Kitobni o'qish: «Дыхание. Книга вторая»

© Е. С. Бершадский, 2018.

* * *

 
Там рождаются языческие вакханалии, языки мышлений, космогонии…
Там скрещиваются поэзия декаданса, Калигулы стихи, агонии…
Там возносится новый апокриф, Эволюцией слово данное…
Там авангард бесприданный… Богини неисчислимые… Картины мира… Дивные.
 

I. Чтицы

Анастасия

… – В августе у нас холодало… Лето короткое, а день ещё долгий, ходишь и не можешь насмотреться. Я гуляла днями напролёт, воздух свежий как Ваши грозы, а в небе листочки кружатся… Наша вишня начинала рано желтеть, в те дни для нас начиналась осень. Я срывала себе первый жёлтый листок, на память, и клала себе на стол. И осенью срывала ещё листья, и хранила их, они высыхали и становились хрупкими как хрусталь. Вы слушали, как шуршит в руках сухой осенний лист? В руках, и прикасаясь к коже, я хранила их там, на груди, и несла домой, бережно, ещё живые. А черенок, Вы видели его изгиб, любовались им? А как листья скручиваются внутрь себя, и так и остаются… С тех пор я люблю листья, хотя с ними удлиняется ночь… Я и тут буду собирать их, в Вашем парке, и… А жилки листа, Вы смотрели на них? И на листьях можно рисовать, особенно на ещё живых, и я рисовала, женские головки, своих сестёр… А ягоды, мы заваривали их и пили отвары и настои, дома уже было натоплено, и, замёрзнув, я грелась возле печи, а отец читал нам вслух… Он любил элегии, и сам писал, в детстве я учила его стихи… Мои окна выходили на север, и я не любила бывать утром в своей комнате, и всё время уходила из неё, возвращаясь лишь к вечеру – вечером свет уже казался неважным, зажигали свечи рано, я люблю свечи. Я отпирала окно, и ждала, задует её или нет, а потом задувала сама, и зажигала вновь. Вам нравится прозрачный тающий воск, медленно исчезающий в пламени? Свеча заменяла мне часы, когда сгорала половина, я тушила её и ложилась в постель. Если заходил отец, я старалась не засыпать, он снова читал стихи, он любил писать об ундинах… И думая, что я уже сплю, он вставал у окна, как сейчас стоим мы, и смотрел на бег туч и времени. Во сне я часто слышала, как он читает, далеко, в своей комнате, там висел мамин портрет… Мы растили сестёр вместе, осенью он отпускал меня, а зимой и весной я отпускала его, и сидела и гуляла с ними… Верите, я до сих пор помню, как пахли их губы… Столько лет минуло, а они живы в памяти, вместе с его стихами… И я хочу увидеть Озеро, я услышала о нём ещё от него, когда вишня начнёт желтеть, я поеду к нему, я уже решила, попрошу дать мне лошадь на несколько дней, Вы же разрешите… А Вы любовались самой первой кромкой льда, когда он ещё тонкий как волосы… А весенним ледоходом, когда льдины налезают другу на друга… Торосы… Удивительная природа, как совершенно создала она наш мир, и нас, губы, руки, глаза… Словно и не могло случиться иначе, мы родились, чтобы увидеть, восхититься, любоваться… И каждый из листьев рождается для нас, и я храню их, храню с прошлой осени, у себя на столе… И уже жду других, новых, они чувствуют малейшее дуновение, как тюль моего окна… Вы знаете, я разрисовала его, нарисовала Благовещение, я покажу Вам однажды, когда у Вас найдётся время… А…

– Что?

– Укололась, о свою же… Ничего не случилось, я потерплю. Горничная неправильно воткнула, я спешила. Вашу библиотеку не так легко разыскать новоприбывшей, я расспрашивала, и лишь один из стражников подсказал мне. Я плутала и случайно увидела птицу, у Вас живёт множество необычайных и невиданных, многих я не знаю как назвать, они у Вас собраны… Для чего? Вы приручаете их?

– Да, приручаем. Птицы нужны и для праздников, и для охоты, и для пиров. Мы отпускаем их, они всегда возвращаются домой. Им хорошо в нашем Замке, поверьте мне. Они свободны, они могут улететь.

– Да, меня это поразило. Вы не запираете их, а они остаются. А осенью… Они улетают?

– Многие улетают. Они летят на юг, их встречают в наших провинциях.

– Говорят, на юге живут совершенно другие люди, не такие, как мы. Я хотела бы повидать их, поговорить с ними… Вы знаете столько языков, столько обычаев, Вы…

– Я расскажу Вам однажды что знаю. Нам ещё не раз предстоит увидеться, Анастасия… Вы рады, что поселились в Замке?

– Да, я благословляю Господа, приведшего меня к Вам. Ваш Замок необыкновенный, даже грозы помнят об этом… В Вашей библиотеке столько книг… Я никогда не читала книги, хотя отец учил меня… Верите, я боялась, что он перестанет говорить со мной, если я буду читать сама, и просто назовёт книги, свои и чужие, и уйдёт к себе, в себя… Вы не думали, что в книгах много от атмосферы ночи, они неживые, спокойные… Они нечеловеческие, на них лишь следы рук, как на стекле… Меня смущало всегда, человека уже много веков как похоронили, а книга остаётся, и говорит своим голосом. У Вас такое лицо… Вас не обижают мои слова, Вы учёный человек…

…Может, я слишком проста, я не понимаю множества слов и вещей… Здешние правила ещё сложны для меня, каждое слово следует произносить особо, подобающе… Наш язык проще, мы ещё не достигли Вашей глубины, наши слова коротки и неясны, и каждый может вобрать в себя свои и передумать их, переворошить… У нас много анаграмм, можно переиначивать и слово, и имя, сохраняя лишь его звуки, и каждое сочетание разрешено, и человек отчасти поймёт тебя… А разве большее возможно? Я стану Вас учить, Вы легко научитесь, и мы станем говорить на двух языках, Вашем и моём, они будут как родные, как брат и сестра… Я тороплю время, да? Я опрометчива, я не умею описать себя лучше Вашими словами, Вы поймёте меня и простите, Вы мудрый государь, а я тороплюсь. Это гроза, я должна была быть покойна рядом с Вами, а я не умею, не могу совладать, верите ли, до сих пор чувствую себя гостьей, хотя живу в Вашем Замке уже почти половину года. Я совсем никого не знаю, я учила язык со своей помощницей, она молодая девушка, она полна надежд, дум – может, от неё и мои наивные обороты… Я раскроюсь шире, и скажу, скажу Вам себя, я буду учить Ваш язык ещё, но я не могу по книгам, мне нужен человек, голос. Вы поможете мне, да? Я прошу столь много, Вы очень связаны, Ваше время драгоценно, а я украду его, простая…

– Я буду, обещаю. Поздними вечерами я свободен, ночью совещания случаются редко… Сегодня же полнолуние, Вы знаете об этом?

– Да, в полнолуние загадывают желание, и если вдвоём загадать одинаковое, оно сбудется. Можно с Вами осмелиться? Каждый из нас загадает про себя, а если сбудется, мы поймём друг друга.

Загадывая, она шепчет губами. Император умеет читать по губам, но слова ему незнакомы. Образ её, встреченной им сегодня утром, встаёт перед его глазами. Трудно поверить, что эти две женщины… Она боится темноты. Кажется, так.

– Вы знаете, – признание вырывается у него, – я ночую в одной из башен, под самым шпилем, и окна идут кругом, во все стены. Вот оттуда видны и рассвет, и закат. Я тоже люблю Солнце. Вы слышали эту легенду, что в полдень над Озером никогда не бывает облаков?

– Даже осенью?

– Да. Это правда. Сколько бы раз я ни бывал там, в полдень небо всегда ясное.

– И зимой ясное?

– Зимой туда не проехать.

– А разве на берегах не остаются люди?

– Нет. Зимой Озеро пустует. Это Закон.

Она впервые улыбается, иной, недневной улыбкой.

– Видите, я не знаю Ваших законов.

– Они Вам не нужны.

– Нет, нет, я узнаю. Моя помощница не разбирается в них, я узнаю у других. Она не виновата, она совсем девочка, почти ребёнок. Они с горничной как две моих послушницы, они учат меня, а я – их. Жизнь не слишком справедлива с ними… Говорят, Вы обходитесь совсем без слуг…

– Да.

– Без слуг я бы просто не смогла одеться… Без людей очень тяжело. А Вы всё детство провели в Замке? Учились, читали… Ваш род уже несколько веков правит Империей, и родиться её наследником… Это даётся лишь избранным, самым достойным. Я бы не смогла жить принцессой… Какое бремя… Ты всё время на виду, люди смотрят на тебя… Все говорят, обсуждают… Нет, я не смогла бы. Приёмы, званые вечера, балы… А правду говорят, что готовится великолепный бал, и Вы уже отдали самые важные распоряжения и уже назначили дату?

Император ждал этого вопроса. Он кивает головой.

– Почти всё это правда, лишь дата ещё не известна. Её предстоит выбрать… – секунду длится молчание, её поза неизменно совершенна, – выбрать Вам…

Бал

К балу готовятся. Каждый, кто хоть однажды побывал на нём, хочет оказаться там снова. Балы, маскарады… Самые яркие праздники сочетаются с яркими платьями и масками, с декольте и духами. В празднике таится загадка и случай, они обещают себя, и обещают и намного больше. И под маской карабинера прячется гордый и великолепный принц, мечтающий об искренней и чистой любви. И каждый из танцев, испрошенных им у тебя, и иноземность акцента, и редкое владение фразой доверчиво полнят искрящиеся, летящие минуты. За ними ждут, ждут и поцелуи на балконе, и уединение, прогулка под руку по одной из освещённых аллей, беседка. Только об одном попрошу тебя, не снимай свою маску, не торопись… – стучится в голове, а он ещё прижимает к своей груди, оттолкнёт, прижмёт снова, закружит… Можно ли верить его слову и взгляду, что там, под улыбкой раскосых глаз, – то никому не ведомо… И знай его тысячу лет, ты не узнаешь и малой толики всего, его рассказы заполнены преданиями и стариной, как и комнаты его замков, история его семьи восходит к почитаемым пророкам, а династические браки давно сменились поисками свежей струи, оживляющей их исторический род… Пусть его речь заполнена сарказмами, пусть язвительный смех точит внутри сомнения – он вызывает скорее почтение, чем любовь, и ты никогда не поверишь, что он обычный, привычный к женщинам жиголо, примеривший необычную маску… И даже если и это неправда, и впереди – таинственный берег, заполненный подневольными ему капитанами и кораблями, если его изысканность и сложность – не забава, и за ними, непонятные и тебе, таятся свои смыслы, даже если он не шутит, упоминая старых мастеров, писавших по заказам его семьи, – как узнать о нём главное? Можно спросить, случайно заблудившись в невинности тем, спросить так, чтобы он понял, и так, чтобы было можно уклониться, и ещё не очень прямо, и не грубо, а просто, и пусть за словом предстанет улыбка и будет светить полумесяц, – да только ответит ли он, сможет ли? Сможет ли, если захочет, передать то что-то, что бывает у него внутри рядом с женщиной и когда её нет, не оправдывая твой вопрос насмешкой и самоиронией, а выплеснув, пропитав тебя своим… Да и ждёшь ли ты этого? Ведь это не окажется тем, чего ищешь ты, а если окажется – то не слишком ли удивительна эта встреча, и как надменное высокомерие может сочетаться с вдохновенностью его порыва – может, это всё же обман? И если и есть в нём это оно, ожидание и томление, не женское, но сдержанно-страстное, если холода в его краях чуть теплее наших, а тепло разливается раньше и вместе с рассветом, если утром он берётся за книги, а сухие газеты лежат в стороне, и он лишь мельком заглянет в них, если даже и он ищет кого-то среди многих танцующих – сиюминутно ли это? Ведь завтра будет другой день, завтра будут запрягать экипажи, а многие, браво запрыгнув на пышущего жизнью коня, поскачут во весь опор по мощёным замковым дорогам, и им уже не нужны спутницы. Завтра станут подписывать новые, похожие на тысячи уже изданных указов, снова увлекутся скачками и романскими поэтами, и азартом, мимолётными свиданиями и горничными, простыми и безотказными, – завтра жизнь вернётся в своё русло, заполненная пустыми заботами, и его любовь окажется загадочно похожей на очередную из них – и разве нужна такая любовь? Нужна же мечта, поэзия, мимолётность его взгляда, который задержится, прося ответить, нужно прикосновение, а не объятие, не поцелуй, а его обещание, и сладостная ночь, вспоминающая о нём. Нужен бал, бал который раскроет его с лучшей из многих сторон, и не станет упрощать и подчёркивать, не станет делить завтрак на траве с увлечением ирисами и Мирамидами, и в пошлость дней не добавит язвительности расчёта, основанного на холодном и неприятно-здравом рассудке. А бал… Бал предостережёт и сохранит, он заменит и заполонит сотнями моментов, и там будут другие, они тоже увидят вас и прикоснутся, и захотят поговорить с тобой, они будут привычно льстить твоим волосам, привычно упомянут и вчера, и тот и другой из случаев, когда им довелось, и, обманывая тебя, они будут ласкать и убаюкивать сладостной и давно привычной сказкой… Они попросят на память твою туфельку, и преподнесут в подарок другую, и в этих двух закадычных туфельках ты станешь кружиться на лакированном паркете, вспоминая Баядерку в перерывах между счётами… И каждый раз на счёт “три” будет исполняться одно желание, всякий раз то же, желание ни на миг не останавливать разогнавшийся порыв, и в путанице зала сохранить чистоту и плавность каждой линии и улыбки… А слова, текущие чередом, будут отбивать любимый ритм, напоминающий старые деревянные часы с крошечной кукушкой… И тяготы любви не омрачат неминуемого начала.

Читая о старых балах, каждой хочется сравнить его с близящимся. В недрах библиотеки, в летописи дней и лет, сохранились множеством описания. Участники, не желая забыть, заносили на страницы описания костюмов и гостей, и случаев, множащихся с приближением роковой полуночи, описания интерьеров и дождя, лившего за окном, и, быть может, на считанных четырёх строках – чуточку своего, сбывшегося и ненадёжного. Боясь сказать главное, они говорили о тысячах второстепенного, боясь рассказать о себе, они заполняли бал другими. Им казалось, что в этом правда происходившего – в численности кадрилей и поэтов, в суете гардеробной, в урожайности дорогих вин и обильности приоткрытых плеч. И если бы можно было повторить всё вновь – они бы вновь рассказали о бале так, словно видели его издалека, и с иронией прогулявшись между шутников-кучеров, между отдыхающих после скачки лошадей и изобильной парами кухни, они прошли в комнату приготовлений, и, куря рядом с окном, разговорились со случайным гостем. Добавь они фантазии – и они заглянули бы к принцессе, и подглядели бы галочки на полях утреннего романа, и выбор самого подходящего платья, они заглянули бы и туда, куда… И бал бы рассыпался на суету и танцы, на поиски знакомых и не очень, на верного слугу, пришедшего на подмогу, на звуки стекла, оркестр, пианистов и скрипачей, и архаичность библиотечных интерьеров. И затушуй всё внешнее, прикрой позолоту и имена, лицемерие и лицедейство, и обманчивость принцессы, и манеру её матери, старой франкофонки, – и от бала не останется следа. Передавая жизнь как сменяющиеся картины и звуки, мечтая об объективности и полноте, и превращая ожидание в репортаж и отчёт, забыв в себе зрителя и пренебрегая ролью участника, ты останешься комментатором, потерявшимся в недрах пустующей библиотеки. И это заслуженно. И описания балов, как описания королев, не пройдут мимо черт и анекдотов, но пройдут мимо самого себя и каждого из других – пытаясь упомянуть тысячи оттенков, они не затронут случившегося. Ведь бал случается лишь несколько раз, и сказка о Золушке ни разу не воплотится в жизнь, если, закрыв ночью глаза, не приснится во всей своей фантастической тесноте, в тесных рамках белой постели. И принц, неся на руках, будет произносить желанные и бессмысленные слова, а потом, пронесясь через время, подведёт белоснежную пони, и вы станет кормить её ржаным хлебом. И наедине, укрывшись пледом, разговоритесь о песках и морских рифах, и внутри, отдаваясь запахом моря, будут слышаться звуки ракушек и плавать доисторические, куполом прозрачные ядовитые медузы. И возложив её тебе на голову, он превратит тебя в королеву литорали, а испаряясь на Солнце, медуза станет течь по коже, позолотой короны и венца. И под руку с ним вы войдёте в бушующие штилем воды незнакомого моря. И имя его затихнет на сомкнутых бризом устах…

Бал начинается утром, утром каждого предшествующего дня. Он метётся в разговорах о погоде, в переговорах высокопоставленных особ и излишне медлительных заказах, он ворочается, пока замешивают тесто и пекут хлеб, стучится в каждую из канцелярских дверей, и даже в приоткрытую дверь, ведущую в пыльные чердачные покои придворного математика. И считая число пылинок во Вселенной, отталкиваясь от их числа в своей комнате и помножая на число под кроватью, он получит число, превосходящее вообразимое, запутается и пойдёт искать кастеляншу. Заглянет к нему и горничная – и, оглядев её худенькую фигурку, он наивно оставит её одну, всерьёз считая неприличным оставаться с незамужней девушкой наедине. Слегка расстроенный неточностью расчётов и своей необщительностью, объясняя отсутствие успеха у женщин их близорукостью, тая в себе средневековые идеалы рыцарства, как их воображают романисты, и изредка и искренне мечтая о чистой любви, он задержится у окна и заглядится на старый, слегка заброшенный садовниками парк. И пока горничная будет стирать пыль, чуть обижаясь на привычную судьбу, а кастелянша занята важным и приватным разговором, он пересчитает в уме число траекторий движения по замковым коридорам, и бессмысленность этого занятия почти успокоит расшалившиеся нервы. Он сделает горничной сдержанный комплимент, она пропустит его мимо ушей, они благополучно расстанутся, и вернутся к насущным делам. И всё же, признаваясь себе, что она понравилась ему, он обещает себе приглашать её почаще, втайне завидуя лёгкости поведения пылкого придворного астронома…

Извечно вращение Земли… Вращаясь, Земля мчится в полотне бесплотного эфира, увлекая за собою небесный свет, она жаждет передать своё движение Луне и видеть лишь одну её сторону, ту же, какую желают и люди. Двигаясь по орбите, увлекаемая приливами и увлекающаяся ими, каждая уже готова упасть на руки кавалеру, но инерция движения бросает в новое па, наравне с излишеством окружающих глаз и силой солнечного ветра. Сдувая тебя, в наплыве неописуемых частиц, радуясь пионам и протонам, и греческой традиции малопонятных имён, увлечённая музыкой эфира и небесных сфер, ты обречена кружиться, пока силы не оставят взволнованное тело. За приливом придёт отлив, его подчеркнёт веер и положение губ, астрономический календарь очередного года, предсказавший лунное затмение, а ещё – кивок головы, отвечающий непонятливым, да оправленное безупречное кольцо, идеальное как твои пальцы. Прирождённые источники наслаждений, вдесятером, родившиеся для волшебства, способные на необычайные сумасбродства, посвящённые посвящённым, они почти покоятся относительно Земли. Тем не менее, и они способны, и способны на многое. Их собратья, вдесятером, связавшие свою жизнь с твоими стопами, не знающие ни колец, ни поползновений, ни кремов для рук, если ты, конечно, не излишне самобытна и богата, и придаёшь должное значение влажности кожи, – словом, они ждут своего часа. Будучи ненужными среди дня, они способны к развитию, самоценному и увлекательному, и будь они столь же длинными, как и другие, – от кавалеров бы не было отбоя. Увы, они коротки. Но твой большой палец хорош, это отмечают многие. Его правый сосед чуть привередлив, его форме не хватает хорошего ногтя, но… Заботы бала многочисленны как гадания святок, их перечисление занимает время, столь драгоценное для каждого участвующего, текущее безмерно медленно и скачками, вдобавок отнимаемое приёмами послов и прочей чепухой. Хотя один из послов – подлинный чародей, ты слышала, как он высказался о Плутархе? В пух и прах его разнёс. Наш царедворец…

Необоснованно, но непоколебимо уверенные, что завтра взойдёт Солнце и магнитные полюса Земли не поменяются местами, что может сказаться на атмосфере, ждут бала многие. Атмосфера, как и подобает, проявит себя во всех проявлениях, и гости заночуют в Замке, в уже готовых для них покоях. Те немногие (а может, и многие), что будут спать, не пропустят чего-то необыкновенного – замковая жизнь не коснётся их, и праздные похвалы пропустят её стержни и столпы. Что бы ни происходило под предлогом ночи – это не сделает чужой мир понятнее; интриги и заговоры, борьба и её бессмысленность, выбор между реформами и проформами, указы, эдикты, сарказмы, даже гроза – не изменят многого. Можно ли что-то изменить, нельзя ли, нужно ли – эти вопросы никогда не встанут перед ними, и, промочив утром горло, они преспокойно отправятся домой, довольные собой, а может – и упустившие что-то важное. И те, кто готовился сделать отчёт, снова впишут в него фразы и коридоры, облик Императора, вельмож, скрытые и неприкрытые пороки, устройство хитрых механизмов и длительность фейерверка – все те штампы, без которых люди не представляют себе бала. И даже выскажись Император по поводу Плутарха и Овидия – недолгое удивление потонет в формах ливрей, пурпуре и шёлке, босоножках шутов и шутовстве. Замок вечен, его охраняют не башни. Его охраняют традиции. И старые запреты, столь же естественные и бессмысленные, как и новые. И Замок помнит об этом. Подготовка к балу в самом разгаре.

* * *

Под руководством царедворцев по залам развешивают картины. Ниши заполняют старые вазы и бюсты, натирают до блеска позолоту и бронзу, расставляют почерневшее серебро. Реставраторы заполнили башни, старые витражи в лучах Солнца засияли по-новому, что уж говорить про мозаики и плафоны… Налажен и бой в часах, в полдень по залам разносятся незамысловатые мелодии, заново настроены рояли, смазаны двери и замки. Появились и хвалёные сундуки, запертые. Отпереть их не могут уже полстолетия, ключи утеряны. В них звенит посуда, может, там спрятаны и драгоценности – царедворцы улыбаются, глядя на них.

В моде женщины в горшках – щекотливость царедворцев добирается и до них. Слышны залпы смеха. Репетиторы неутомимы, кордебалет дивит разбросанным положением рук. Чудом поймана булава, летевшая в окно. Окно спасено, репетиция продлена. Всем желающим дают ложку сметаны. Из теста лепят капусту, на канат собирают паутину. Кудряшки вертятся, растут.

Рассеянность в Замке нарастает. Почта загружена обращениями, скована раскованность, подковы подросли в цене. Множатся восклицания, тет-а-тет говорят плашмя, активные отщепенки и губная помада – карикатура дня. Куртуазность в миниатюрах, иноходцы в рюшечках, парикмахерам – воздушные поцелуи. Они на грани истощения: невмоготу – они без колготок (чёлки кокоток). Рощицы в словах, клюковки, изыски под шубой. Ровесницы моложавы, они берут роскошью. Оборот наоборот.

Руководство царедворцев – в замковой типографии. Печатают. Там же – и мимы. Выходят со стопками, их неподвижность бросается в глаза. Многие узнают знакомых. Мим-невидимка – в позе лотоса. Его никто не видит. Чашка кофе зависла в воздухе. Её приводят во вращение, смотрят в отражение, дивятся. Мима пытаются подвинуть, тащат гардероб. В гардеробах – неразбериха. Худенькие излишне худы, нет нужных размеров, нужно либо перекраивать, либо набирать вес. Их упрашивают, одну несут на руках. Художники просят приостановить, они рисуют, поправляют кудряшки. Несколько этюдов каждой из сторон. Три ложки супа, приходится съесть. Потяжелевшую опускают на землю. Номер отрепетирован, следующий. Кипами разбрасывают сценарий. Проросший из дерева Олимпиец сосредоточенно изучает содержание. По его спине церемониально ползёт жук-олень.

Серьёзные люди не обращают на это внимание. В огромную Залу вносят Искушение. На развешенных вокруг него лентах висят стихи, лично написанные по случаю Императором. В Залу несут яблоки, их складывают на подоконники. Ещё одно Искушение вешают диаметрально. В Замке всё присутствует в нескольких экземплярах. Форма свода удачно подчёркивает обилие фиалок, настурции пылают от стыда. Анатомические и географические, разъясняют происходящее атласы. Для полноты картины в Залу с помпой вносят 27 томов Энциклопедии. Отныне почти всё готово. Осталось лишь несколько финальных штрихов.

Через распахнутую дверь в Залу вбегают Чтицы. Они бегут по Зале, читая императорскую Элегию, сталкиваются, обнимают другу друга, целуют и бегут вновь. За ними бегут царедворцы, подхватывают их, поднимают над собой. Несколько Чтиц забираются на огромные шары, шары начинают катиться. Блестящая парча укрывает их путь, их голоса подобны Иволгам. За шарами с иголками несутся мимы, они мечтают их лопнуть. Парикмахеры и воздушные подковы, губная помада, шёлк, роскошный Персей, любовь. Сказка, вечная Золушка, вечер. Бал, бал, бал.

* * *

Балы не начинаются в полдень. Балов не бывает поутру. Репетиции случаются по утрам, бывают и ранние знакомства, но не свидания. Свет отпугивает тайну, глаза лучше закрыть. Перед закрытыми глазами развернутся древние празднества, апофеоз их сливается с сумерками. Зачатый на закате ребёнок родится властелином мира – таково древнее поверье. А зачатый на рассвете? Сказания забывают упомянуть, и остаётся лишь гадать по ладоням возлюбленной. Пусть полночь бьёт посередине между рассветом и закатом, шепчась о скрипучих колёсах. Её знаменуют букеты тимофеевки, внесённые покорным слугой. Старый закон запрещает ночные звуки, его нарушают лишь филины, бесстрашные и неуловимые. Но полдень, определённый Солнцем, не может пустовать. Его следовало заполнить. Заполнить движением, силами природы и тела, гомоном, фоном. Гостей уже встретили, проследовали церемонии и слова. Можно было уйти от всех, побыть одной, можно пойти к ручью, бродить по песку. Можно сидеть у окна, сделав зарядку, можно выпить кофе, добавив глоток мартини. А почему же утром не бывает встреч? Согласно древней легенде раньше люди встречались поутру. А потом перестали. Часы изобрели. Полдень давно позади. Праздник в самом разгаре.

Праздник повсюду. Гости съехались самые разные – приглашения раздавались на площадях городов, каждый мог вытащить счастливый билет. Полыхают флаги, вывески аттракционов, смех. Фаворитки и фавориты, камергеры и силачи, мошенники, бездельники – в павильонах не спросят. Столы со спящими выложены на всеобщее обозрение. Снадобья из маленькой лавки, на бирке – росчерк Амадея. К спящим не положено прикасаться, бредят и даже ходят. Аттракционы детям, цирк с циркачами и дрессированным шимпанзе-шахматистом. Сеансы одновременной игры. В маленьком вагончике ждут подростков, книги из библиотеки Амадея, с картинками. Чревовещание и мироздание. Ясные сумерки. Настройка и тонкая настройка. Рефлексия удовольствия. Плацебо Неленивый. От подростков нет отбоя. По соседству – 5 рецептов имитации сумасшествия. Попробуйте убедить мастера-психиатра. Самых убедительных ждут подарки, шоковые признания от таинственной гостьи.

Мужья пытаются скрыться от жён и фавориток, жёны – от мужей. В особых покоях красавцы-Гераклы украшают и одевают несносных – эстеты стремятся туда. Их ещё нужно найти, вывесок нет. Там царят тишина и послушание, желание Геракла – закон. Сеанс длится ровно час, право выбора образа – за ним. Лучшие образы скрывают от посторонних глаз, до поры бала. Для этого освобождали чуланы, туда поставили зеркала. По просьбе выдают и керосиновые лампы. По слухам, одна сумела выбраться из чулана и разгуливает среди толпы. Даму нашли на бегах, она без конца ставила на одного и того же мужлана. В наказание она не получит положенный всем крем для рук. Удар по самолюбию.

Бьют фонтаны, скрипят вращающиеся колёса.

Самые отчаянные отправляются посетить только что запущенный аттракцион, Галеон. Неизвестно откуда привезённый полноценный Галеон, занявший одну из полян на окраине парка, ждёт своих обитателей. Поднявшись по трапу и поговорив с заезжими пиратами, стоит заглянуть и внутрь. Галеон превращён в отель, с номерами на двоих. Каждому предоставляется шанс самостоятельно вытащить из корзины номерок, вслепую. После второго вошедшего комната запирается до рассвета. В каждой каюте – свои сюрпризы, приключения ожидают многих. В потолках кают созданы иллюминаторы, можно заглянуть и к соседям. Рассказывают об одной парочке, вытащившей два одинаковых номерка. Повезло им… Причуда судьбы. Бывает же…

Вина ещё не разносили, погреба заперты, желающим предлагают конфеты. Многие мучаются жаждой – бурдюки так и не донесли и где-то потеряли. Пьют прямо из купален, из бассейна с офиурами. Говорят, у воды появились целебные свойства. Про офиур говорят все, тема животрепещущая. Намекают, что это заморские наложницы одного из должников Замка, он расплатился ими, проигравшись. Играют все, играют повсюду, ставить можно всё. Очень дорого ценится власть над собой – в половину предыдущей ставки. Проигравшие на одну ночь становятся рабами и рабынями Замка – их уводят, некоторые хохочут. Своих рабов Замок тут же пускает в лотерею – каждый может заполучить себе одного, вытащив счастливый билет. Один юноша-подмастерье вытащил графиню Мантуа, роскошную сумасбродку средних лет. Проигралась в пух и прах. Графиня ещё в самом соку, она любит внимание публики. Он водит её на цепочке, они гордо продефилировали по подмосткам, на глазах у всей толпы. Им аплодировали, отмечая её уникальную выдержку. Проиграв все свои шелка, она ни минуты не колебалась, и проиграла всё нательное серебро. По слухам, последней она спустила легчайшую сорочку-кольчугу, мечту любой женщины. Замок уже выставил её на аукцион, она придаёт неуязвимости.

* * *

Одна девочка выдувает мыльные пузыри ростом с себя. Оторвавшись, они медленно поднимаются в небо. Она заворожила окружающих, мимо не проходит ни один. Повторить её не пытаются – девочка учится в особой школе для юных волшебниц, статистическая нестабильность – её кредо. Амадей лично обещал навестить её, он тоже так не умеет. Рядом с ней говорят шёпотом – девочка не улыбается, она серьёзна. Девушек приводят посмотреть на неё, юноши держат их под руку, им кладут голову на плечо, и стоят, любуются. Рядом с ней попадаешь в другой мир, в котором чудеса возможны. Пузыри поднимаются в небо, затихший вечер и безбрежное небо как пристанище для их полёта. Каждый пузырь она посвящает возлюбленным – один скрипач, бросив замковый оркестр, присел неподалёку и наигрывает медленную историю. Возлюбленные наполнены признательностью и загадывают желания, одинокие провожают шары глазами. На некрасивую девочку смотрят с непониманием, или даже не смотрят. Она говорит на непонятном языке, состоящем из птичьих трелей, движения её рук синхронны и нарушают симметрию лишь коснувшись стеклянной дудочки. Простая, никем не замеченная, она бродила по аттракционам, посчитала шансы в лотерее, поскучала ища четыреста отличий, и решила занять себя сама. Попросила у мальчика дудочку, и… Если бы не шум, шары бы получались лучше, она бы предпочла побыть одна, но раз уж так сложилось… Глядя сквозь пузыри на людей, она видит их изменившимися, посерьёзневшими, словно снявшими легкомысленную шелуху, позабывшими паяцанье и торопливость. Торопливые никогда не научатся равновесию, а внутреннее равновесие – первый залог хороших шаров. А когда шар не хочет лететь – на него нужно подуть, набрать полную грудь воздуха, открыть кругло рот, и медленно выдувая воздух, отправить его в небо. В небе шары неуязвимы для мимов, и мимы, окружив её, любуются ими издалека, застыв в очаровании. Сжалившись, девочка дарит одному миму шар, он держит его на протянутых руках, и осторожно подносит потрогать каждому. И с тревогой, волнуясь, что что-то случится, волнуясь сильнее, чем во время игры, люди прикасаются к чудесному шару, и с улыбкой облегчения смотрят друг другу в глаза. И возлюбленные, держась за руки, шепчут слова любви, смущаются, и просят разрешить коснуться ещё. Касаются и дети, голубоглазые и зеленоглазые, кареглазые, с глазами жёлто-коричневыми и сине-серыми – касаются на память и молодые маркизы, и светловолосые фрейлины, и повариха-Ленела, и замковые горничные, юноша-подмастерье и герцогиня Мантуа. И забыв на миг свою жизнь, они обещают друг другу стать счастливее в этот вечер, пока колесо Замка отбивает грядущие сумерки. А мим, вдохновлённый важностью роли, осмелев под взглядом удивительной девочки, касается мыльной плёнки, проникает пальцами внутрь шара, и вместе с ним, держась за него, медленно поднимается в небо. И люди, запрокинув головы и следя за его полётом, затихнув как никогда в жизни, позабыв говорить и дышать, обещать и верить, провожают задумчивого мима, пролетающего над старыми замковыми башнями. А девочка, оправив косу и опустив дудочку, окинув взглядом других, тихонько отправляется к скрипучим качелям. Маленький миг счастья открывает вечерний бал.