Kitobni o'qish: «Сорока на виселице», sahifa 3
– От решения, которое вынесет Большое Жюри, без преувеличения зависит будущее. Будущее синхронной физики, будущее человечества. Это не громкие слова, это… Это не громкие слова…
Это действительно так. Судя по всему, Мировой Совет в шаге от того, чтобы признать синхронную физику тупиковой ветвью развития физики пространства. Такое признание станет серьезным шоком, и дело тут не в ресурсах, человеческих, материальных или иных, опасность заключается в том, что за последние столетия никакой альтернативы синхронной физике предложено не было. Приостановка исследований потока Юнга – это фактически отказ от идеи экспансии, от идеи преодоления пространства, собственно, от той идеи, что вела и держала нас на протяжении всей истории. Мы будем вынуждены смириться с ограниченностью наших возможностей, смириться с тем, что ответы на главные вопросы не будут получены. Сможем ли мы принять поражение, сможем ли оправдать бессилье, как это повлияет на судьбу человеческой расы…
Отец странно говорил. Со мной он говорит терпеливо, взвешенно, с братом легко и шутливо, с мамой нежно, а сейчас он говорил будто с посторонним, словно в кокпите присутствовал кто-то еще, за спиной…
– Не понимает, – прошептал брат. – Он действительно не понимает…
У моего брата хорошая работа. Сиди на дне, погружайся в пещеры, лови зубастых рыб и придумывай им названия, а когда всех переловишь, можно перебраться на Селесту, там морей полно, ныряй себе, лови, сравнивай их с земными, составляй атлас различий.
– Ладно, я не очень… не очень понимаю… Что вы от меня хотите?
Брат возмущенно прищелкнул языком.
– Мы хотим от тебя взрослого отношения. Ответственности и понимания.
Сказал отец.
Брат промолчал.
– Хорошо, – согласился я. – Я никуда не полечу.
Глава 3
«Тощий Дрозд»
В тиши глухих пещер и хладных темных вод
Увидят те, кто мимо
Пройдет, всё, что осталось
От нас. Но лавр весною новой
Зацветет.
Повторите, пожалуйста.
Все говорили, что надо увидеть сову, но в свою первую смерть я видел лишь темноту. Вернее, ничего не видел. Я умер, я воскрес. Несколько секунд после тьмы чувствовал на переносице холод. Однажды брат так пошутил – я уснул, а он принес сосульку и положил мне на лоб. И мне сразу же стали сниться сугробы, льдины и другие холода. А в первую смерть ничего, только в ушах потом чесалось. Я повторил, пещеры воды, лавр, воды… еще что-то… цветы зацветут…
– Уважаемые пассажиры, VDM-фаза завершена, приятного пробуждения!
Я воскрес и открыл глаза.
Не все хорошо переносят первую эвтаназию, преодоление барьера Хойла, прыжок, последующую реанимацию, говорят, что некоторые вовсе не возвращаются из первой смерти, так в ней и остаются. Я в это не верю, я умер и воскрес через шесть минут и пятьдесят световых лет, были сухи и скорбны листы, были сжаты и смяты листы, за огнем отгоревшего, повторите, пожалуйста.
Тест.
Я повторил. Один раз запнулся, в пределах.
Стазис-капсула успела демонтироваться, надо мной был низкий потолок каюты, под потолком покачивала крыльями деревянная утка счастья. Вырезанная из северной яблони, или из липы, или лиственницы, нос этой утки всегда смотрит на Землю.
– Пожалуйста, задержите дыхание.
Я задержал дыхание, две минуты.
Тест.
Я могу на пять, если что, а если плыть, то на три.
– Сатурация в норме.
Я вдохнул. Сейчас утка смотрела в сторону двери каюты. Глаза у утки круглые и выпуклые. Похожа на утконоса с крыльями.
– «Тощий дрозд» прибыл в точку промежуточного финиша, первый вектор завершен. Рекомендуем не пренебрегать медицинскими процедурами и не совершать резких движений, примите электролит.
Я выбрался из капсулы и обнаружил, что левая нога слегка подрагивает, наверное, процедурами действительно не стоит пренебрегать… да и электролитом… пить охота…
Я вскрыл банку с электролитом, выпил. На вкус как соленая вода.
– Первый прием пищи не раньше чем через два часа…
«Тощий дрозд», голос капризный, считается, это отвлекает пассажиров от мыслей о смерти.
Рассказывали, что в первый раз может что-нибудь омертветь – кончики пальцев, щеки, уши, у некоторых немеют веки, или на теле появляются нечувствительные пятна, смерть оставляет метку, отпечаток ладони. Hexekuss, тавро Хойла.
Рассказывали про свет. Что некоторые после смерти видят свет, яркий, после пробуждения еще несколько секунд он сияет в глазах. Свет, после которого мир кажется серым, картонным, ненастоящим.
Говорили про голос, прекрасный настолько, что его хочется слушать вечно и возвращаться нет сил.
Отец рассказал мне про свою первую смерть. Он, будучи аспирантом, шел на «Сиплой» к Сердцу Карла и именно тогда первый раз перенес VDM-фазу. После воскрешения его преследовало острое ощущение отделения от тела и от окружающей реальности, затихавшее несколько дней, каждое движение сопровождалось нейроэхом, стены каюты покачивались и расплывались, коридоры мучительно двоились. Это затихало несколько недель.
Техника эвтаназии с тех времен заметно усовершенствовалась – я никакого отделения не чувствовал, стены оставались недвижимы, ни света, ни голосов, и ничего вроде не омертвело. Нога немного. А зуд в ушах прекратился, и почти сразу заглянул доктор с блокнотом и портативным медсканером, поинтересовался, не чувствую ли я запах хвои.
А брат…
Брат про свой первый вектор не рассказывал вовсе.
Доктор Уэзерс, бортовой медик, лет шестидесяти, хотя кто его знает, пространство влияет на людей, на каждого по-своему.
– Я не чувствую запаха хвои, – ответил я.
– А у меня в первый раз был можжевельник, – ностальгически признался доктор и навел на меня сканер. – Знаешь, на Валдае есть можжевеловые рощи, в жаркий полдень, когда на ягодах закипает сахар, воздух наполняется ароматом, от которого слезятся глаза…
Доктор несколько раз втянул воздух, словно надеясь почувствовать можжевельник своего детства, разочарованно улыбнулся и принялся проверять показания медсканера.
– Это ведь как рождение, – бормотал доктор. – Но родиться можно один раз, а умереть, получается, сотни… Умри-воскресни, смерть-жизнь, тик-так, тик-так, что видел, если не секрет? Приснилось что в летящем смертном сне?
– Я не очень… помню… – сказал я на всякий случай.
Доктор Уэзерс отложил сканер и сделал отметку в блокноте.
– Понятно… А как зрение? Неприятные ощущения… мертвые поля, мерцание? Зажмурься!
Я зажмурился, а доктор стал довольно болезненно давить мне на глаза через веки. Я увидел множество бордовых и оранжевых пятен, крутящихся безо всякой системы, доктор резко надавил сильнее, так что я дернулся, но Уэзерс не отступил, продолжил копаться в моих глазах.
– Все вроде в порядке, – заверил доктор через минуту. – Рефлексы в пределах нормы, показатели… стандартные, левая нога… немного повышен тонус, обязательно прими электролит. Сейчас же!
Я снова принял электролит.
– Рекомендую пойти размяться, – посоветовал Уэзерс. – Общая длина палуб «Дрозда» семь километров, прогулка позволит улучшить мозговое кровообращение… но к вечеру голова все равно заболит, предупреждаю заранее. Не забывай про электролит. И пообедать! Обязательно пообедать!
Я пообещал погулять, улучшить и пообедать, и не забывать про электролит, доктор удалился, и явилась Мария в фиолетовых очках, и с порога спросила, видел ли я сову, и, не дожидаясь ответа, сообщила, что она да, сова сидела на камне, вертела сиплой… сизой головой…
– Что у тебя с глазами, Мария? – спросил я.
Мы познакомились в пассажирском терминале Лунной базы, Мария сидела на оранжевом чемодане и ела мороженое, больше в зале никого, вероятно, остальные члены Большого Жюри погрузились раньше.
– Мария, – представилась девушка.
– Ян.
– Ты на Реген? – спросила Мария. – Если туда – можешь отдыхать. Часа полтора еще ждать, не меньше.
– Что случилось?
– Инженер трюма не явился на борт, – ответила Мария.
Мороженое апельсиновое в шоколадной глазури, я тоже такое люблю.
– Не явился?
– Не явился, – подтвердила Мария. – Теперь, думаю, ищут замену. Зачем вообще нужен инженер трюма? Без него никак?
Мы сидели в пустом пузыре терминала, а я думал, что все не так уж и плохо. Да, я не особо рвался на Реген, но, с другой стороны, это путешествие могло получиться.
– «Тощий дрозд» – это грузовик, – сказал я. – Трюм большой, грузов много, без инженера на векторе никак, вдруг что-нибудь… открепится…
Мария, кажется, не скучная.
– А потом, штатное расписание нарушать нельзя – с этим в космофлоте строго…
– Рассказывай-рассказывай, – ухмыльнулась Мария. – Знаю я, как у них строго… Я, между прочим, должна была лететь через полтора месяца. Через полтора! Я собиралась в Рим, поработать над диссертацией – и тут вызов! Через полтора месяца никак не получится, или сейчас или жди полгода. Я решила, что лучше сейчас. Я все бросила, не успела толком собраться, со мной связались сегодня в одиннадцать, а через три часа я на Луне… И узнаю, что инженер не явился! А ты про расписание…
Мария вздохнула.
– Я поражаюсь, как мы вообще умудрились добраться до звезд!
– Ну…
Я не придумал что ответить.
– Как-то долетели… – сказал я.
– Летает гагара, – перебила Мария. – И томагавк.
Мария поглядела на меня с подозрением.
– Что? – осторожно спросил я.
– Я знаю как минимум пять книг, в которых интрига строится на том, что перед рейсом грузовой инженер отравился голубцами и вместо него отправился случайный человек. И ничем хорошим это не закончилось…
Отравиться голубцами не так уж и плохо.
– Нет, я никого не заменяю, – заверил я. – В том смысле, что я не вместо инженера, я сам по себе…
– Физик? – перебила Мария. – Или навигатор? На навигатора не похож…
– Почему?
– Они лысые. Голову нарочно полируют, чтобы нейросенсоры плотнее прилегали.
Я машинально потрогал волосы.
– И втирают масло оливы…
– Нет, я не… навигатор. Я спасатель.
– Зачем на Регене спасатели?
Я растерялся, а Мария ответила сама:
– Понятно зачем. Туристическую секцию станешь вести… ну и спасешь кого при случае. Там, насколько я знаю, есть и реки, и болота – кто-нибудь обязательно провалится в провал, или будет тонуть, или заблудится, а ты рядом. Так?
– Да… А ты? Ты чем занимаешься?
Мария не ответила.
– Ты – воспитатель! – предположил я.
– На Регене нет детей, а физиков воспитывать бессмысленно, – возразила Мария. – Я не воспитатель.
– Тогда биолог. Могу поспорить, ты любишь животных… медведей, гагару… латимерию.
В терминал вошел человек в блестящем глубинном костюме. Не в скафандре, а именно в подводном костюме, в тяжелых балластных башмаках и в круглом медном шлеме, мне показалось, что с костюма даже капала вода.
– Интересно-интересно… – сказала Мария. – Откуда тут сей водолаз?
Вообще-то на Лунной базе есть искусственные водоемы, находящиеся под поверхностью, – Море Спокойствия, Берег Прибоя, Берег Надежды. А на этих водоемах пляжи, сосны и дюны, рыбалка и серфинг, возможно, водолаз обслуживает гидравлические системы. Ходит по трубам, чистит водосбросы, пугает расплодившихся в коллекторах кальмаров.
– Это, наверное…
Водолаз тяжело прошагал мимо, на нас внимания не обратил, я почувствовал сильный запах водорослей и еще чего-то морского, из пучин.
– Это, пожалуй…
– Все понятно, – прошептала Мария. – Это он.
– Кто он? – так же шепотом спросил я.
– Поток Юнга.
Мария повертела пальцем вокруг головы.
– Мы сидим на Луне, ждем вектора на Реген. Но с точки зрения синхронной физики мы уже на Регене. Мы в потоке, и Реген здесь, вокруг нас, Вселенная есть выдох и неизбежность… Чувствуешь?
Терминал. Морская соль, ею пахнет, может, и выдох.
– А при чем здесь водолаз?
– Искажения потока, – объяснила Мария. – Странные происшествия, необычные люди, навязчивые дежавю, небывалые совпадения… Синхронная физика, превосходство четвертого уровня.
Я поглядел на Марию с уважением и сказал:
– У меня брат, кстати… в чем-то водолаз.
– Брат-водолаз – это интересно… Старший или младший? Брат… тебя старше?
– Младше. На двадцать минут.
– А почему «в чем-то водолаз»?
– Он ихтиолог, изучает глубинных рыб. И в глубинных костюмах работает… То есть он водолаз, но вынужденный…
Я замолчал.
– Вынужденный брат-водолаз… – задумчиво произнесла Мария. – Гагара и водолаз… Это хорошо! Спасатель, брат водолаза, ты знаешь, где находится Реген?
Я посмотрел в прозрачный купольный свод терминала.
В километре над нами отчетливо блестела золотая пуля «Тощего дрозда» – яркая искра на черном космосе. Красиво. Земля еще не взошла, слева направо бежала стайка спутников, наверное, учебные, а справа налево тащилось что-то медленное и большое, или старая орбитальная лаборатория, или автоматический мусорщик, из тех, что процеживают околоземное пространство.
Реген.
– Нет… – сказал я. – Я слышал, координаты Регена засекречены…
– О да! – Мария так взмахнула рукой, что едва не уронила мороженое. – А как же?! Новый Институт пространства, сердце синхронной физики! Реген – самая загадочная планета ойкумены! Оселок грядущего предреченный!
Мария откусила от мороженого, зажмурилась от холода.
– Ерунда. Кому надо эти координаты засекречивать? Я за две минуты разыскала, система Реи, удаление триста шестьдесят семь плюс.
Орбитальный мусорщик завис над Лунной базой, просеивал вакуум, добывая из него микропластик и микрометалл.
– А я вот слышал…
– Да-да, запрещенная планета, – перебила Мария. – Планета Х, Асгард, Мир Без Оглядки. Космофолк! Экспансия не может обходиться без космофолка. Легенды фронтира, мужественные пионеры сверхдальних трасс, одноглазые покорители дремучих экзопланет, шорохи в коридорах, тени на нижних палубах, запрещенные планеты…
Обычно я не люблю, когда перебивают слишком часто, но Мария перебивала необидно.
– У меня племянник – курсант академии, – продолжала Мария. – Так вот, он практику на первом курсе проходил на круизном системном пароме. «Призраком». Пока шли к Юпитеру, племянник бродил по палубам, скребся в двери кают, свистел, стучал по стенам и оставлял следы в столовой. А за обедом травил попутчикам байки, туристы обожают подобные вещи, это увеличивает интерес к космосу. Разрешенные планеты никому не интересны, ими забит весь освоенный сектор, другое дело запрещенные!
– Ты филолог, – предположил я.
– Пространство должно быть загадочно, – зевнула Мария. – И враждебно. Если оно не враждебно и не загадочно – зачем его одолевать? Плата за звездный билет – ежедневная смерть, только так человек понимает подлинную ценность космоса… Если что, это не мои слова…
Я вспомнил изъеденных гнусом искателей Гипербореи и подумал, что в этом есть смысл – люди любят преодолевать.
– Не спрашивай, зачем нужно одолевать пространство, – сказала Мария. – У меня на экспансию персональный взгляд…
Но я спросил.
Потому что она мне нравилась. Мария. Девушка на оранжевом чемодане. Такое иногда приключается.
Если не филолг, то философ.
– Другого выбора нет потому что, – зевнула она. – Мы родились на морском берегу, и мы обязаны узнать, что на другом. Обречены узнать.
Точно, философ, подумал я. Философы должны стремиться на Реген, там передовой край науки и строится будущее, а философы любят стоять на краю и философствовать про гряущее.
– Но плата за это – смерть, – повторила она.
Кажется, нервничает. Перед смертью у многих так, я сам нервничаю.
– Все равно… это не по-настоящему, – сказал я. – Тебя же потом оживляют.
– Не обязательно тебя…
А, понятно. Космофолк. Традиция. Перед тем как занять места в стазис-капсулах, следует рассказывать друг другу страшные истории.
– У меня знакомая после четырех прыжков заговорила на хеттском. Вот и вопрос – кого они там оживляют? А одна девушка-координатор отправилась на Диту и после четвертой эвтаназии пришла в себя багрянородной Тиче, верховной жрицей… какой-то там древней богини, забыла, как ее точно… Вот и кого они оживляют?
– Не знаю…
– А Реген…
Мария задумчиво посмотрела в купол.
– Реген там.
Она указала пальцем, я машинально посмотрел, но ничего, кроме черноты, не увидел.
– Значит, ты не синхронный физик, значит, ты спасатель…
Мария хихикнула.
– Почему же? Синхронной физикой многие занимаются, – сказал я. – Например, моя бабушка. Она проводит домашние сеансы.
– С монетками?
– С костями, – уточнил я. – Бабушка бросает кости… по средам… И утверждает, что Вселенная есть чудовищная частица…
– Глаз пернатого змея, соринка в глазу пернатого змея, взгляни на меня, я здесь, – закончила за меня Мария. – Люблю эти стихи. И трубадуров…
Она зажала нос пальцами и прогнусавила:
– …Баснословная корпускула, в которой нет разницы между гравитацией и причинно-следственными тредами, где все есть свет, где все есть весть, где все от горя солоно и свято…
Всё весть.
– Я библиотекарь.
На библиотекаря она не похожа, хотя я раньше не видел живых библиотекарей, подозревал, что они повывелись, что их давно заменили на роботов. Кто в наши дни захочет возиться с книгами, что с ними делать…
Но, похоже, желающие не перевелись.
– Вернее, помощник библиотекаря, – уточнила Мария. – А в Институте одна из самых больших библиотек за пределами Земли, и за ней сейчас никто не ухаживает… никто…
– Почему?
– Много работы в европейских фондах. Скажу больше – там катастрофа – я весной работала в Толедо… это неописуемо… Людей не хватает!
– Зачем люди в библиотеках? – не понял я.
Мария едва не поперхнулась апельсиновым мороженым.
– Как зачем? – спросила она.
– Разве нет… библиотечного бота? Буккибера?
– Нет… Разумеется, нет!
Мария доела мороженое, подула на пальцы.
– Книги не любят киберов, – пояснила она. – Страницы рвутся, буквы стираются, переплеты расходятся… А потом, книги надо читать. Если книгу никто не читает в течение года, она стареет физически. Вот для этого и нужны библиотекари. Книги на Регене не читали скоро восемь лет, это критический срок.
– Ты летишь на Реген читать?
– Угу. Работа такая. Там фонд три миллиона, и в трюмах груз… немало.
– На Реген везут книги?
– Удивительно, да? Синхронным физикам нужны бумажные книги, книгам нужен сопровождающий… Так что дел у меня полно. К тому же там червь Вильямса, это бедствие… Паразит, жрет бумагу, переплет, все подряд жрет…
Мария пощелкала зубами.
– С червем надо бороться, послали меня. То есть я сама вызвалась, но через полтора месяца, а не сейчас…
Читать книги и биться с червем. Наверное, это важно. Без Марии черви сожрут половину самой крупной библиотеки во всех внешних мирах. А вторая половина рассыплется в прах от того, что ее никто не читал.
– Неужели они еще остались? – спросил я. – Книгочерви?
Все-таки хорошо, подумал я. Мы сидим в терминале на Лунной базе, над нашими головами шевелит плавниками «Тощий дрозд», и скоро мы отправимся на нем в межзвездное путешествие, мы рассуждаем о книгах и водолазах, хорошо.
– Увы, и на Земле, и в Пространстве хватает, – ответила Мария. – Этим никто не занимался… А сейчас семьдесят процентов внеземных библиотек поражены книжным червем Вильямса!
– Ого! И как с ним бороться?
Мария поднялась с чемодана, открыла боковой отсек и достала прозрачный цилиндр, наполненный красноватым металлическим порошком или, скорее, опилками. Мария встряхнула цилиндр, опилки ожили и зашевелились.
– Perillus mechaculatus, – пояснила Мария. – Механическая реплика клопа перрилюса – естественного врага червя Вильямса.
Кибернетические клопы против книжных червей.
– Кроме того, надо каталогизировать фонды, – сказала Мария. – Кому-то… Фонды там в полном беспорядке, предыдущего библиотекаря съели…
– Что?
– Съели, – повторила Мария. – Не выдержал, бежал на Иокасту.
– Почему?
– Скоро узнаем…
У меня неожиданно сильно зачесались щеки, а волосы на голове у Марии поднялись и заискрили, железные перрилюсы в банке пришли в еще большее беспокойство, так что из банки стал слышен металлический звук.
Я посмотрел вверх. «Тощий дрозд» опускался, медленно увеличиваясь в размерах.
– Вот, началось, – Мария попыталась пригладить волосы. – Однако, адастра, зведы ждут, идем.
Она спрятала банку с перрилюсами в оранжевый чемодан, мы пошагали к шлюзу.
– Что у тебя с глазами? – спросил я.
Мария сняла темные очки.
Левый глаз у Мари закрылся, веки распухли и слегка посинели.
– Ты теперь одноглазая. Это…
– Это явный синхрон, – перебила Мария. – Мы погружаемся в поток Юнга, Реген близок…
– Надо принимать электролит, – перебил уже я. – Ты приняла электролит?
– Он как кисель по вкусу, не могу его пить… Я думаю сделать повязку. Или это слишком?
Мария прикрыла глаз ладонью.
– Для библиотекаря, наверное, в самый раз, – ответил я.
– Ну да, Кривая Мэри…
Мария надела очки. Красиво..
– Доктор сказал, что это иногда случается. Барьер Хойла, что-то с веком, повреждение нерва. Не все переносят смерть одинаково хорошо… Доктор мне капли, кстати, выписал, смотри!
Мария продемонстрировала – самые настоящие – в стеклянном пузырьке с пипеткой.
– Три раза в день. Это мило, ты не находишь? «Тощий» очень милый корабль, обычно постмортем тест – это комбинаторика – после реанимации воскресшему предлагают решить несколько уравнений, но тут все иначе! Тут надо повторять стихи!
Мария потрогала под линзой заплывший глаз.
– Приснится что в кипящем смертном сне… больно…
Мария поморщилась.
– А мне что-то про листы, – вспомнил я. – И про безнадежные воды. Как ты думаешь…
– Как ты думаешь, Шекспир мог хотя бы подумать, что его строки настолько преодолеют пространство?
– Шекспир… вероятно…
– Я тоже думаю, что нет. Шекспир завещал старшей дочери дубовую кровать, перину из гусиного пуха и пегого мула, вряд ли такой джентльмен задумывался о космосе.
– Люди меняются, – заметил я. – В тридцать лет они думают о космосе, в семьдесят – о перинах и дубовых койках.
Глупо. О перинах и подушках… Ни разу не видел перины. Надо почитать о синхронной физике, я о ней не так уж много знаю, а она, по уверению отца, в кризисе. А бабушка, наоборот, уверена, что синхронизация с потоком случится еще при ее жизни.
– Некоторые считают…
– А некоторые плохо переносят смерть, – сказала Мария. – Плохо… Я в мае шла по пустырю сквозь будней круговерть… больно…
Она опять потрогала глаз и скривилась. Больно.
– Смерть тут ни при чем. Есть определенный процент землян, не совместимый с пространством, – сказал я. – Что-то вроде морской болезни. Это…
Я достал из холодильника третью банку электролита, открыл.
– Да, я слышала. Люди звезд, люди земли…
Мария потрогала пальцами виски.
– Это заблуждение. Земля, в сущности, тоже космос, никакой разницы, космос везде… Никогда раньше не слышала… Я в полдень шла по пустырю сквозь будней круговерть, а мимо по делам своим в пролетке синей Смерть… – прочитала Мария.
– Ты знаешь такие?
– Нет.
– И я не знаю… Мне всегда интересно, кто выбирает эти стихи?
– Наверное, бортовой компьютер.
– Нет, слишком хорошие… Представляешь, есть особый человек, допустим, в академии Циолковского, он весь день сидит и подбирает стихи для постмортем тестов… надо иметь призвание…
Мария задумалась.
– Интересно, как его… как называется эта профессия… селектор, вариатор…
– Выбиральщик, – предположил я.
– Лучше я пойду, – сказала Мария. – Надо отдохнуть, встретимся на обеде…
Но на обед Мария не явилась. В столовой, кроме меня, больше никого не было, это выглядело довольно странно. Понятно, что экипаж занят, работают, но где пассажиры? Можно подумать, что, кроме нас с Марией, никто на Реген не спешил. Где Большое Жюри?
Особенного аппетита я не ощущал, но, помня про рекомендации Уэзерса, съел запеканку и пирожок с яблоками, посидел немного и отправился в кают-компанию.
Там тоже было безлюдно, я сел на диван и стал разглядывать бронзовую модель звездолета. Модель оказалась разборной, полированные панели внешнего корпуса легко снимались, и под ними открывались внутренности.
«Тощий дрозд» – корабль серии «Дзета», дальний грузовой звездолет, построенный по вновь популярной классической схеме – с четкими уровнями палуб, узкими полукруглыми коридорами, с лестницами и лифтами, рубкой в носовой части, с тесными каютами и кают-компанией в форме шара, по такой схеме строились корабли на заре освоения Солнечной системы. Внешне звездолет напоминал дирижабль или, если точнее, мяч для рэгби, несколько неуклюжая форма, не очень совпадающая с названием. Пассажирская палуба располагалась сверху, под нею палуба с навигационными системами – компьютеры навигации занимают половину корпуса, насколько я понял, продвигаясь в глубь модели, «Тощий дрозд» оснащен четырьмя вычислительными комплексами, каждый из которых полностью автономен, в том числе энергетически. Центральная палуба – системный двигатель, гиперприводы, гравитационные компенсаторы, реакторы, вырабатывающие энергию для моторов, опрокидывающих пространство. Нижняя палуба – грузовая. Трюм. Я разобрал корабль и обнаружил, что кто-то поместил в трюм игрушечную заводную лягушку. Маленькую, размером с вишню.
Я стал думать, кто посадил в трюм эту лягушку – ребенок или взрослый? Потом я стал думать, зачем он это сделал. Вспомнил так и не явившегося грузового инженера, подумал – не он ли послал этот знак? Потом завел лягушку, и она с хрустом запрыгала по столу, но на третьем прыжке запуталась в лапах и опрокинулась на спину. Я хотел ей помочь, но вдруг корабль дрогнул, по корпусу пробежала легкая вибрация, снизу послышался гул, словно под палубами разом задвигались целеустремленные детали, лягушка перевернулась на живот и запрыгала дальше.
Гудение моторов и вибрации – всего лишь имитация. Машины «Тощего дрозда» бесшумны, в них нет двигающихся частей, а компенсаторы инерции гасят минимальные вибрации и звуки. Но глухая тишина в пространстве пугает экипаж и пассажиров, поэтому коридоры наших звездолетов заполнены искусственным шумом, а если приложить руку к стене, то почувствуешь, как она дрожит. Это создает ощущение надежности и преодоления пространства, движение – всегда звук, со времен первых парусов.
Я доразбирал модель и стал собирать ее обратно, это оказалось нелегко, пришлось повозиться.
Забыл лягушку. Забыл поместить ее на грузовую палубу. Подумал, не подарить ли ее Марии, но решил, что это, пожалуй, странно, поймал лягушку, убрал в карман. Оказалось, что завод в ней не иссяк, лягушка месила лапками, неприятно, вернул ее на стол. Разбирать корабль до трюма не хотелось, поэтому я поместил лягушку в кают-компанию.
Корабль снова задрожал.
За час в кают-компании никто не появился, мне надоело скучать одному, и я вернулся к себе и быстро уснул. А проснулся ближе к вечеру. Деревянная утка под потолком покачивалась и гуляла носом.
Я не знал, чем заняться, стал ждать Марию и раздумывать – не заглянуть ли самому к ней? Но не собрался. А перед ужином, как и обещал доктор, у меня действительно заболела голова, сильно, и в столовую я, напившись электролита, не пошел.
Ночью «Тощий дрозд» гудел сильнее, вычислительные комплексы просчитывали финиш второго вектора, утка под потолком водила клювом, когда я засыпал, мне снилась семнадцатая станция, трапперы и Хромой.
Второй вектор стартовал в девять утра по бортовому времени.
Я проснулся в семь и отправился к Марии, все-таки хотел ее повидать перед вектором. Мария не открыла, и до старта я слонялся по кораблю. Коридоры, семь километров, кают-компания в виде шара, палубы, навигационная оказалась недоступна, остальные оставались безлюдны, я не встретил даже доктора Уэзерса, возможно, кому-то стало плохо, навигатору или инженеру бортовых систем.
В восемь двадцать я вернулся в свою каюту и устроился в стазис-капусле.
Сову во время смерти я опять не увидел, но в этот раз, как мне показалось, видел золотые искры.
Второй вектор ничем не отличался от первого, умер, воскрес, открыл глаза, утка покачивала крыльями и указывала носом в сторону Земли, я выпил электролит, соленый и холодный. Сепаратор приготовил для теста стихи про бродяг, которые никак не вернутся домой, то путают дороги, то возвращаются, а дом чужой, возвращаются, а дома вовсе нет. Стихи не в рифму, и в них было много повторений, мне показалось, что стихи состояли почти из одних повторений, и лишь иногда добавлялись новые слова. Хорошие стихи, я их запомнил даже без рифмы.
После вектора я принял душ и полчаса гулял по коридорам, никого не встретил. В кают-компании обнаружил разобранную модель корабля, зеленой заводной лягушки в ней не было, то ли кто-то ее похитил, то ли она сама ускакала.
Я хотел увидеть Марию, но заглянуть к ней отчего-то не решился. В столовой съел запеканку из творога и изюма.
После третьего вектора болела голова, от затылка в зубы. Не помог ни электролит, ни массаж висков, доктор Уэзерс предложил пиявки, я согласился, и доктор тут же приставил мне полдюжины. Пиявки помогли, правда, аппетит пропал. Доктор сказал, что это нормально, рано или поздно аппетит восстановится, а если нет, то можно попробовать локальное замораживание.
После пиявок я хотел отправиться к Марии, но она явилась сама, предложила сходить в кают-компанию – вдруг там кто присутствует, должен же там присутствовать кто-то, с кем можно поговорить, или сыграть, или просто познакомиться.
Отправились в кают-компанию. По пути Мария шепотом жаловалась на свою смерть, она прошла неудачно, мучительно.
В этот раз кают-компания не пустовала – на диване, обложившись подушками, сидел человек в шортах и в футболке с изображением зеленого попугая, человек читал книгу.
– Не думала, что он здесь, – продолжила шептать Мария. – Он же на Иокасте…
– Кто?
– Уистлер! – Мария указала на диван. – Это ведь он? Я плохо сейчас… плохо вижу…
Это был Уистлер.
– Кажется, да, – сказал я.
Действительно Уистлер. Я знал, что столпу и надежде синхронной физики около тридцати, но выглядел он, пожалуй, на двадцать с небольшим. Наверное, из-за худобы и роста – Уистлер был явно ниже меня и в полтора раза тощее и выглядел…
Как синхронный физик. Именно так их изображали в юмористических альманахах, а сейчас я вдруг подумал, что карикатуры рисовали непосредственно с Уистлера – типичный синхронист, остроносый, лохматый, не хватало сандалий и завитых усов. Или косичек. На лбу царапина. Наверное, Уистлер состоит в Большом Жюри…
Я в Большом Жюри с Уистлером, кто бы мог подумать…
Определенно не зря согласился.
Уистлер оторвался от книги, заметил нас и помахал подушкой.
– Эй! – позвал он. – Эй, человеки, идите сюда!
Мы приблизились. Читал он «Кипящую соль», читал и карандашиком на полях отчеркивал.
– Наконец-то! – Уистлер улыбнулся. – А я уж думал, я тут один нормальный…
Уистлер вскочил, столкнул с дивана подушки, освободил место.
– Три дня никого человеческого не видел, вокруг одни вивисекторы… – он пожал нам руки. – Садитесь, я сейчас все расскажу!
Мы с Марией устроились на диване.
– Я терпеть не могу головоломки, – объявил Уистлер. – Это я на всякий случай, упреждающе.
