«Между ножом и овном. Ливанская война. Лето 1982» kitobidan iqtiboslar

интервал между вами – пять метров, чтобы брошенная граната не нанесла большого урона, и темень вокруг мерцает многоэтажными развалинами жилых домов и гостиниц, пахнет гибелью и мерзостью запустения.

атмосфера ненависти будетдо того густой, что лишь отвернешься на миг, как за твоей спиной друз бросится с ножом на христианина. Мальчишка будет штыком пытаться проколоть шины, а вокруг по стенам ветер будет рвать портреты Амина Джумайеля и Джумблата с израильскими автоматами " галиль" наперевес.

Отстреливаясь, прорываетесь к высотному зданию, рядом с кинотеатром" Конкорд", прямо на вас выскакивает "фиат", и оттуда – очередь за очередью. Вы

заверчиваются калейдоскопом событий осколки памяти в мясорубку дня: лагерь палестинцев Раашие, дом за домом: в одном сидят вокруг стола, проявляют гостеприимство. Умильные лица, а из-под брюк видны военные ботинки, в кухне – "калашниковы", гранаты на угощение. Усатые дядьки-ливанцы, сдаются в плен двум юнцам-израильтянам; кто-то из них сует тебе авторучку с часами в подарок. Поляна простреливается неизвестно откуда, огонь вкруговую, мертвый сириец, кулем падающий с дерева, а вы ползете с Авиэзер

улице, спускающейся к шлагбауму сверху, внезапно стрельба из пистолетов, что-то катится по мостовой к вам, вниз. Скорее инстинктом, чем сознанием понимаете – граната. Ничком – на землю, почти друг на друга. Взрыв. Вот и подарочек на Новый год.

– спасение. От радиоголосов, тревоги, костяными пальцами схватившей горло, из последних сил доползаешь до кромки вод, и вот – долгий плеск, море, ничейное и сверхмое, личное, играющее под сурдину моей души. Оно приносит не то что бы облегчение в эти тревожные мгновения, а некую синхронность, ненавязчивость понимания, соприсутствие, прохладу, как прикосновение ладони неба к горячечному лбу.

Портреты Маркса, Брежнева, Арафата глядят на вас со стен, обклеенных обоями лиц: увеличенных фотографий из израильских газет – детей, женщин, мужчин, погибших во время террористических актов. В шкафах пачки незаполненных грамот, на которых вместо эмблемы – снимок одиннадцати израильских спортсменов, убитых в Мюнхене.

темень, гул самолетов, раскаты бомбовых взрывов в западном Бейруте, свист пуль, пролетающих совсем рядом; в тягостный такой миг, в темени, на ощупь пишутся слова на картонном вкладыше от коробки с обоймами, который потом обнаружится в кармане твоей гимнастерки перед стиркой: "Западный Бейрут. Рядом террористы. Невыносимое напряжение. Снайперы. Обстрелы. Что будет?" Но спускаешься с заброшенного двенадцатого этажа, из мрака одиночества и гибели, растворенной в пространстве, в квартиру. Вновь обна

любым подозрительным движением в обозримом пространстве, видны щиты у перекрестка с гигантскими надписями: "Быстро проезжай! Не задерживайся на перекрестке! Тебя видят снайперы с трех направлений!" Здесь нет фронта и тыла, обстрел столь же внезапен, как дождь, и нет менее или более опасного места. Машины проносятся, делая резкие повороты, и скрежет тормозов вызывает зуд: только безумцы могут пересекать на машинах это кладбищенское пространство, заселенное лишь привидениями. И вас преследует ощущ

вера, разъеденная столетиями скепсиса, беспомощно призывается беззвучной молитвой: так больной пытается хотя бы припомнить таившиеся в нем прежде силы жизни, надеясь на это воспоминание, как на какое-то – пусть слабое – лекарство. Но нет возврата, а новая вера жестока: сам с собой один на один. И зеркало – эхо зрения, отражает черты мои, покрытые то ли пылью страха, то ли пеплом слабой надежды. Время войны люто враждебно самой убеждающей философии – скептической, стоической, апологетической. В э