Kitobni o'qish: «Говардс-Энд», sahifa 3

Глава 5

Общепризнано, что Пятая симфония Бетховена – это наиболее величественный шум, когда-либо достигавший человеческих ушей. Самые разные представители рода человеческого находят в нем удовольствие. На кого бы вы ни походили: на миссис Мант, которая тихонько постукивает в такт музыке, конечно, так, чтобы не потревожить окружающих; или на Хелен, которая в струении мелодии видит подвиги героев и кораблекрушения; или на Маргарет, которая только слышит музыку; или на Тибби, который питает неподдельный интерес к полифонии и держит раскрытую партитуру на коленях; или на их кузину фрейлейн Мозебах, которая ни на минуту не забывает, что Бетховен echt Deutch⁶; или на кавалера фрейлейн Мозебах, который не видит ничего, кроме фрейлейн Мозебах, – в любом случае все, к чему стремится ваша душа, обретает новые сочные краски, и вы обязаны признать, что за такой прекрасный шум просят очень мало – всего два шиллинга. Он стоит дешево, даже если слушать его в Квинз-Холл, самом дорогом концертном зале Лондона, хоть и не таком мрачном, как манчестерский Фри-Трейд-Холл, и даже если вы сидите на крайних рядах слева, так что духовые инструменты обрушиваются на вас, прежде чем остальной оркестр успеет их догнать, это все-таки совсем недорого.

– С кем это говорит Маргарет? – спросила миссис Мант по окончании первой части.

Она снова приехала в Лондон пожить у племянниц на Уикем-Плейс.

Хелен бросила взгляд вдоль длинного ряда их компании, с которой они пришли на Бетховена, и сказала, что не знает.

– Это, случайно, не какой-нибудь молодой человек, к которому она испытывает интерес?

– Наверно, да, – ответила Хелен.

Хелен целиком погрузилась в музыку и не могла осознать различие между молодыми людьми, к которым испытываешь интерес, и теми, которых знаешь.

– Как это удивительно, что вы, девочки, всегда… Ах, боже, пора прекращать разговор!

Ибо послышалось «анданте» – очень красивое, но несущее на себе печать сходства со всеми прекрасными анданте, которые написал Бетховен. По мнению Хелен, оно скорее отделяло героев и кораблекрушения первой части от героев и гоблинов третьей. Она прослушала мотив до конца один раз, потом отвлеклась и стала оглядывать публику, орган, убранство зала. Особую неприязнь у нее вызвали купидоны, разлетевшиеся по потолку Квинз-Холл, вяло тянущиеся друг к другу и одетые в желтоватые рейтузы, на которые падали лучи октябрьского солнца. «Как было бы ужасно выйти замуж за человека, похожего на этих херувимчиков!» – подумала Хелен. Тут Бетховен разнообразил мотив, поэтому Хелен снова немного послушала и потом улыбнулась кузине Фриде. Но Фрида, поглощенная классической музыкой, не могла ответить. У герра Лизеке тоже был такой вид, будто даже клещами не оттащишь его от Бетховена: лоб наморщен, рот полураскрыт, пенсне едва не падает с носа, пухлые белые руки на коленях. А рядом тетя Джули, англичанка до мозга костей, обуреваемая желанием постукивать в такт. Какой занимательный ряд людей! Какие разные настроения! В этот момент Бетховен, покончив со сладостным гудением и подвыванием, крикнул «О-го-го!», и анданте подошло к концу. Последовали аплодисменты и возгласы «wunderschon» и «prachtvolley»⁷ со стороны немецкой аудитории. Маргарет завела беседу со своим новым молодым человеком; Хелен сказала тете: «Сейчас будет замечательная часть: сначала гоблины, а потом трио танцующих слонов»; а Тибби умолял общество обратить внимание на барабанную интерлюдию.

– Какую, милый?

– Барабанную, тетя Джули.

– Нет, лучше обратите внимание на ту часть, когда уже кажется, что гоблины исчезли, и вдруг они появляются вновь, – прошептала Хелен, когда раздалась музыка и гоблин тихо пошел по вселенной от края до края.

За первым гоблином последовали другие. В них не было агрессии, потому-то они и казались Хелен столь ужасными. Они просто замечали на своем пути, что в мире нет таких вещей, как величие и героизм. После интерлюдии с танцующими слонами гоблины возвратились и снова сделали свое наблюдение. Хелен не могла их опровергнуть, ибо вдруг ощутила их правоту и увидела, как рушатся надежные стены молодости. Страх и пустота! Страх и пустота! Гоблины правы.

Брат поднял указательный палец: барабанная интерлюдия.

Ибо, как будто гоблины зашли слишком далеко, автор захватил их и заставил подчиниться своей власти. Бетховен явился сам. Он слегка подтолкнул их, и гоблины стали ходить в мажорном ключе вместо минорного, а потом он подул со всех щек и разметал их! Буря великолепия, боги и полубоги с широкими мечами, краски и благоухание, рассеянные на поле битвы, великолепие победы, великолепие смерти! О, все это вспыхнуло перед глазами Хелен, она даже протянула руки в перчатках, как будто пытаясь пощупать. Любая участь – участь титана, любое состязание желанно, победителю и побежденным будут одинаково рукоплескать ангелы самых дальних звезд.

А гоблины – были они на самом деле или нет? Быть может, они всего лишь призраки трусости и безверия, и один здоровый человеческий порыв прогнал их? Такие люди, как Уилкоксы или президент Рузвельт, сказали бы «да». Но Бетховен-то знает лучше. Гоблины не выдумка. Они могли вернуться, и они вернулись. Как будто величие жизни перекипело в пар и пену. В его распаде человеку слышалась ужасная, зловещая нота, и гоблин все злобнее тихой поступью шагал по вселенной от одного края до другого. Страх и пустота! Страх и пустота! Пылающие бастионы мира вот-вот падут.

В конце концов Бетховен решил все устроить. Он возвел бастионы. Он вновь подул и разметал гоблинов. Он вернул великолепие, героизм, юность, величие жизни и смерти и среди безбрежного грохота сверхчеловеческой радости привел Пятую симфонию к заключению. Но гоблины не исчезли и могли вернуться. Бетховен высказался так храбро, поэтому ему и можно доверять, когда он говорит другие вещи.

Пока слушатели аплодировали, Хелен выбралась наружу. Ей хотелось остаться в одиночестве. Музыка рассказала ей все, что случилось или могло случиться с ней на жизненном пути. Хелен прочла ее, как закон природы, который никогда не потеряет силы. Ноты многое значили для нее и не могли означать другого, и жизнь не могла означать другого. Она вышла из концертного зала, медленно спустилась по наружной лестнице, вдыхая осенний воздух, и побрела домой.

– Маргарет, – сказала миссис Мант, – с Хелен ничего не случилось?

– Нет.

– Она всегда уходит в середине программы, – сказал Тибби.

– Видимо, музыка глубоко ее тронула, – сказала фрейлейн Мозебах.

– Прошу прощения, – произнес молодой человек Маргарет, который уже в течение какого-то времени порывался что-то сказать, – но эта дама забрала мой зонтик, конечно, по рассеянности.

– Ах, боже мой, простите! Тибби, догони же Хелен.

– Если я уйду, то пропущу «Четыре строгих напева».

– Тибби, милый, ты должен ее догнать.

– Это совершенно ни к чему, – сказал молодой человек, по правде говоря, несколько беспокоясь за свой зонт.

– Нет, нет, так не годится. Тибби! Тибби!

Тибби поднялся и нарочно зацепился за спинку кресла. К тому времени, когда он таки поднял откидное сиденье, и отыскал шляпу, и спрятал свою симфоническую партитуру в надежное место, было «уже слишком поздно», чтобы догонять Хелен. Начались «Четыре строгих напева», а во время исполнения нужно было сидеть не шевелясь.

– У меня такая невнимательная сестра, – прошептала Маргарет.

– Вовсе нет, – ответил молодой человек, но холодным и безжизненным голосом.

– Если вы дадите мне свой адрес…

– Ах, не стоит, не стоит, – и он обернул колени своим пальто.

После чего в ушах Маргарет зазвенели «Четыре строгих напева». Брамс, как бы он ни ворчал и ни хныкал, даже не догадывался, как чувствует себя человек, подозреваемый в краже зонтика. Ведь этот глупый юнец считает, что они с Хелен и Тибби попытались втереться к нему в доверие, и, если бы он дал им свой адрес, какой-нибудь полуночью они влезли бы в его квартиру, чтобы украсть вдобавок и трость. Любая другая леди просто посмеялась бы над таким подозрением, но Маргарет было и вправду не по себе, потому что на нее повеяло нищетой и убожеством. Доверие к людям – роскошь, которую могут позволить себе только богатые, беднякам она не по карману. Как только Брамс перестал ворчать, Маргарет вручила молодому человеку визитную карточку и сказала:

– Мы живем по этому адресу. Если хотите, можете зайти за зонтиком после концерта, но мне не хотелось бы вас беспокоить, поскольку все это случилось по нашей вине.

Его лицо слегка посветлело, когда он увидел, что Уикем-Плейс находится в Вест-Энде⁸. Грустно было видеть, как он мается между подозрительностью и опасением оказаться невежливым в том случае, если эти хорошо одетые люди все же не мошенники. Маргарет сочла его замечание добрым знаком, когда он произнес:

– Сегодня здесь прекрасная программа, не правда ли? – поскольку именно эту фразу он готовил с самого начала, прежде чем в дело вмешался зонтик.

– Бетховен великолепен, – сказала Маргарет, которая не относилась к кокеткам, – но Брамс мне не нравится, да и Мендельсон, который шел первым номером, а, кстати сказать, Элгара, который сейчас будет, я вовсе не люблю.

– Что-что? – отозвался герр Лизеке, услышав ее. – По-вашему, «Блеск и нищета» не прекрасны?

– Ах, Маргарет, какая ты нудная! – воскликнула тетушка. – Я еле-еле уговорила герра Лизеке дождаться «Блеска и нищеты», а ты губишь все мои труды. Мне так хотелось, чтобы он услышал, на что мы способны в музыке. Ах, Маргарет, не говори так дурно о наших английских композиторах.

– Что касается меня, то я слышала это сочинение в Штеттине, – сказала фрейлейн Мозебах. – Два раза. Оно слегка мелодраматично.

– Фрида, ты презираешь английскую музыку. Согласись. И английское искусство. И английскую литературу, кроме Шекспира, а он немец. Очень хорошо, Фрида, можешь идти.

Влюбленные засмеялись и посмотрели друг на друга. Поддавшись взаимному порыву, они встали и сбежали с «Блеска и нищеты».

– Нам, правда же, нужно еще зайти с визитом на Финзбери-Серкус, – сказал герр Лизеке, пробираясь мимо Маргарет, и вышел в проход между рядами при первых аккордах.

– Маргарет, – громко прошептала тетя Джули. – Маргарет, Маргарет! Фрейлейн Мозебах забыла на сиденье свою прелестную сумочку.

Действительно, на кресле лежал Фридин ридикюль с адресной книжкой, карманным словарем, картой Лондона и деньгами.

– Ах, какая неприятность, что у нас за семья! Фрида!

– Тсс! – сказали все, кто находил музыку прекрасной.

– Но там же адрес на Финзбери-Серкус, куда они собрались зайти…

– Может быть, я… – сказал подозрительный молодой человек и сильно покраснел.

– О, я была бы вам так благодарна.

Он взял сумочку – внутри позвякивали деньги – и скользнул с ней по проходу. Он как раз успел догнать их у турникета и получил в награду прелестную улыбку от немки и изящный поклон от ее кавалера. Молодой человек вернулся на свое место в расчете с окружающим миром. Ему оказали самое пустячное доверие, но оно изгладило его подозрительность, и он решил, что, скорее всего, с зонтом его не «объегорили». В прошлом юноше сильно досталось, может быть, слишком сильно, и теперь он всеми силами старался защитить себя от неизвестного. Но в этот вечер – из-за музыки? – он понял, что человеку можно иногда расслабиться, иначе зачем тогда вообще жить? Уикем-Плейс, Вест-Энд, хотя и незнакомое место, но не опаснее других, и он попробует рискнуть.

Итак, когда концерт подошел к концу и Маргарет сказала: «Мы живем довольно близко, я сейчас же иду домой. Вы не хотели бы пройти со мной, чтобы мы отыскали ваш зонтик?» – он миролюбиво ответил: «Благодарю вас» – и последовал за ней. Маргарет предпочла бы, чтобы он не с такой готовностью бросался помочь даме сойти с лестницы или поднести программку. Они стояли достаточно близко по общественному положению, чтобы его манеры раздражали ее. Но в целом она нашла его довольно интересным – в то время сестер Шлегель интересовали все, – и, ведя культурную беседу, она мысленно собиралась пригласить его на чай.

– После музыки отчего-то сильно устаешь, – начала она.

– Вы не находите, что атмосфера Квинз-Холл несколько угнетает?

– Да, ужасно.

– Но атмосфера Ковент-Гарден, конечно, угнетает еще больше.

– Вы там часто бываете?

– Когда позволяет работа, я хожу на галерку Королевского оперного театра.

Хелен бы воскликнула: «И я тоже, я обожаю галерку» – и так сразу бы подружилась с молодым человеком. У Хелен легко выходили подобные вещи. Но Маргарет испытывала почти патологический страх перед тем, чтобы «вызывать кого-то на разговор» или «налаживать отношения». Она бывала на галерке Ковент-Гарден, но не «посещала» ее, предпочитая более дорогие места, тем более что театр ей совсем не нравился. Поэтому она ничего не ответила.

– В этом году я был там трижды – на «Фаусте», «Тоске» и… как там… «Тангайзер» или «Тангойзер»? Не поручусь за название.

Маргарет не нравились ни «Тоска», ни «Фауст». Словом, по той или иной причине они продолжали путь в молчании под аккомпанемент голоса миссис Мант, у которой были некоторые затруднения с племянником.

– Я в некотором роде припоминаю пассаж, но когда все инструменты так прекрасны, трудно выделить из них один. Я уверена, что вы с Хелен водите меня на самые чудесные концерты. Ни одной скучной мелодии за всю программу. Мне только жаль, что наши немецкие друзья не остались до конца.

– Но ты же помнишь размеренный бой барабана на низкой до, тетя Джули? – раздался голос Тибби. – Его нельзя забыть. Его ни с чем не спутаешь.

– Это в особенно громкой части? – отважилась спросить миссис Мант. – Конечно, я не претендую на музыкальность, – прибавила она, так как попытка не удалась. – Мне просто нравится музыка, а это нечто другое. Но все же я скажу за себя – я знаю, когда мне что-то нравится и когда не нравится. Некоторые люди так же относятся к картинам. Они могут пойти в картинную галерею – как, например, мисс Кондер – и прямо сказать, что чувствуют. Я никогда так не могла. Но музыка, на мой взгляд, очень отличается от живописи. Что касается музыки, я в полной безопасности, уверяю тебя, Тибби, я очень разборчива. Хелен всегда восхищалась одним сочинением, что-то такое про фавна по-французски, но, по-моему, это в высшей степени поверхностное бренчание. Я так и сказала и от своего мнения не отступлю.

– Вы согласны? – спросила Маргарет. – Вы считаете, что музыка отличается от живописи?

– Я… я полагаю, что да, – сказал он.

– Я тоже. А моя сестра заявляет, что это одно и то же. Мы часто об этом спорим. Она называет меня глупой, а я ее сентиментальной. – И, заводясь, она воскликнула: – Ну неужели это не кажется вам абсурдом? Какой смысл в разных искусствах, если они взаимозаменяемы? Какая польза от ушей, если они говорят то же самое, что и глаза? Хелен обожает переводить мелодии на язык живописи, а картины на язык музыки. Это очень оригинально, и порой ей на ум приходят замечательные вещи, но какой от этого прок, хотела бы я знать! Ах, все это чепуха, фальшь. Если Моне все равно что Дебюсси, а Дебюсси все равно что Моне, они оба ничего не стоят – так я считаю.

Очевидно, что это была давнишняя тема для спора.

– К примеру, возьмем ту самую симфонию, которую мы только что прослушали. Хелен не оставит ее в покое. Она от начала до конца растолкует ее и превратит в литературу. Интересно, наступит ли когда-нибудь пора, когда в музыке будут видеть музыку, как раньше. Но и здесь не все ладно. Вот за нами идет мой брат, он видит в музыке музыку, но, боже мой, он злит меня больше всех остальных, просто приводит в ярость. С ним я не смею даже спорить.

Несчастная семья, хоть и одаренная.

– Самый большой злодей, конечно, Вагнер. В девятнадцатом веке он больше всех постарался смешать искусства. Мне кажется, что в настоящее время музыка в очень серьезном, хотя и чрезвычайно интересном состоянии. То и дело в истории появляются ужасные гении вроде Вагнера и мутят воду в родниках мысли. Какое-то время кажется, что это прекрасно, что такого всплеска еще не было. Но потом… поднимается столько ила, а родники в наши дни слишком легко сообщаются друг с другом, и ни в одном не остается чистой воды. Вот что сделал Вагнер.

Ее слова упархивали от молодого человека, словно птицы. Если бы только он мог вести такие речи, он бы завоевал весь мир. Ах, быть культурным человеком! Ах, правильно произносить иностранные имена! Ах, много знать, с легкостью рассуждать на любую тему, затронутую дамой! На это уйдут годы. Как, имея один час на обед и несколько свободных часов вечером, угнаться за женщинами, которым не нужно зарабатывать на пропитание и которые всю жизнь с самого детства проводили среди книг? Он может набить голову именами, возможно, он даже слышал о Моне и Дебюсси, но беда в том, что он не способен соединить их в одной фразе, не способен заставить их «говорить», не способен отвлечься от украденного зонтика. Да, все дело в зонтике, он упорно вылезал из-под Моне и Дебюсси с размеренной барабанной дробью. «Наверняка с моим зонтом ничего не случится, – думал молодой человек. – Да мне и почти все равно. Лучше я буду думать о музыке. Наверняка с зонтом ничего не случится». Еще раньше в тот же день он беспокоился о местах в концертном зале: не слишком ли дорого он заплатил за билет? Еще раньше он думал: «Может, не брать программку?» Сколько он себя помнил, у него всегда были причины для беспокойства, всегда что-то отвлекало его в стремлении к прекрасному. Ибо он стремился к прекрасному, и потому речь Маргарет упархивала от него, словно птица.

Маргарет продолжала говорить, время от времени спрашивая:

– Вы не согласны? Вам так не кажется?

А один раз она остановилась и сказала:

– Ах, ну возразите же мне! – что привело молодого человека в ужас.

Маргарет не привлекала его, но внушала благоговение. Она была худа, на лице, казалось, одни глаза и зубы, о сестре и брате она отзывалась придирчиво. Несмотря на всю свою образованность и культуру, это, вероятно, была одна из тех бездушных, ни во что не верящих женщин, которых так удачно разоблачила мисс Корелли⁹. Его удивило (и встревожило), когда она вдруг пригласила его на чай.

– Надеюсь, вы зайдете на чашку чая. Мы будем очень рады. Я заставила вас столько пройти.

Они подошли к Уикем-Плейс. Солнце село, заводь в глубоких тенях наполнялась легким туманом. Справа на фоне вечерних красок выступали черные фантастические силуэты высоких зданий; слева на сером фоне неровными прямоугольниками поднимались старые дома. Маргарет стала искать ключ – конечно же, она его забыла. Тогда она взяла зонт и, потянувшись, постучала в окно столовой.

– Хелен! Впусти нас!

– Хорошо, – прозвучало в ответ.

– Ты случайно унесла зонт этого господина.

– Что унесла? – переспросила Хелен, открывая дверь. – Что-что? Входите же! Как вы поживаете?

– Хелен, проснись. Ты унесла зонт этого господина из Квинз-Холл, и ему пришлось прийти за ним.

– Ой, простите меня! – вскричала Хелен, тряся взлохмаченной головой. Сразу же по возвращении она сняла шляпу и устроилась в большом кресле в столовой. – Я все время краду зонты! Мне так неловко! Заходите и выбирай те. У вас крючком или модный? У меня модный – во вся ком случае, мне так кажется.

Включили свет и принялись обыскивать прихожую. Хелен, внезапно оторванная от размышлений о Пятой симфонии, сопровождала поиски пронзительными восклицаниями:

– Помолчи, Мэг! Ты сама украла шелковый цилиндр того пожилого джентльмена! Да, тетя Джули, украла. Это совершенно точный факт. Она подумала, что это муфта. О боже! Я перевернула дверную табличку. Где Фрида? Тибби, по чему ты никогда… Нет, забыла. Я не то хотела сказать, но попроси горничных поторопиться с чаем. А как насчет этого зонта? – Она раскрыла один зонт. – Нет, он весь пополз вдоль швов. Какой ужас. Должно быть, это мой.

Но это был не ее зонт.

Молодой человек взял его у Хелен, буркнул «спасибо» и убежал упругой походкой клерка.

– Подождите! – крикнула Маргарет. – Хелен, какая же ты глупая!

– Да что такого я сделала?

– Как ты не понимаешь, что отпугнула его? Я хотела пригласить молодого человека на чай. Зачем ты стала говорить, что крадешь зонты и что его зонт дырявый. Видела, какими жалкими стали его добрые глаза?

Хелен выбежала на улицу с криком:

– Постойте, пожалуйста!

– Это уж вовсе не годится, – сказала Маргарет.

– По-моему, это к лучшему, – вступила миссис Мант. – Мы ничего не знаем об этом юноше, а у вас в гостиной немало соблазнительных вещиц.

Но Хелен вскричала:

– Тетя Джули, как вы можете! Вы заставляете меня стыдиться еще больше. Лучше бы он оказался вором и украл крестильные ложки, чем я… Пожалуй, надо закрыть дверь. Снова Хелен села в лужу.

– Да, наверно, крестильные ложки могли бы пойти за плату, – согласилась Маргарет. Видя недоумение тети, она пояснила: – Вы не помните про «плату»? Это одно из папиных слов – плата за идеал, за веру в человека. Помнишь, он всегда доверял незнакомым людям, а если его обманывали, он говорил «Лучше быть обманутым, чем подозревать» и что злоупотребление доверием – это от человека, а недостаток доверия – от дьявола.

– Теперь я что-то такое припоминаю, – сказала миссис Мант с ехидством, ибо ей не терпелось добавить: «Вашему отцу повезло жениться на состоятельной женщине».

Но это было бы невежливо, и она удовлетворилась тем, что сказала:

– Между прочим, он мог бы с таким же успехом стянуть маленькую картину Риккетса.

– Лучше б он так и сделал, – уверенно заявила Хелен.

– Нет, я согласна с тетей Джули, – возразила Маргарет. – Лучше не доверять людям, чем лишиться моих маленьких Риккетсов. Должны же быть какие-то границы.

Их брат, сочтя инцидент банальнейшим, сбежал на второй этаж выяснить, есть ли сконы¹⁰ к чаю. Он нагрел заварочный чайник – даже чересчур ловко, отверг принесенный горничной «оранж пеко»¹¹, положил в чайник пять чайных ложек смеси разных сортов высшего качества, наполнил до краев крутым кипятком и позвал дам побыстрее подниматься, иначе они упустят весь аромат.

– Идем, идем, тетушка Тибби, – отозвалась Хелен, а Маргарет, опять задумавшись, сказала:

– В каком-то смысле мне бы хотелось, чтобы у нас в доме был настоящий мальчишка – такой, которому интересны мужчины. Так было бы гораздо проще принимать гостей.

– Мне бы тоже, – ответила сестра. – Тибби интересуют только образованные дамы, напевающие Брамса.

Присоединившись к брату за чайным столом, Хелен довольно резко сказала:

– Почему ты так неприветливо отнесся к тому молодому человеку? Понимаешь, ведь ты хоть иногда должен вести себя, как хозяин. Надо было взять у него шляпу и уговорить остаться, а не оставлять на растерзание причитающим женщинам.

Тибби вздохнул и откинул со лба длинную прядь волос.

– Бесполезно притворяться, что ты лучше, чем на самом деле. Я говорю, что думаю.

– Оставь Тибби в покое! – вмешалась Маргарет, не выносившая, когда распекали брата.

– Это не дом, а настоящий курятник! – проворчала Хелен.

– Ах, милая! – сказала миссис Мант. – Как можно говорить такие ужасные вещи! У вас бывает столько мужчин, что я прихожу в изумление. Если и есть какая-то опасность, то совсем с другой стороны.

– Да, но Хелен хочет сказать, что это не те мужчины.

– Нет, не хочу, – поправила Хелен. – У нас бывают те мужчины, но Тибби неправильно себя ведет, за это я его и упрекаю. Что-то такое должно быть в самом доме… не знаю что.

– Может быть, не хватает чуточки У.?

Хелен показала язык.

– Что за У.? – спросил Тибби.

– У. – это то, о чем мы с Мэг и тетей Джули знаем, а ты не знаешь, вот так!

– Я полагаю, у нашего дома женская натура, – сказала Маргарет, – и с этим нужно просто согласиться. Нет, тетя Джули, я не хочу сказать, что в доме полно женщин. Я имею в виду нечто гораздо более умное. Мне кажется, что он необратимо женственный, как было даже во времена отца. Тебе непонятно? Хорошо, приведу еще один пример. Он тебя шокирует, но мне все равно. Предположим, что королева Виктория устроила званый ужин и пригласила в гости Лейтона, Милле, Суинберна, Россетти, Мередита, Фицджеральда¹² и так далее. Неужели ты думаешь, что ужин пройдет в творческой атмосфере? Боже, конечно нет! Да этого не допустили бы сами стулья. Так и с нашим домом – у него женственный характер, и нам остается только не дать ему слишком изнежиться. Тут к слову придется еще один дом, названия которого я не произнесу. У него характер необратимо мужественный, и его обитателям остается только не дать ему стать слишком жестоким.

– Этот дом, я полагаю, принадлежит У., – сказал Тибби.

– Ты ничего не услышишь об У., дитя мое, – воскликнула Хелен, – так что не старайся. Хотя отчего бы тебе и не узнать о них. Так или иначе, не думай, что ты очень умный. Дай мне сигарету.

– Ты делаешь для дома все возможное, – проговорила Маргарет. – Гостиная провоняла дымом.

– Если бы ты тоже курила, может быть, наш дом вдруг стал бы мужественным. Атмосфера – это такая летучая вещь. Взять хотя бы званый ужин у королевы Виктории. Если бы изменить в нем какую-нибудь мелочь, например нарядить ее в облегающее вечернее платье от «Либерти»¹³ вместо фиолетового атласа…

– Набросить на плечи индийскую шаль…

– Застегнутую на груди булавкой с дымчатым топазом…

Предложения потонули во взрывах неверноподданнического смеха – вспомните, что это были наполовину немцы, – и Маргарет задумчиво произнесла:

– Вообразить себе не могу, чтобы королевская семья интересовалась искусством.

Разговор уходил все дальше и дальше, и сигарета Хелен превратилась в огонек в темноте, и большие жилые здания напротив усеяли пятна освещенных окон, которые потухали и загорались вновь и беспрестанно исчезали. Из-за домов никогда не молкнущим прибоем доносился тихий гул магистрали, а на востоке, невидимая сквозь дымы Ваппинга, всходила луна.

– Кстати, Маргарет, мы в любом случае могли бы при гласить того молодого человека в столовую. Здесь из ценных вещей одна только майоликовая тарелка, а она накрепко приклеена к стене. Я ужасно огорчена, что он не получил чашку чая.

Незначительный инцидент, таким образом, произвел на всех трех женщин большее впечатление, чем можно было бы подумать. Он остался, как шаги гоблинов, как намек, что не все идет к лучшему в этом лучшем из миров и что под башнями искусства и богатства бродит недоедающий юноша, который все же получил назад свой зонтик, но не оставил после себя ни адреса, ни имени.