Kitobni o'qish: «Четвертый эшелон. 1945»

Shrift:

* * *

Данилов

Москва. 10–15 января

Ветер разогнал облака, лопнувшие словно мыльная пена, и тогда показалось солнце, круглое и нестерпимо яркое. Пронзительно засиял снег на крышах, а окна домов стали багрово-красными, как при пожаре. Казалось, что горит вся улица сразу.

Данилов открыл форточку, и мороз клубами пара ворвался в комнату. Тонко и легко зазвенели шары на елке, резче запахло хвоей. На старом градуснике за окном ртутный столбик застыл между цифрами «девятнадцать» и «двадцать».

Январь начался круто. Почти бесснежный, солнечный и яркий, он принес в Москву мороз и безветрие. Иван Александрович подождал еще несколько минут и захлопнул форточку. Все, теперь елка будет пахнуть хвоей несколько часов, и этот запах, пробиваясь сквозь тяжелый дым папирос, напомнит ему сегодня о детстве и тихих радостях.

Теперь надо поставить на столик, рядом с креслом, пепельницу, положить папиросы, сесть поудобнее и взять книгу.

Пять дней назад его вызвал начальник МУРа. Идя по коридору и готовясь к предстоящему разговору, Иван Александрович перебирал в уме все возможные упущения своего отдела и мысленно выстраивал схему беседы, проговаривал всю ее за себя и за начальника.

Он рассеянно здоровался с сотрудниками других отделов, но мысленно уже вошел в знакомый кабинет и сел около стола в жесткое кресло, «на свое место», как шутили его ребята.

Бессменный секретарь начальника Паша Осетров встал, увидев входящего в приемную Данилова. Его новенькие погоны даже в тусклом свете лампы отливали портсигарным серебром.

– Прошу вас, товарищ подполковник, товарищ полковник ждет.

С той поры как в милиции ввели погоны и персональные звания, Осетров ко всем обращался только сугубо официально.

На столе начальника горела большая керосиновая лампа под зеленым абажуром, и от этого в кабинете было по-прежнему уютно.

– Разрешите?

– Заходи, Данилов, садись. – Начальник достал из ящика стола тоненькую папку. – Стало быть, так. – Он хлопнул ладонью по картонному переплету. – Знаешь, что это такое?

– Нет.

– Это точно, не знаешь. Пока. Здесь, Иван, все про тебя написано.

– Это кто же постарался?

– Гринблат.

– Из наркомата, что ли?

– Нет, Данилов, похуже.

– Оттуда? – Иван Александрович неопределенно махнул в сторону окна.

– Нет, там у тебя дружки нежные. Там за тебя генерал Королев стеной.

– Ну, тогда буду тонуть в пучине неизвестности.

– Как хочешь. – Начальник открыл папку. – Гринблат – профессор, светило в некотором роде. Он консультировал тебя во время медкомиссии.

И тут Данилов вспомнил здорового старика в золотых очках, к которому он попал на медкомиссии. У него был медальный профиль и кирасирские усы. Старик беспрестанно курил толстые папиросы и громогласно командовал врачами.

– Курите? – спросил он Данилова.

– Курю.

– Вредно. Надо бросить, если хотите дожить до глубокой старости.

– Так у нас вообще работа вредная. – Данилов покосился на пепельницу, полную окурков.

– Мне можно. – Профессор улыбнулся. – Какой же интерес запрещать другим, если во всем отказывать себе?

Данилову старик явно нравился. Он был весел и совсем непохож на врача.

– Ладно, – профессор протянул ему портсигар, – закурите, но помните, что с сердцем у вас неважно.

– Это как же понимать? Плохо или совсем плохо?

– Если бы было плохо, я бы вас отправил в госпиталь. Неважно. – Старик, прищурившись, посмотрел на Данилова. – Давно беспокоит?

– С сорок второго.

– Лечились?

– Нет.

– Плохо. Это совсем плохо. Я выпишу вам лекарства, расскажу, как их надо принимать. Только помните, раз начали лечиться, лечитесь. Вам, – профессор заглянул в историю болезни, – сорок пять лет. С вашим сердцем еще можно жить и жить, только его поддерживать надо. Ясно?

– Ясно, – грустно ответил Данилов, старательно пытаясь вспомнить мудреное название болезни.

Когда он подходил к двери, старик крикнул ему в спину:

– Отдых, слышите, подполковник, отдых!

– …Так вот, Данилов, – начальник полистал бумажки, – я в этом ничего не понимаю, но Гринблат настаивает на твоем отпуске. Я докладывал руководству, оно отнеслось с пониманием.

– То есть как это? – удивился Иван Александрович.

– А очень просто. Разрешено тебе отдохнуть аж целых десять дней. То-то. Видишь, какой ты у нас незаменимый, берегут твое здоровье. Сдавай дела и – марш домой.

– А как же?..

– А вот так же, мне генерал приказал: будет сопротивляться – домой под конвоем. Кому передашь отдел?

– Муравьеву. Зама вы же у меня забрали.

– Игоря выдвинем чуть позже, мы документы в кадры уже заслали.

– Хорошо, – Иван Александрович встал, – это дело. Парень расти должен, ему майора получать скоро.

– Странно у нас с тобой получается. – Начальник прикрутил фитиль лампы. – Как хороший оперативник, так его на руководство. Пошли бумажки, сводки, и кончается сыщик…

– Это вы обо мне?

– О себе.

– А-а.

– Что акаешь? Я ведь дело говорю.

– Не мы эти порядки устанавливали.

– Это точно. Так ты дела передай сегодня же и – домой. А я прикажу, чтобы тебя никто не беспокоил. Лежи читай, в кино ходи, в театр. Когда последний раз в кино был?

– В сорок третьем.

– А я до войны. Но тем не менее ты сходи в кино, отвлекись.

– Схожу, – неуверенно ответил Данилов.

– Бодрости не слышу в голосе, Иван. Радости нет.

– Отвыкли мы от отпусков. Вы говорите – десять дней, а что я делать буду, не знаю.

– Разберешься. Ну, счастливо, жене кланяйся, будет у меня свободная минута – заскочу. Есть дома-то? – Начальник многозначительно щелкнул пальцами.

– Найду.

– Вот и хорошо. Отдыхай, Данилов.

В комнате стало темно, но он не зажигал света. На это надо было потратить массу усилий: встать с кресла, дойти до окна, опустить светомаскировку, потом вернуться назад и зажечь лампу. Двигаться не хотелось. Хотелось сидеть, смотреть в окно, ставшее почти черным. В квартире поселилась непривычная тишина, только на кухне звонко падали в раковину капли из крана.

Ему было хорошо сидеть вот так, бездумно, расслабившись. Старое кресло, мягкое и просиженное, названное почему-то «вольтеровским», удобно приняло его в свое уютное лоно и, казалось, несло куда-то сквозь полумрак и квартирную тишину.

Нет. Вставать положительно не хотелось. Нечасто за последние годы он мог так вот отдохнуть. С утра после завтрака сесть в кресло, взять пухлый том Алексея Толстого и читать не переставая, не останавливаясь. Найдя особо удачную фразу, Данилов опускал книгу и повторял ее несколько раз, словно пробуя на вкус. И немедленно слова приобретали какой-то особый, дотоле непонятный смысл, звучали совершенно по-новому.

Он так и просидел до темноты, а когда читать стало невозможно, опустил книгу на колени, унесясь в далекий семнадцатый век.

Телефонный звонок был неожидан и резок. И пока Данилов шел к телефону, он подумал, что это первый звонок за весь день.

– Слушаю.

– Витя?

– Нет, скорее я Ваня.

– А Витю можно? – Женский голос был до предела игрив.

– Вот Вити-то у нас и нет.

Ти-ти-ти, – запела трубка.

Вот теперь надо закурить. Данилов нащупал пачку папирос, чиркнул спичкой и с удовольствием затянулся. Телефонный звонок словно разбудил его, вернул в привычный мир, разрушил связь времен, так прочно приковавшую его к царствованию Петра. Что и говорить, этот первый за многие годы отпуск он проводит очень хорошо.

Данилов затянулся, но почему-то не почувствовал вкуса папиросы.

«Я же курю в темноте, а когда не видишь дыма, не чувствуешь вкуса табака».

Он пошел к окну, опустил маскировочную штору, зажег лампу. Что же дальше? Наташа придет часа через два. Есть не хочется. Почитать? Нет. Пока не надо. Так нельзя, слишком много для одного раза. Это как переесть вкусного. Что-то атрофируется. Может быть, погулять пойти? Эта мысль совсем развеселила Данилова, а вместе с тем он вдруг понял, что просто отвык от выходных. Разучился отдыхать, как другие люди.

Вчера вечером они с Наташей ходили в кино. Шел новый фильм «В шесть часов вечера после войны». Картина поразила Данилова своей полной отрешенностью от жизни. И хотя все это называлось музыкальной кинокомедией, Иван Александрович никак не мог понять, почему для этой цели режиссеру понадобилась именно военная тема.

На экране бравые командиры-артиллеристы, артисты Самойлов и Любезнов, затянутые новенькими ремнями снаряжения, командовали батареей сорокапяток. После первого же залпа поле покрылось огромными грибами разрывов. Когда дым на экране рассеялся, то зритель увидел искореженные, разбитые немецкие танки. Да и вообще война для авторов фильма была эдаким веселым пикником, на котором много поют, пляшут и иногда стреляют.

Они с Наташей шли домой по засыпанной снегом Пресне, и у Данилова никак не могло пропасть ощущение, что его обманули.

– Ну что ты такой надутый? Фильм не понравился?

– Не понравился.

– Ох, Ваня, до чего же ты трудный человек! – вздохнула Наташа. – Ты пойми, что это же комедия, гротеск…

– Так вот пусть смеются над чем-нибудь другим. Война – дело жестокое, над ней смеяться нельзя.

– Но ты пойми, главная идея фильма – победа. Свидание влюбленных после войны. Ты подумай о своевременности фильма. Война еще идет, а мы уже говорим о победе.

– Я понимаю, – Данилов усмехнулся, – это все так. Но ведь можно было бы сделать по-другому. Без войны. Пускай герои говорят, пишут о ней, но не показывать сцен боя.

– Ох, Данилов, – вздохнула Наташа, – ты у меня ретроград и консерватор.

Иван Александрович тогда промолчал. Он не смог спорить с ней. Конечно, не ему судить о войне. В основном он видел последствия боев, выезжая на оперативные мероприятия в прифронтовую зону. Правда, ровно месяц он воевал в составе батальона московской милиции зимой сорок первого, под Москвой. Тогда-то он и увидел, что такое сорокапятка. Именно тогда под Волоколамском Иван Александрович сделал для себя горькое открытие, которое потом долго мучило его. За этот холодный и вьюжный месяц он понял, что недостаточно одной храбрости бойцов и командиров – нужна техника. Самоотверженность людей смогла остановить врага, а победить его смогла все-таки техника… Данилов погасил папиросу, вышел на лестницу, открыл почтовый ящик. Сегодня принесли «Правду» и первый номер «Огонька». По старой привычке открыл четвертую страницу. Итак, кино и театр. Кинокомедия «Сердца четырех» – «Метрополь», «Ударник», «Москва», «Колизей», «Художественный», «Шторм», «Форум», «Родина», «Таганский», «Орион», «Динамо», «ЗИС». Документальный фильм «К вопросу о перемирии с Финляндией» – «Метрополь».

«Новости дня» № 18–44 – «Новости дня», «Хроника».

«Дело Артамоновых» – «Наука и знание».

«Жила-была девочка» – «Метрополь», «Заря».

«Воздушный извозчик» – «III Интернационал».

«Степан Разин» – «Кадр».

«Актриса» – «Экран жизни».

«Гроза» – «Диск».

«Семнадцатилетние» – «Экспресс».

И опять «Жила-была девочка». В «Авроре» можно посмотреть. «За Советскую Родину», «Заключенные» шли в «Повторном».

В ЦДКЖ – гастроли Ленинградского театра комедии, в Театре оперетты «Украденная невеста», Театр миниатюр показывал «Где-то в Москве», в цирке – «Сегодня и ежедневно заслуженный артист РСФСР А. Н. Александров – леопарды и черная пантера».

Данилов пробежал глазами объявления. Так, все понятно. Теперь первая страница.

«ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО

ОПЕРАТИВНАЯ СВОДКА ЗА 10 ЯНВАРЯ

В течение 10 января северо-восточнее города Комарно наши войска с боями заняли населенные пункты Биня, Барт, Нова Вьеска, Перебете, Старая Дяла, Мартош и железнодорожные станции Нова Вьеска, Старая Дяла, Хетин, Комарно-Тэгельная (2 километра северо-восточнее города Комарно). За 9 января в этом районе наши войска взяли в плен более 800 немецких солдат и офицеров. В Будапеште наши войска, сжимая кольцо окружения немецко-венгерской группировки, с боями заняли крупнейший заводской район Чепель и остров Обудай с судостроительными верфями. За день боев нашими войсками занято в городе свыше тысячи кварталов. В боях в районе города Будапешта за 9 января взято в плен более 3000 немецких и венгерских солдат и офицеров. Северо-западнее и западнее Будапешта атаки пехоты и танков противника успешно отбивались нашими войсками. За 9 января в этом районе подбито и уничтожено 40 немецких танков.

На других участках фронта существенных изменений не было».

Он положил газету, взял «Огонек». На всю обложку портрет Грибоедова, на развороте фотография «На дорогах Венгрии». Бесконечная толпа пленных венгерских солдат, небритых, в мятых шинелях, в пилотках, натянутых на уши. И сразу же память вернула его в жаркий июньский день прошлого, сорок четвертого года, когда по улицам Москвы вели немецких пленных. Огромная колонна растянулась по всей улице Горького. Голова ее была на площади Маяковского, а хвост – на Ленинградском шоссе.

Данилов стоял у кукольного театра у самой бровки тротуара, он был в форме, и поэтому ему удалось стать ближе к мостовой. Улицы были заполнены москвичами, люди сидели даже на крышах домов. Впереди колонны шли генералы и старшие офицеры. Эти еще пытались бравировать, были подтянуты, выбриты, кое-кто с моноклями. Они делали вид, что ровно ничего не случилось и что привели их сюда просто на прогулку. За ними шла безлико-серая масса, поражающая своим однообразием. Данилов внимательно вглядывался, но так и не мог запомнить ни одного лица. И, пропуская мимо себя шеренги небритых, неопрятных людей, он вспоминал октябрь 1941 года, почти пустые улицы Москвы, кучи сожженных бумаг во дворах. Тогда немцам не удалось войти в Москву. Теперь их ведут по улицам солдаты полка НКВД.

Данилов закрыл журнал и пошел надевать сапоги, он все же решил пройтись, хотя сама мысль об этом казалась ему смешной.

Муравьев (утро того же дня)

Игорь дописывал справку. Начал писать ее еще Данилов, но перед уходом в отпуск он положил перед Муравьевым несколько исписанных страниц и сказал:

– С сего дня согласно приказу по управлению я числюсь в десятидневном отпуске. Так что этот труд допишешь ты как мой заместитель.

– Как дописывать труд, – ехидно заметил Игорь, – так я заместитель, а как жалованье получать – все старший оперуполномоченный.

– Тебя, Муравьев, погубит жадность. Не в деньгах счастье, товарищ капитан.

– Но с ними, товарищ подполковник. Справку я, конечно, допишу, но, как вам известно, моя жена, Инна Александровна, врач, она мне тоже найдет какую-нибудь болезнь.

– Это ты правильно решил. Сходи к врачу, здоровье надо беречь именно в твоем цветущем возрасте, а не лакать с Парамоновым водку в парке «Сокольники» и коммерческом ресторане «Москва».

– А вы откуда знаете? – Игорь густо покраснел. – Ну правда, Иван Александрович, кто стукнул?

– Хорошие люди.

– Так мы вовсе не водку пили, а пиво.

– Ой ли?

– Подумаешь, одну бутылку всего.

– Вот ты к врачу и сходи, пусть он тебя от пьянства вылечит, – улыбнулся Данилов. – Мне Инна звонила, я сказал, что ты был у меня. Запомни это, я твою молодую семью сохранил, так что теперь ты за меня все справки писать будешь.

– Буду, ой буду, Иван Александрович, – засмеялся Игорь, – а то я удивился, чего она не ругалась.

– Запомни: не тот друг, с кем водку…

– Пиво, ей-богу, пиво.

– Ну, пусть пиво.

– Вас понял, а предателя Парамонова…

– Ты на него не клепай, он мужик – кремень, другие вас видели, совсем другие люди.

Первые пять дней Муравьев так и не брался за эту справку, но сегодня утром ему позвонил из ГУББ наркомата полковник Серебровский, которого в прошлом году перевели из МУРа, и сказал, что справка не позже завтрашнего дня должна лежать на столе начальника главка. Игорь бросил все дела, заперся в кабинете Данилова и начал дописывать проклятую справку. К десяти часам голова у него начала гудеть, а перед глазами прыгали бесконечные проценты и цифры.

Он так и не дописал последней страницы, когда зазвенел телефон спецсвязи.

– Муравьев.

– Дежурный Попов. В Зачатьевском, дом пятнадцать, вооруженное нападение на работника милиции. Тебе приказано срочно выехать. Машина у подъезда.

Участковый инспектор младший лейтенант Соколов

Когда Соколова назначили на этот участок, начальник отделения сказал:

– Мы, младший лейтенант, посоветовались и, принимая во внимание ваши фронтовые ранения, решили дать самый тихий участок, район Зачатьевского монастыря.

Соколов не спорил. Тихий так тихий. Он даже обрадовался этому. Опыта-то у него милицейского не было вовсе. В сорок первом служил на румынской границе, но не на заставе, а в маневренной группе. Воевал как все. Отступал от Днестра до Одессы, оттуда на Кавказ. Но тем не менее везде нес службу свою пограничную. Был старшиной заставы, только именовалась она заставой по охране тыла действующей Красной Армии. Они контролировали рокадные дороги, охраняли железнодорожные узлы, прочесывали тыловые леса. Служба была нелегкой. Банды, дезертиры, диверсанты. Всякое случалось. Ведь не зря получил он два ордена и четыре медали. Но, кроме этого, дважды куснула его пуля. Один раз отлежался в медсанбате, а вот после второго ранения уволили вчистую. В военкомате, когда становился на учет, предложили пойти на курсы при милиции. Пошел. Проучился четыре месяца, стал младшим лейтенантом.

Участок его действительно был спокойным. Тихие переулки, заросшие травой, остатки монастыря, две керосиновые лавки, филиал дровяного склада, булочная, три магазина-распределителя. Мужчин почти не было – все на фронте, мальчишки постарше, живущие в его домах, работали на маленьких соседних заводиках. Делали там стабилизаторы для мин, деревянную тару для снарядов, кожухи к пулеметам «максим».

За год он перезнакомился со всеми, кто жил на его участке, и знал точно: если в третьем распределителе скандал – значит, это Анна Махоркина, зловредная тетка из дома четыре по Дмитриевскому переулку. Если диким голосом кричит хромой Хасан с дровяного склада – значит, опять набезобразничали пацаны с Кропоткинской, если у Насти, буфетчицы в единственной пивной на его участке, глазки словно катаются в масле – значит, пиво она продает «балованное».

И он заходил к Махоркиным и беседовал с Анной, стыдил ее, что не к лицу жене фронтовика устраивать скандалы в магазине, вызывал к себе в комнату при домоуправлении родителей пацанов, нашкодивших на дровяном складе, крепко штрафовал буфетчицу, грозясь возбудить уголовное дело. Да разве мало забот у участкового, да еще в городе, да во время войны. Был случай, пришлось применить оружие, дважды в магазине с поличным взял карманников, крадущих у людей карточки. Разное было.

С давних пор, с пограничной службы, все, что его интересовало, записывал Василий Соколов в тетрадку, так он поступал и в милиции. Приедет новый человек, он его заносит в свою «черную книгу», все у соседей о нем узнаёт, на работе деликатно проверяет. Никуда не денешься – дело военное. Так попал к нему в тетрадь гражданин Судин Илья Иосифович, 1897 года рождения, инвалид труда, ранее несудимый, работающий уполномоченным Управления колхозов Азербайджанской ССР по снабжению продовольствием и мануфактурой областей БССР, восстанавливающихся после оккупации.

Илья Иосифович поселился в Зачатьевском переулке, дом пятнадцать, квартира шесть. Человек он был в районе примечательный. Зимой ходил в кожаном пальто на меху, пыжиковой шапке, белых бурках, обшитых желтой кожей. Он часто ездил в Баку и Белоруссию, привозил домой мешки с урюком и сухофруктами, делился с соседями, говорил, что родственники из Баку подбрасывают. Соколов, внимательно наблюдая за его квартирой, отметил, что образ жизни Судин ведет замкнутый, гостей у себя принимает редко, сам, когда бывает в Москве, в основном сидит дома или уходит куда-то с военным в форме летчика.

Соколов побывал в постпредстве Азербайджана, поговорил с кадровиком, тот о Судине толком ничего сказать не смог, дал личное дело. Соколов его прочитал, выписал кое-что. А вот зачем? Да просто так, не нравился ему Илья Иосифович, и все тут. Спроси почему – участковый бы не ответил. Вежливый, здоровается с ним приветливо, на чай приглашал, соседи о нем хорошо говорят. А вот что-то было в нем не то.

Когда Соколов встречал этого розовощекого, добродушно улыбающегося человека, не мог он поверить, что получил Судин инвалидность на Магнитке, не верил, что съедает его застарелый туберкулез.

О своих сомнениях доложил он начальнику угрозыска отделения капитану Платонову. Тот выслушал его, попросил написать рапорт, сказал, что разошлет запросы. Но по нынешним временам бумаги идут долго.

– Жди, – сказал капитан участковому, – работаешь правильно.

Несколько раз приезжали к Судину машины. Все номера их на всякий случай Соколов тоже записал. Мало ли что. Вдруг понадобится. 10 января он в отделение пришел, как всегда, к восьми утра.

– Здорово, Соколов, – дежурный пожал ему руку, – там тебя дворничиха дожидается.

В коридоре на истертой до блеска деревянной скамье сидела дворничиха из дома пятнадцать. Ждала она его недолго, как заметил Соколов, снег у нее на валенках так и не успел растаять.

– Ты чего это, Климова, в такую рань?

– Да как же, Василий Андреевич, несчастье у нас какое. Жилец-то из шестой…

– Судин, что ли?

– Он самый, Илья Иосифович по делам уехал, а у него что-то с газом. Видать, горел, он не выключил, а знаете, как теперь, газ-то по три раза на день перекрывают. Вонища на всю лестницу.

– А я тебе, Климова, зачем? – Соколов начал расстегивать шинель. – Я же не слесарь.

– Так слесаря я позвала. А он ни в какую, говорит, без милиции не пойду. Мало что пропадет или еще как.

– Это он, пожалуй, прав. – Соколов застегнул шинель. – А почем ты знаешь, что жильца нет?

– Так я и в дверь звонила, и по телефону.

– Какой у него номер?

– Г-1–74-78.

– Пойду сам позвоню.

Соколов вышел в дежурку, набрал номер. Двадцать раз басовито и длинно пропела трубка.

«Надо идти, – подумал участковый, – а то, не дай бог, газ скопится, замкнет где электричество, одна искра – и весь дом на воздух».

Идти не хотелось, он добирался до работы из общежития на Шаболовке с двумя пересадками, в трамвае было холодно, как в погребе. Он продрог в подбитой «рыбьим мехом» синей милицейской шинели, ноги в сапогах сделались дубовыми, а главное, от холода у него длинно и мучительно ныло раненое плечо.

Но ничего не поделаешь: идти было надо.

– Я в дом пятнадцать, в Зачатьевский, – сказал Соколов дежурному, – там с газом что-то.

– Ладно. – Голос у дежурного был вялый и сонный.

Соколов вышел на улицу, и холод снова сдавил его железным обручем. Снег визжал под подошвами сапог, переулок, заваленный сугробами, казался синим. Где-то за Москвой-рекой, над башенкой монастыря, появилась мутноватая светлая полоска, оттуда в город приходил рассвет.

Соколов шел быстро, и дворничиха в тяжелом тулупе и огромных валенках едва поспевала за ним.

– Ох, – вздохнула она, когда переулок, выгнув горбатую спину, резко пошел вверх, – заморил ты меня, Андреич, жарко.

Соколов, скользя кожимитовыми подошвами, мысленно ругал мальчишек, раскатавших спуск и превративших его в сплошной каток. Он так и не согрелся, дойдя до холодного подъезда дома пятнадцать.

– Слесарь-то где, Климова?

– Ждет наверху.

На площадке второго этажа стоял резкий запах газа, у стены на чемоданчике сидел слесарь.

– Здорово, участковый.

– Здоров, Петрович.

Соколов повернул звонок.

– Не стоит. – Слесарь встал. – Я уже раз десять звонил, без толку.

– Ну, что будем делать? – спросил Соколов.

– Ты власть, тебе и решать.

– Тогда давай попробуем эту дверь вскрыть.

– Тяжеловато. – Слесарь громыхнул спичечным коробком.

– Ты что, Петрович, сдурел, дом взорвать хочешь?

– И то…

– Погоди.

Соколов достал карманный фонарь. Узкий луч пробежал по рваному дерматину двери, осветив четыре замочные скважины.

– Видишь, – вздохнул слесарь, – то-то и оно. Замки-то у него лабазные, ручной работы, из нержавейки. Сам делал.

– Что, замки?

– Да нет. Вставлял. Тяжелые замки.

– Так какой же ты слесарь, раз их открыть не можешь? – разозлился Соколов.

– Это кто не может? Я? – В голосе Петровича сквозила явная обида. – Да если хочешь знать, я по молодости на заводе работал, где для сейфов запоры делали.

– Ты еще про Ивана Грозного вспомни, – зло буркнул Соколов.

Теперь только он начал понимать всю серьезность положения. Газ шел, остановить его было невозможно, в любой момент мог вспыхнуть пожар.

– Посвети-ка мне, – попросил Петрович.

Соколов осветил чемодан, набитый разводными ключами, какими-то металлическими щупами, молотками и отвертками. Петрович, покопавшись минут пять, вынул отмычку, повертел ее в свете фонаря и буркнул что-то непонятное.

– Что? – спросил Соколов.

– А ничего, давай свети на дверь.

Участковый осветил дверь.

– Да не сюда, ниже, – ворчливо сказал Петрович, – вот там, где английский.

Он сунул отмычку в скважину замка, покрутил ею, и вдруг дверь мягко подалась.

– Не закрыл все замки-то… – изумился слесарь.

– Стоп, – скомандовал Соколов, – вы стойте на лестнице, я захожу один.

Он шагнул в пахнущую газом темноту квартиры, повернул налево по коридору и толкнул закрытую дверь кухни. Сначала он ничего не заметил, а только нащупал рукой газовую трубу, нашел кран и повернул его. Потом шагнул к окну, чтобы раскрыть форточку, и обомлел. На полу, прислонившись спиной к плите, сидел человек. Соколов толкнул раму окна и при сером свете утра увидел остекленевшие глаза и белую полоску зубов. Участковый наклонился, взял руку Судина, она была так же холодна, как и снег за окном.

Стараясь ступать осторожно, Соколов вышел в прихожую.

– Климова, – крикнул он, – только не заходи. Здесь дело темное, и ты, Петрович, стойте на лестнице, понадобитесь в качестве понятых.

– Ой, – испуганно вздохнула дворничиха, – а что же там, Андреич?

– Труп там хозяина, такие дела. Где телефон?

– Да в коридорчике на стене.

Сквозняк выдул газ, и Соколов все же решился зажечь фонарик. Он нашел телефон, набрал номер.

– Дежурный! У меня труп. Зачатьевский, пятнадцать, квартира шесть. Обеспечу, жду.

Он повесил трубку и вышел на лестничную площадку. Теперь согласно инструкции он никого не должен был впускать в квартиру.

Через десять минут приехал Платонов и два оперативника.

– В прокуратуру я позвонил, – сказал капитан, – следователь скоро будет. Собаку не брали, незачем, а вот эксперт наш заболел, но ничего, сами попробуем. Понятые где?

– На лестнице, товарищ капитан.

– Молодец, Соколов, зови их в квартиру да спустись в автобус за чемоданчиком эксперта.

Капитан скинул командирский полушубок и остался в ладно сидящем кителе.

– Давай, Соколов.

Хотя в комнатах был сквозняк, тяжелый запах газа все же плыл по квартире.

– Это же надо, знал бы, противогазы взял, – сказал Платонов. – Ну, приступим.

В дверь позвонили. «Зачем Соколов дверь захлопнул?» – подумал капитан и пошел открывать. Замок поддался сразу. Все остальное произошло стремительно и страшно. Платонов увидел человека в коротком полушубке, он еще не успел среагировать, как тот выстрелил в него, не вынимая руки из кармана. Пуля оцарапала плечо, дверь захлопнулась. Но на этот раз проклятый замок не поддавался.

Соколов поднялся на первый этаж, когда в квартире приглушенно хлопнул выстрел, грохнула дверь, кто-то, прыгая через ступеньки, побежал вниз по лестнице. Участковый бросил чемодан и рванул из кобуры пистолет. Но он не успел его поднять. Неизвестный выстрелил раньше. Соколов, отброшенный к стене горячим свинцом, падая, все же собрал остатки сил и тяжело рухнул на бегущего человека, захватив его руку последней смертельной хваткой. Он не слышал, как сбежал сверху оперативник и капитан, как прибежал шофер. Он уже ничего не слышал. Только в уходящем сознании билась одна мысль: «Не пущу!», «Не пущу!», «Не…» Он уже не чувствовал боли, не чувствовал пуль, входящих в него и разрывающих тело. Он умер, так и не разжав рук.