выстрагивал деревянные подошвы, потом ровной линией выкладывал на них коровий навоз, поливал его водой и оставлял на морозе. Получалось своеобразное лезвие. И в таких вот «коньках» Нина могла крутиться на месте, словно волчок, и прыгать, красиво задирая ножку; и могла всех обгонять, и тормозить могла здорово. И много у неё ещё было талантов.
Поэтому Нина хотела, чтобы родители относились к ней как к старшей. А Тамаре было обидно, что родители берегут Нину, не дают много работы и не заставляют вставать спозаранку вместе с ней. Быть может от того, что прошлым летом на Нине загорелось ситцевое платьице. Девочка бегала рядом с костром, и маленькая искорка обернулась целой историей. Потом она два месяца лежала с ожогами, и доктор из райцентра давал специальную мазь, чтобы раны затянулись. А мать, которая тогда была рядом, говорила: «Ой, не уследила, не уберегла». После Нину и начали беречь, поручая всю сложную работу Тамаре.
День занялся быстро. Солнце широко раскинуло сети в небесном море, поливая землю теплом, от которого туман таял, обнажая влажные луга. В лесу жужжали пилы, стучали топоры, и кто-то покрикивал. На полях, словно муравьи копошились крестьяне. Посевные работы спорились, и нескладные телеги то и дело проскакивали туда-сюда.
