Kitobni o'qish: «Эдвард Сноуден. Личное дело»

Edward Snowden

PERMANENT RECORD

© Л. Лазарева, перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Посвящается Л.

Пролог

Мое полное имя – Эдвард Джозеф Сноуден. Если раньше я работал в интересах правительства, то сейчас я работаю в интересах общества. Мне понадобилось около тридцати лет жизни, чтобы осознать, что эти вещи – отнюдь не одно и то же. Вдобавок после этого осознания у меня на работе возникли кое-какие неприятности. Теперь я стремлюсь защитить общество от самого себя, каким я был прежде – то есть от шпиона, работавшего на Центральное разведывательное управление (ЦРУ) и Агентство национальной безопасности (АНБ)¹. Шпиона, который был очередным молодым специалистом в области технологий, предназначенных, как я тогда был полностью убежден, для того, чтобы изменить мир к лучшему.

Моя карьера внутри американского разведывательного сообщества² продолжалась каких-нибудь неполных семь лет – что, к моему удивлению, всего на год больше, чем те годы, которые я вынужден был провести на чужбине, в стране, которую я не выбирал. В тот семилетний отрезок времени тем не менее я успел поучаствовать в самом важном для истории американского шпионажа процессе – в переходе от целенаправленного наблюдения за отдельными индивидами к массовому слежению за населением в целом. В своей работе я поспособствовал тому, чтобы одно правительство могло собрать в своих руках все сведения о цифровой коммуникации по всему миру, могло хранить ее сколь угодно долго и по своему желанию могло осуществлять в ней поиск.

После 11 сентября все американское разведсообщество терзалось чувством вины за то, что не смогло справиться с защитой собственной безопасности, за то, что оно допустило самое разрушительное и деструктивное нападение на страну после Перл-Харбора. В качестве ответной меры его руководители приняли решение создать такую систему, которая уже никогда и ни при каких условиях не даст захватить их врасплох. В основании этой системы должны были находиться компьютерные технологии – достаточно чуждая вещь для их армии крупнейших авторитетов в области политических наук и мастеров делового администрирования. Двери в большинство засекреченных учреждений органов разведки широко распахнулись перед молодыми технарями вроде меня. Гикам выпал шанс вознестись над целым миром!

Если я что и понимал в этом мире, так это компьютеры – и поэтому мой карьерный рост шел быстрыми темпами. В двадцать два года я получил свой первый допуск к секретным сведениям по линии Агентства национальной безопасности, занимая при этом самую низшую должность в структуре организации. А менее чем через год я уже работал в ЦРУ в качестве системного инженера, имея неограниченный доступ к некоторым из наиболее уязвимых сетей на планете. Единственным начальником надо мной был тогда парень, всю дорогу читавший на работе книжки Роберта Ладлэма³ и Тома Клэнси⁴ в мягкой обложке. Наши агентства огульно нарушали собственные правила привлечения к своей деятельности технических талантов. Обычно там не брали на работу никого без степени бакалавра или – уже позднее – хотя бы диплома младшего специалиста, а ни того, ни другого у меня не было. По большому счету, я не должен был даже приближаться к зданию.

В 2007–2009 годах я, как один из редких специалистов по современным технологиям, был переведен в Женеву для работы под дипломатическим прикрытием при посольстве США. Моей задачей было участвовать в модернизации ЦРУ и переводить онлайн европейские базы США, оцифровав и автоматизировав разветвленную сеть, посредством которой правительство США осуществляет свою шпионскую деятельность. Мое поколение не просто вывело всю работу разведок на принципиально новый инженерный уровень: нам выпало целиком по-новому сформулировать суть разведдеятельности. Ибо в нашем случае она не сводилась к тайным встречам и тайниковым закладкам. Для нас разведка – это сбор компьютерных данных.

К двадцати шести годам я номинально числился сотрудником компании Dell, однако на самом деле был снова занят работой для АНБ. Договор с фирмой служил для меня только прикрытием – как, в общем-то, и для всех технических сотрудников моего ранга, трудившихся вместе со мной. Меня послали в Японию, где я поспособствовал созданию того, что со временем выросло в глобальный резервный массив данных для всего агентства. Он представлял собой колоссальную систему тайных сетей, это гарантировало – даже в случае, если бы штаб-квартира АНБ взрывом атомной бомбы была стерта в ядерную пыль, – что никакая информация не будет потеряна. Тогда я еще не понимал, что разработка системы, которая обеспечит непрерывное слежение за каждым живущим человеком на Земле, является трагической ошибкой.

В возрасте двадцати восьми лет я вернулся в Штаты и получил немыслимое повышение по службе в группе технической поддержки связи, обеспечивавшей контакты компании Dell с ЦРУ. На работе я должен был сидеть рядышком с начальниками технических отделов ЦРУ, чтобы конструировать и продвигать решения самых разнообразных проблем, какие только могли прийти им в голову. Моя группа помогала агентству выстраивать новый тип вычислительной архитектуры – «облако». То была первая технология, позволявшая каждому агенту независимо от того, где физически он в тот момент находится, отыскивать и отслеживать любую информацию, которая ему понадобится, причем расстояние также не имело значения.

В итоге производственная операция по введению потока разведданных в управляемое русло и увязыванию их в единое целое привела к следующей операции – необходимости хранить имеющиеся данные вечно, что, в свою очередь, породило следующую – гарантировать, чтобы хранимая информация имела возможность поиска и при необходимости была бы общедоступной. Все эти проекты стали для меня первостепенными на Гавайях, куда я отправился, чтобы заключить новый контракт с АНБ, в возрасте двадцати девяти лет. До того момента в своей работе я руководствовался принципом «необходимого знания»⁵, не имея понятия о том кумулятивном, всеобщем замысле, который таился за моими конкретными, узкоспециализированными задачами. И только уже в гавайском раю я наконец увидел, как вся моя работа складывалась воедино, увидел, как каждое колесико двигается в сложном взаимодействии с остальными частями гигантской машины, образуя систему глобального массового слежения.

В глубоком тоннеле под ананасовой плантацией – на бывшем подземном авиазаводе эпохи Перл-Харбора – я сидел за терминалом, откуда имел практически неограниченный доступ к средствам коммуникации почти каждого мужчины, женщины или ребенка, который хоть раз набрал телефонный номер или коснулся компьютерной клавиатуры. Среди этих людей было около 320 миллионов моих соотечественников-американцев, которые в их частной жизни изо дня в день регулярно испытывали на себе грубейшее нарушение не только провозглашаемых Конституцией США прав, но и базовых ценностей любого свободного общества.

Вы держите в руках эту книгу потому, что я осмелился на крайне опасный в моем положении поступок – рассказать правду. В доказательство того, что правительство США замешано в нарушении законов, я собрал документы для внутреннего пользования секретных спецслужб и передал их журналистам, которые их проверили и опубликовали, сделав достоянием всего потрясенного мира. Эта книга рассказывает о том, что привело к подобному решению, о морально-этических принципах, которые его подпитывали, и о том, как эти принципы стали частью меня самого; одним словом, все это о том, какой была моя жизнь.

Что такое жизнь отдельного человека? Это всегда больше, чем можно сказать словами, и даже больше, чем все наши поступки, вместе взятые. Наша жизнь – это и то, что мы любим, и то, во что мы верим. Для меня то, что я люблю и во что я верю, определяется связями, человеческими контактами, а также теми техническими средствами, благодаря которым эти связи становятся возможными. В понятие «технические средства», конечно же, входят и книги. Но все-таки для моего поколения эти человеческие контакты и технические средства – это в наибольшей степени Интернет.

Прежде чем отшатнуться в испуге перед той токсичной и цепкой паутиной, что сегодня опутывает весь мир, попытайтесь понять: для меня Интернет в свое время был чем-то совсем иным. Для меня он был добрым другом и отчасти – заботливым родителем. Интернет – это общность без границ и берегов, один голос, в котором слились миллионы голосов. Это граница соседствующих многоликих племен, установленная не для того, чтобы ее нарушать, поскольку те способны жить дружно в своем соседстве, где каждый член сообщества волен выбирать себе имя, историю и обычаи. В Интернете каждый надевал маску, но все же эта культура «анонимности через многоликость» производила больше правды, чем лжи, поскольку была скорее креативной и кооперативной, нежели конкурирующей или коммерческой. Разумеется, в ней было место и конфликту. Но все перевешивала добрая воля и добрые чувства – как истинный дух первопроходцев!

Я думаю, вы согласитесь с моим мнением, что сегодняшний Интернет стал неузнаваемым. Стоит подчеркнуть, что эти перемены продиктованы сознательным выбором, они – результат систематически вкладываемых усилий со стороны властного привилегированного меньшинства. Усилия по направлению коммерции в русло электронной коммерции привели к эффекту «раздутого пузыря», а в итоге – к коллапсу. После этого компании осознали, что люди, которые заходят в Интернет, намного меньше заинтересованы в том, чтобы тратить, чем делиться, и что человеческие контакты, которые и создали Всемирную сеть, можно превращать в звонкую монету. Если большинство людей желают войти в Интернет, чтобы рассказать своим близким, друзьям и случайным знакомым, что у них на уме, а те в ответ хотят рассказать, что на уме у них, – то все, что остается сделать компаниям, это придумать, как им влезть в самую середину этого обмена мыслями и обратить его в прибыль.

Все это знаменовало собой начало «капитализма слежки» и конец того Интернета, с которым я был знаком.

Креативная сторона Всемирной паутины претерпела коллапс, поскольку рухнуло бесчисленное количество прекрасных, сложных, индивидуализированных веб-сайтов. Перспектива большего удобства понуждала людей отказываться от персональных сайтов, которые требовали постоянного и трудоемкого обслуживания, в пользу страницы на Facebook и аккаунта в Gmail. Мнимое «владение» аккаунтом на этих сервисах можно было легко принять за истину. Мало кто из нас тогда это понимал, но ничего из того, чем мы хотим поделиться в Сети, отныне не будет нам принадлежать. Наследники е-коммерции, потерпевшие крах из-за того, что не сумели найти что-либо, способное нас заинтересовать, нашли для себя новый товар.

Этот товар – мы сами.

Наше внимание, наши действия, наше местоположение, наши желания – все подробности нашего существования, которыми мы поделились, осознанно или нет, были собраны и тайком распроданы, с тем чтобы оттянуть неизбежное ощущение насилия, которое для многих из нас нагрянуло только сейчас. И это слежение будет и дальше активно поддерживаться и даже оплачиваться армадой правительственных структур, алчущих получить как можно больше массивных объемов разведданных. Помимо банковских аккаунтов и финансовых транзакций в начале нулевых годов едва ли какие-то данные были закодированы. А это означает, что во многих случаях заинтересованным организациям не приходилось обременять себя трудом по сближению с компаниями, чтобы выяснять, чем занимаются их клиенты. Можно было просто шпионить за всем миром, никому не докладывая.

Американское правительство в противовес всем своим основополагающим документам стало жертвой как раз такого соблазна и, вкусив однажды отравленный плод, поддалось этой лихорадке. Втайне оно обрело могущество массового слежения, ту власть, которая по определению притесняет невиновных гораздо сильнее, чем виновных.

И вот именно тогда, когда я во всей полноте увидел эту слежку и осознал наносимый ею вред, мною овладело ощущение, будто мы, общественность – общественность не просто одной страны, а всего мира, – не получили ни одного шанса высказаться о своем отношении к данному процессу. Система глобальной слежки утвердилась не без нашего согласия, но таким образом, что каждая ее деталь была намеренно скрыта от нашего внимания. На каждом этапе процедуры проведения изменений были проведены втайне ото всех, включая даже представителей законодательной власти. К кому по этому поводу мне надо было обращаться? С кем я мог поговорить? Даже шепотом произнести правду на ухо какому-нибудь юристу или конгрессмену было равнозначно такому тяжкому преступлению, что лишь описание в общих чертах самых основных доводов означало бы приговор и пожизненное содержание в федеральной тюрьме.

Я растерялся и впал в мрачное состояние духа, сражаясь со своей совестью. Я люблю свою страну, верю в служение обществу, и вся моя семья, все мои родственники на протяжении веков состоят из мужчин и женщин, которые всю свою жизнь отдали служению стране и ее гражданам. Я лично давал присягу, но не Агентству по национальной безопасности и даже не государству – но обществу, в поддержку и защиту Конституции, гарантии свобод которой столь грубо нарушаются. И вот оказывается, что я – часть этого злоупотребления! Мало того, я даже не часть, а соучастник! Весь мой труд, все эти годы… На кого я в действительности работал? Как мог я соблюсти равновесие между подписанным мной обязательством неразглашения при приеме на работу – и клятвой моей стране с ее основополагающими принципами? Кому или чему прежде всего я должен хранить верность? В какой конкретный момент я был морально обязан нарушить закон?

Размышления обо всех этих принципах привели меня к ответам. Я понял, что, если бы я открыто выступил перед журналистами и раскрыл масштаб злоупотреблений моей страны, это не было бы призывом к разрушению государства и даже разведывательного сообщества. Это было бы ответом на попрание нашим государством и разведсообществом ими же провозглашаемых идеалов.

Свобода страны измеряется только тем, насколько она уважает права своих граждан. Сейчас я убежден в том, что сами эти права, по сути, являются ограничением государственной власти, четко определяя грань, где и когда государство не должно нарушать пространство личных или индивидуальных свобод, которые американская революция называла «правами личности» – и которые позднее, во время революции в Интернете, стали именоваться «неприкосновенностью частной жизни».

Шесть лет назад я выступил с этим заявлением, поскольку заметил гораздо меньшее рвение так называемых «передовых» государств по всему миру по защите «неприкосновенности частной жизни» – которая, как я считаю и как считает Организация Объединенных Наций, является одним из фундаментальных прав человека. На протяжении этих лет, по мере того как демократические режимы перерождаются в авторитарный популизм, этот процесс только усугубляется. Нигде он не был столь явным, как в вопросе отношения государственных органов к прессе. Выборные должностные лица часто пытаются делегитимизировать журналистику путем полномасштабного наступления на принципы правды. Правдивая информация намеренно смешивается с фейками посредством технологий, которые способны раздувать это смешение в беспрецедентную всемирную путаницу.

Я знаком с этим процессом достаточно близко, поскольку создание путаницы всегда было самым темным искусством разведсообщества. Те же самые агентства, которые только на протяжении моей карьеры манипулировали разведывательной информацией, чтобы сфабриковать повод к войне, которые пользовались незаконными политическими методами и теневым судопроизводством, разрешая похищение людей под видом «экстрадиции», пытку как «допрос с пристрастием» и массовую слежку как «масштабный сбор информации», – не моргнув глазом, презрительно назвали меня китайским двойным агентом и российским тройным агентом. Или, что еще хуже – «миллениалом».

Оговорить меня можно было легко и свободно в основном потому, что я отказался защищаться. С момента моего выступления и по сей день я был полон решимости никогда не открывать никаких деталей моей личной жизни, которые могли бы в дальнейшем причинить вред моей семье и друзьям, которые, признаться, и так серьезно пострадали из-за моих принципов.

Именно из-за опасения увеличить мои страдания я сомневался, стоит ли мне писать эту книгу. По правде, куда легче выступить с обличением противоправных действий правительства, нежели представить отчет о собственной жизни. Злоупотребления, свидетелем которых я стал, требовали действий с моей стороны. Но никто и никогда в истории не писал мемуары лишь потому, что он не в состоянии сопротивляться диктату собственной совести. Именно поэтому я попросил разрешения на публикацию у каждого члена семьи, у друзей и коллег, тем или иным образом упоминаемых на этих страницах.

Поскольку я решительно против того, чтобы считать себя единственным арбитром чужой «частной неприкосновенности», я никогда не считал, что могу собственнолично выбирать, какой из секретов страны следует обнародовать, а какой нет. Вот почему я открыл государственные документы только журналистам. Количество секретных бумаг, которые я показал широкой публике, фактически равно нулю.

Я, как и те журналисты, считаю, что правительство имеет право скрывать какую-то информацию. Даже самая прозрачная демократия в мире имеет право закрывать, к примеру, личность своих тайных агентов и продвижение войск во время войны. Но подобных секретов в этой книге нет.

Дать отчет о своей жизни, не причинив неприятностей тем, кого я люблю, и не выдавая государственных тайн законных правительств – непростая задача, но я взял ее на себя. Между этими двумя обязательствами – где-то посредине – вы, возможно, найдете меня таким, каков я есть на самом деле.

Часть первая

Глядя в окно

Первое, что я «хакнул» в своей жизни, – это время отхода ко сну.

Несправедливо, когда родители принуждают тебя ложиться спать раньше, чем отправляются сами, и даже раньше, чем ляжет спать моя сестра, а я еще даже не почувствовал усталости. Это и была та самая первая маленькая несправедливость в жизни.

Многие вечера из первых двух с чем-то тысяч вечеров в моей жизни заканчивались актами моего «гражданского неповиновения»: ревом, криком, уговорами – до тех пор, пока в 2193-ю ночь, когда мне исполнилось шесть лет, я не отыскал непосредственный выход из положения. Старшие, как всегда, не были заинтересованы в реформах, но и я не вчера родился. Наступил один из самых лучших дней в моей юной жизни – с друзьями, гостями и даже с подарками. Ужасно не хотелось, чтобы день рождения кончался – и только потому, что все разойдутся по домам. Поэтому я потихоньку перевел все часы в доме на несколько часов назад. С таймером микроволновки все оказалось просто, с кухонной плитой – не очень, разве что до нее было легче дотянуться.

Когда родители – в своем безграничном неведении – ничего не заметили, я просто помешался от собственного могущества и начать прыгать и скакать по комнате. Я – повелитель времени, и меня никогда больше не отправят спать! Я обрел свободу. И в конце концов уснул на полу, все-таки повидав перед этим солнечный заход 21 июня – дня летнего солнцестояния, самого долгого дня в году. Когда я проснулся, все циферблаты в доме вновь показывали время в соответствии с отцовскими ручными часами.

Если бы кто-нибудь сегодня озадачился тем, чтобы завести ручные часы, то как бы он проверил точное время? Если поступать так, как поступают большинство, то вы выставите время, сверившись со своим смартфоном. Но если вы всмотритесь в свой мобильник, я имею в виду внимательно всмотритесь и глубоко вникните во все его меню и настройки, то внезапно до вас дойдет, что «время настроено автоматически». Ваш телефон бесшумно – и незаметно – нет-нет да и сделает запрос вашему же провайдеру сетевых услуг: «Эй! Как там со временем?» А эта сеть, в свою очередь, обратится к более масштабной сети – и так далее, через массу вышек и проводов, пока запрос не достигнет одного из истинных повелителей времени: сервера точного времени. А тот, в свою очередь, сверится с атомными часовыми механизмами, которые хранятся в таких местах, как Национальный институт стандартов и технологий США, Швейцарский федеральный институт метеорологии и климатологии и Национальный институт информационных и коммуникационных технологий Японии. Этот большой, невидимый глазу путь, совершаемый в долю секунды, объясняет, почему вы не видите на дисплее своего мобильника всякий раз, когда вы подзаряжаете батарейку, мигающее 12:00.

Я родился в 1983 году, в конце эпохи, когда люди еще заводили свои часы самостоятельно. В том же году Министерство обороны США разделило внутреннюю систему взаимосвязанных компьютеров пополам, сделав одну половину сетью для обслуживания нужд оборонного ведомства, названную MILNET, и другую – сетью для широкой публики, известную под названием Internet. До конца года новые правила разграничили это виртуальное пространство, породив систему доменных имен (DNS), которой мы пользуемся и поныне: все эти. gov,mil,edu и, разумеется, com, а также интернет-коды стран, розданные всему остальному миру:.uk,de,fr,en,ru и так далее. Причем у моей страны (как и у меня лично) было преимущество: собственный двухбуквенный код с краю интернет-адреса⁶. До создания World Wide Web, или Всемирной паутины, было еще шесть лет и еще около девяти, прежде чем мои родители приобрели компьютер и модем, чтобы к ней подключиться.

Конечно, Интернет не составляет единого целого, хотя нас постоянно тянет считать его таковым. Техническая реальность, однако, состоит в том, что в глобальном кластере взаимосвязанных коммуникационных сетей ежедневно возникают все новые сети, которыми вы (и еще около трех миллиардов человек – то есть в районе 42 % населения Земли) пользуетесь постоянно. Тем не менее я буду использовать этот термин в предельно широком смысле, подразумевая под словом «Интернет» всеохватывающую сеть сетей, соединяющих большинство компьютеров всего мира друг с другом посредством набора общих протоколов.

Здесь вы, конечно, можете заволноваться, что не знаете каких-то непонятных протоколов, с которыми контактирует ваш компьютер, но на самом деле все мы пользуемся ими – и даже не одним. Будем считать протокол чем-то вроде языка для машин, теми общими правилами, которыми те руководствуются, чтобы понимать друг друга. Если вы примерно моего возраста, вы наверняка помните, как набирали http в начале адресной строки вашего веб-браузера. Тем самым происходит переадресация на протокол передачи гипертекста – язык, который необходим для доступа во Всемирную паутину, в это громадное собрание не только текстов, но и аудио-, и видео-сайтов – таких как Google, YouTube и Facebook. Проверяя электронную почту, вы каждый раз пользуетесь протоколами IMAP⁷, или SMTP⁸, или POP3⁹. Пересылка файлов происходит через Интернет с использованием протокола FTP¹⁰. А что касается процедуры установки времени на вашем телефоне, о чем я говорил раньше, то все изменения вносятся через протокол NTP¹¹.

Все вышеупомянутые протоколы являются прикладными и образуют одну семью среди мириад прочих, имеющихся в Сети. К примеру, чтобы данные одного из этих прикладных протоколов прошли через Интернет и достигли вашего персонального компьютера, ноутбука или телефона, они прежде всего должны быть «упакованы» средствами одного из протоколов, предназначенных для транспортировки, – совсем как обычная «черепашья» почта предпочитает, чтобы вы посылали свои письма или посылки в конвертах и коробках стандартных размеров. Протокол TCP¹² применяется для маршрутизации, среди прочих прикладных задач, веб-страниц и электронной почты. Протокол UDP¹³ нужен для маршрутизации более времязависимых, более оперативных данных, в таких прикладных программах, как Интернет-телефония или прямой эфир.

Любая попытка перечислить все многочисленные, многоуровневые функции того, что в моем детстве звалось «киберпространством», Сетью, Информационным хайвеем¹⁴ и т. д., в любом случае будет неполной, но суть такова: все перечисленные протоколы дают нам способ оцифровать и всунуть в Сеть практически все, что нельзя съесть, выпить, надеть на себя или использовать в качестве крыши над головой. Интернет вошел в нашу жизнь такой же неотъемлемой ее частью, как воздух, через который, кстати, осуществляется немало его коммуникаций. А еще – нам не устают повторять, что наши социальные сети постоянно побуждают нас постить что-то такое, что выставляет нас в неблагоприятном свете и может нас скомпрометировать. А ведь оцифровать информацию – это значит увековечить ее в формате, который сохранит написанное навсегда.

И вот что поражает меня, когда я в мыслях возвращаюсь в свое детство, и в частности в те первые девять лет, которые прошли без Интернета: я не могу ручаться за все воспоминания о происходившем тогда, поскольку полагаюсь только на свою память. Больше те данные нигде не сохранились. Когда я был ребенком, фраза «незабываемые впечатления» еще не была пугающе буквальным технологическим описанием. Нет, она несла в себе исполненный чувства метафорический посыл к поиску смысла: первые слова, первые шаги, первый выпавший зуб, первая поездка на велосипеде…

Мое поколение было последним в Америке и, наверное, в мировой истории вообще, для которого все так и было. Последнее «неоцифрованное» поколение, чье детство еще не хранилось в «облаке». Наше детство по большей части застревало в аналоговом формате вроде рукописных дневников, поляроидов и VHS-кассет – артефактов осязаемых и несовершенных, которые со временем портятся и могут быть безвозвратно утрачены. Мои школьные контрольные выполнены карандашом и ластиком, безо всякого подключенного к Сети планшета, который запечатлел бы мои удары по клавиатуре. Мои подростковые увлечения не отслеживались недремлющим оком «умного дома». Они остались в виде зарубок перочинным ножом на древесине оконных рам в доме, где я вырос.

Мы жили в большом красивом доме из красного кирпича, окруженном небольшой лужайкой в тени кизиловых деревьев. Летом на ней пышно цвели белые магнолии, под которыми укрывались целые армии пластмассовых солдатиков: играя, я постоянно ползал с ними по траве. Дом имел необычную конструкцию: его главный вход находился на втором этаже, к нему вела массивная кирпичная лестница. На этом этаже располагались все жилые комнаты – кухня, столовая и спальни.

Над этим жилым пространством находился пыльный, затянутый паутиной, запретный чердак, служивший для хранения всякого хлама, в который, уверяла мама, наведывались белочки. Но отец утверждал, что там обитали оборотни и вампиры, готовые проглотить маленьких мальчиков, ежели они настолько глупы, чтобы забраться на чердак. Внизу у нас был более-менее обустроенный цокольный этаж, что для Северной Каролины было редкостью, особенно когда дом стоит так близко к побережью. Подвалы затапливало, и наш тоже был постоянно сырым, несмотря на постоянно работающую сушилку и дренажный насос.

К нашему переезду в этот дом к основному этажу сделали пристройку со стороны двора, и в ней разместилось несколько дополнительных помещений: постирочная, еще одна ванная, моя спальня и комната для отдыха с телевизором и тахтой. В моей спальне, там, где раньше была внешняя задняя стена дома, было окно, прежде выходившее во двор, и теперь сквозь него можно было видеть ту комнату.

Почти все время, пока мы с семьей жили в этом доме в Элизабет-сити, эта спальня была моей и окна в ней – тоже. И хотя у внутреннего окна были занавеси, они не особенно обеспечивали мне уединенность. Сколько я помню себя, моим любимым занятием было, отдернув занавеску, заглядывать в каморку. Иными словами, столько, сколько я себя помню, моим любимым занятием было шпионить.

Я шпионил за моей старшей сестрой Джессикой, когда ей разрешали лечь позже меня и она смотрела мультики, которые мне смотреть было еще рано. Я шпионил за мамой, Венди, которая садилась на кушетку, чтобы разобрать и сложить постиранное белье, а заодно послушать по телевизору вечерние новости. Но больше всего я шпионил за отцом – его звали Лон (или, на южный манер, Лонни). Он окапывался в «берлоге» в самые ранние предрассветные часы.

Отец служил в Береговой охране, хотя в то время я, конечно, не имел ни малейшего представления о том, что это значило. Помню, что иногда он ходил в форме, а иногда нет. Уходил из дома рано, приходил поздно и часто приносил новые гаджеты – вроде научного калькулятора TI-30 компании Texas Instruments, секундомера Касио на ремешке или динамика для домашней стереосистемы. Некоторые из них он мне показывал, а некоторые – прятал. Угадайте, какие меня интересовали больше.

Гаджет, сильнее всего поразивший мое воображение, появился ночью, после отбоя. Я уже лежал в постели и готовился уснуть, как вдруг услышал отцовские шаги в холле внизу. Я встал на кровати, слегка отдернул занавеску и стал наблюдать. Из загадочной коробки, похожей на обувную, отец достал напоминавший силикатный кирпич светло-коричневый предмет, от которого отходили, змеясь, черные провода – точь-в-точь щупальца какого-то глубоководного морского чудовища из моих ночных кошмаров!

Действуя не спеша, методически, отчасти в силу своей инженерской привычки всегда действовать именно так, отец распутал провода и протянул один из них поверх ворсистого напольного ковра, соединив заднюю стенку коробки с задней панелью телевизора. Потом он вставил другой кабель в розетку позади кушетки.

Вдруг экран телевизора осветился, а вместе с ним осветилось и лицо отца. Если бы все шло как обычно, он прилег бы на кушетку с бутылочкой содовой воды «Сандроп» и принялся бы смотреть, как на экране телевизора гоняют мяч футболисты. Но на этот раз все шло не так.

В один момент я сообразил – и то было самое поразительное открытие всей моей – пусть даже и очень короткой на тот момент – жизни: мой папа управлял тем, что происходило на экране телевизора.

Так я впервые столкнулся с Commodore 64, одной из первых домашних компьютерных систем, появившихся в продаже.

Тогда я, конечно же, не представлял себе, что такое компьютер. И тем более не знал, что делает с ним отец – играет или работает? Хотя он улыбался и на вид получал большое удовольствие, он полностью отдавался тому, что было на экране – с тем же пылом, с которым он всегда брался за любую механическую работу по дому. Я понимал лишь одно: что бы отец там ни делал, я хочу делать то же, что и он.