Kitobni o'qish: «История нравов. Эпоха Ренессанса»

© Оформление. ООО «Издательство «Пальмира», АО «Т8 Издательские Технологии», 2017

Предисловие

Нравственное поведение, нравственные воззрения и постановления, нормирующие и санкционирующие половую жизнь каждой эпохи, являются самыми характерными и яркими выразителями духа этой эпохи. Сущность каждого исторического периода, каждого народа и каждого класса отражается в них нагляднее всего. В своих тысячах излучений половая жизнь вскрывает нам не только важный закон, но и вообще основной закон жизни. В нравственном поведении и в нравственных установлениях и воззрениях облекается в осязательную форму основная функция жизни. Нет ни одной формы и ни одного жизненного проявления, которые не получали бы направления или по меньшей мере известной окраски от полового базиса жизни. Вся общественная и частная жизнь людей и народов насыщена и напоена половыми тенденциями и интересами. Они – вечная и неисчерпаемая проблема и программа, которые никогда не снимаются с очереди в существовании индивидуума и общества.

Однако каждая эпоха – и это самое важное – облекает эти переживания в иные формы и постоянно пересматривает и направляет свои установления. В тысяче разнообразных оттенков протекала половая жизнь людей, понимаемая то как еле осознанная стихийная сила, как чисто животное чувство, то, напротив, провозглашаемая как дивная тайна бытия и высшая точка творческого проявления, то низводимая до уровня нескончаемой скабрезной выходки, причем каждое слово и каждый жест были отданы на служение чувственной оргии.

Вот почему история половой нравственности на различных ступенях культурного развития вместе с тем одна из главных составных частей истории человечества. Выражаясь более точно, это значит: история половой нравственности охватывает наиболее важные стороны общественного бытия людей, следовательно, историю законной и незаконной любви (брак, супружескую верность, целомудрие, прелюбодеяние, проституцию), историю чрезвычайно разнообразных форм взаимного ухаживания в целях и в интересах осуществления половой потребности, обычаев и нравов, в виде которых они кристаллизовались, представлений о красоте, радости, наслаждении и способов выражения чувства (язык, философию, право и т. д.), а также, конечно, идеологическое освящение половой жизни посредством искусства, к которому то и дело приводила эта половая жизнь.

Так как история половой нравственности представляет самую важную часть истории человечества, то и богатство свидетельствующих о ней документов в каждой стране неисчерпаемо. К тому же в них мы имеем самое величавое и блестящее, самое утонченное и безобразное, самое нелепое и тривиальное, что когда-либо измыслил и создал дух человека. В них одинаково обнаруживаются его самые смелые мысли, его самые вдохновенные настроения и – самые печальные заблуждения.

Несмотря на такое фундаментальное значение истории нравов, специально трактующей о половой нравственности, для человека, стремящегося к историческому познанию прошлого, несмотря на богатство источников, находящихся к услугам исследователя, история половой нравственности, однако, область, которой пока еще пренебрегают современные историки. В немецкой научной литературе значительные труды существуют разве только о нравах Древнего Рима. Нет ни одной истории нравов, которая рассматривала и обосновала бы разнообразные видоизменения, происшедшие в воззрениях и нормах половой нравственности, начиная с исходящего Средневековья-. У нас имеются только собрания материалов и несколько небольших сжатых монографий, посвященных отдельным специальным вопросам, странам и эпохам. Вот и все.

Но и это немногое не имеет никакого значения, так как среди этих работ нет ни одной, которая покоилась бы на современных научных предпосылках.

Моя работа должна до известной степени заполнить этот пробел. Хотя она рассчитана на три тома, я прекрасно знаю, что она представит лишь незначительную частицу. Заполнить этот пробел настоящим образом могло бы только гигантское предприятие, к услугам которого находилась бы армия специалистов, гигантское предприятие, которое создало бы целую библиотеку. К сожалению, таких специалистов еще не существует. А те немногие, которые имеются, совершенно не понимают внутреннюю связь исторических явлений.

В такой истории половой нравственности сосредоточено, как сказано, и самое высокое, и самое низкое. В силу необходимости она, однако, будет, если угодно, скорее историей безнравственности.

Это так понятно, потому что то, что считается в каждую эпоху «нравственным», заключается преимущественно в том, чего не делают, т. е. в том, что не поддается изображению, тогда как безнравственность обнаруживается в известных поступках, т. е. в том, что можно изобразить.

Или выражаясь парадоксально: в истории половой нравственности отрицательное часто является единственно положительным. История нравов, стремящаяся изобразить и исчерпывающим образом обосновать все проблемы половой нравственности, не смущаясь мелочными и трусливыми соображениями, конечно, не чтение для школьников и школьниц, но ведь такие качества и не свойственны серьезным научным исследованиям.

Те документы из находящегося в моем распоряжении богатого материала, которые не годятся для широкой публики или слишком перегрузили бы изложение, представляя вместе с тем научную ценность, я потом издам в отдельном томе, который доставит ученым и собирателям необходимые дополнения.

В заключение я должен заметить еще следующее.

Имя мое в литературе тесно связано с историей карикатуры. Многие из моих читателей вообразят, быть может, что я со своим новым трудом перехожу в новую для меня область. Такое мнение было бы неправильным. Я считаю свои работы по истории карикатуры далеко не законченными, но и теперь я отнюдь не уклоняюсь от своего пути. Вся моя научная деятельность была неизменно направлена на историю культуры. Своими трудами я хотел осветить историческое развитие общества. На этом пути мне встретилась карикатура. Когда для меня стало ясно, что она позволит мне понять и уяснить себе события и лица с такой отчетливостью, как никакой иной документ, во мне проснулось желание изъять карикатуры из безмолвных папок, где они в продолжение столетий покоились неоцененные и потому игнорируемые. По мере того как богаче становились результаты накоплявшегося материала и по мере того как во мне крепло убеждение, что карикатура – важное подсобное средство исторической реконструкции, родилась во мне честолюбивая мысль написать историю этих своеобразных документов духа времени.

Относясь к карикатуре как историк культуры, усматривая в ней самый правдивый источник ознакомления с нравами, событиями и личностями прошлого и настоящего, я всегда сознательно касался художественной стороны вопроса лишь на втором плане. Не потому, чтобы я игнорировал важность этой стороны дела. Напротив, я ни на минуту не терял ее из вида. Именно потому, что я прекрасно понимаю важное значение этого вопроса, я всегда считал его специальной задачей эстетов. Я же не специалист по эстетике.

Издавая ныне свою «Историю нравов», я отнюдь, повторяю, не уклоняюсь. Я не изменяю своей главной страсти, карикатуре, как не изменял я и моим культурно-историческим интересам, когда задался целью написать историю карикатуры.

Мои труды по истории карикатуры и моя «История нравов» лежат в той же самой плоскости, вращаются в том же круге идей.

Эдуард Фукс

Берлин – Целендорф, весна 1909 года

Вступление

Главная задача истории нравов – показать, как люди когда-то жили, реконструировать прошлое путем планомерного сочетания характерных для каждой эпохи фактов. Чем обязательнее и пластичнее предстанет это прошлое перед читателем, тем лучше решена задача. Это одинаково приложимо как к работе, охватывающей всю область нравов, так и к работе, затрагивающей, подобно нашей, только часть ее – область половой морали.

Реконструировать прошлое – такова цель нашего исследования.

Усматривая в этом свою главную задачу, историк нравов никогда не должен, однако, прилагать к этому прошлому определенный нравственный критерий. Первый вывод, к которому исследователь приходит в своей работе, заключается в том, что нет в истории вечных, абсолютных масштабов, что эти последние, напротив, находятся в процессе постоянного видоизменения. Можно поэтому всегда говорить только об относительной нравственности или безнравственности… Абсолютной безнравственностью является разве только нарушение социальных инстинктов общества, нарушение, так сказать, законов природы. Нет такого нравственного закона, который независимо от пространства и времени регулировал бы наши поступки в пространстве и времени.

Если это верно относительно всего комплекса морали, то еще в большей степени – относительно специально половой морали. Ибо последняя принадлежит к наиболее изменчивым областям морали и в самом деле чаще всего и легче всего менялась. Так как вторым выводом, к которому исследователь приходит во время своей работы, является то наблюдение, что эта постоянная изменяемость общих нравственных воззрений подчинена определенным законам, то каждое столетие, естественно, требует иных моральных масштабов. Было бы поэтому наивно и нелепо прилагать к прошлому современные критерии. Только невежды и глупцы могут застывшее и затвердевшее оценивать тем же масштабом, как и текущее, изменчивое, хотя, правда, число таких людей, не умеющих исторически мыслить, ныне в науке так же велико, как и прежде.

Надо еще заметить следующее: кто ссылается на «вечные общеобязательные нравственные нормы», покоящиеся вне времени и пространства, «врожденные природе человека», может только или прославлять, или порицать и никогда не познает вещи и людей в их историческом бытии. Отрицание вечной, неизменной нравственной идеи является, таким образом, необходимой предпосылкой правильного, т. е. научного, познания явлений прошлого, в данном случае – области нравов.

Непризнание общеобязательных нравственных масштабов, само собою, не то же самое, что отрицание моральных двигательных факторов в истории. Действие последних мы вполне признаем. Как это ни самоочевидно, приходится постоянно это подчеркивать, так как люди, объясняющие историю действием вечных нравственных законов, всегда приписывают противникам их точки зрения подобный взгляд, впрочем, с большей ловкостью, чем логикой. Не менее понятно и то, что наше отношение к вещам не приводит непременно к оправданию всех явлений прошлого, еще менее к их апологии, – взгляд, который так же часто и так же неосновательно приписывается исследователям, стоящим на нашей точке зрения. Непризнание неизменной нравственной идеи как вечного мирового закона, обязательного для всех людей, классов, народов и времен, – не только метод, но и необходимая предпосылка, позволяющая познать вещи, «добро и зло» в их исторической обусловленности. Вскрывая эту обусловленность, категорическую неизбежность истории, мы еще не делаем вывода, что, так как историческая необходимость приводила к таким и таким-то явлениям, эти последние оправданы перед судом истории. Чтобы привести тривиальное сравнение, мы еще не оправдываем убийцу, если даже и поймем внутреннюю необходимость его поступка. Совсем к другому результату приводит, напротив, наша историческая точка зрения, притом к результату чрезвычайно важному: к истинно научному созерцанию прошлого и к выяснению более высокой исторической логики.

Целью познания прошлого и историографии, т. е. систематического вскрывания того, что было, что есть, и нахождения соединительных звеньев, связывающих то, что было, с тем, что есть, является отнюдь не удовлетворение любознательности, хотя бы даже самой «благородной», как полагают многие, а прежде всего познание законов, которым подчинены все явления. Ибо только точное объяснение истории позволит нам лучше создавать историю. А в этом именно суть дела, первая и последняя цель науки: оплодотворить действие, влиять на настоящее и будущее. Так пробивается дорога к высочайшей проблеме человечества – к сознательному и планомерному историческому творчеству.

Это, как видно, не пустая абстракция, а формула для богатейшего содержания. Дать человечеству возможность сознательно творить свою историю – значит не что иное, как повести человечество верным путем и ускоренным темпом к тем высотам развития, куда указывают высочайшие идеалы.

Если историческое созерцание вещей приводит нас к убеждению, что нравственные нормы постоянно меняются, что вопрос «что такое нравственность?» требует самых разнообразных ответов, то перед исследователем истории нравов стоят две задачи. Во-первых, вскрыть и установить связь между нравственным поведением или господствующими нравственными воззрениями и общественным бытием людей и, во-вторых, обозначить те законы, которым подчинена в каждом отдельном случае нравственность, и те факторы, которые определяют и преобразовывают нравственные воззрения каждой эпохи.

Простое, следовательно, бессистемное накопление фактов еще не приводит к точной и пластической реконструкции прошлого. Даже больше. Пока отсутствуют вышеупомянутые основы, не может быть речи даже о ценном подборе фактов, ибо ценность отдельных фактов определяется единственно тем, насколько они типично отражают основной закон века. Это значит, другими словами, что все факты, находимые, анализируемые и распределяемые научным исследованием, должны быть внутренне связаны исторической обусловленностью, воплощаемой законом, которым они обусловлены. С другой стороны, только знание этого закона придает отдельным фактам и определенному ряду фактов их воссоздающую прошлое ценность.

Произвольно нанизанные факты, как бы они в отдельности ни были интересны и замечательны, никогда не воспроизводят точной и, еще менее, пластичной картины прошлого, подобно тому как куча камней, хотя бы драгоценных и художественно отделанных, не превращается в фантазии в горделивое сооружение, или ряд колес, ремней и рычагов – в машину. Во всех этих примерах отдельные части должны быть органически связаны между собой, должны быть подобраны и связаны по законам, предопределившим их особую форму и их особое место.

Нахождение внутренней связи и установление факторов, создававших и преобразовывавших нравы людей, – вот исходная точка методически построенной истории нравов, претендующей быть больше чем простым собранием занимательных анекдотов.

Исследованию этих вопросов мы и посвятим первую главу, чтобы, с одной стороны, подвести под нашу работу твердый фундамент, а с другой – дать читателю необходимую, на наш взгляд, руководящую нить. Само собою понятно, что по плану нашей работы эта глава должна ограничиться самыми основными линиями, так как цель нашего исследования – не теоретический анализ, а главным образом пластическое описание фактов. Мы дадим поэтому только самый сжатый абрис. К тому же мы не считаем себя способными разрешить все сложные задачи, еще ожидающие в этой области теоретическую историю. Первая глава имеет в виду быть только путеводителем, картой для ориентировки, снабженной краткими пояснениями.

Необходимо здесь указать еще те средства, при помощи которых мы должны решить задачу пластической реконструкции нравов отдельных народов, классов и слоев в разные эпохи.

Исполнение подобной задачи должно базироваться на возможно широком использовании современных документов. Последними служат как литературные памятники всякого рода, так и пластические изображения лиц, вещей и событий. Только если мы дадим возможность эпохе высказаться самой, на ее собственном языке, на ее жаргоне, путем ею же созданных сравнений и т. д., и притом как можно чаще и как можно подробнее, пробудится она и воскреснет к жизни так, что нам, с одной стороны, будет казаться, что мы сами участники этой жизни, а с другой – благодаря нашему историческому методу – мы сможем, как с возвышенной трибуны, обозреть целое, в каждом отдельном случае уловить его связь с общим. Необходимо, следовательно, привлечь все документы обеих категорий, в которых отражаются нравственные воззрения каждой эпохи и различных классов, все, что дает о них наглядное представление. Такими литературными документами являются: всевозможные сообщения, указы, запрещения, описания обычаев, игр, праздников, а также художественные произведения: стихотворения, шванки¹, новеллы, пьесы как светского, так и церковного характера. Подобные документы мы будем привлекать как можно чаще, чтобы обосновать, углубить и подчеркнуть наше изложение. То же надо сказать и о современных пластических изображениях. Значение последних представляется нам не только равноправным, но во многих отношениях превосходящим значение литературных документов. В рисунке и картине мы видим даже самое важное, ибо самое надежное средство пластической реконструкции прошлого. Кроме того, современная картина вместе с тем – единственное и лучшее средство контроля литературных данных. Картина – это самый ясный и самый простой исторический документ. Достаточно привести один пример. Как трудно и сложно описать словесно даже простую моду так, чтобы читатель получил безусловно точное представление. При сличении нетрудно было бы установить, что каждый составляет себе свое особое представление. Когда речь идет о сложной моде, то описание еще затруднительнее и даже самое блестящее оказалось бы еще менее удовлетворительным. И то же надо сказать о целом ряде других явлений: о трактирном быте, о праздниках, о способах ухаживания – словом, обо всем. Насколько более верное представление получается в том случае, когда рядом находится картина как поддающийся контролю факт, пластический и не обусловленный никаким предвзятым настроением!

И не только в этом состоит ценность пластического комментария. Картина обладает еще одним достоинством. Каждое пластическое изображение вызывает в зрителе бесконечный ряд ассоциаций, о которых автор часто сам не думал или которые он игнорировал ради более ясного и простого изображения предмета. Сотни картин воспроизводят не отдельную черту, не отдельное явление из эпохи их возникновения, а охватывают целый мир, целый комплекс характерных фактов, следовательно, часто сами являются целой историей нравов, из которой каждый умеющий видеть может почерпнуть все новые данные. Картина не только более простой, но и более богатый документ.

Отсюда неизбежно следует, что история нравов, поставившая своей целью показать, какова была внешняя видимость явлений, не только настоятельно нуждается в пластических документах как средстве верного и точного представления прошлого, а положительно не может обойтись без этого материала. Во всяком случае, самые важные точки зрения исследователь обязан подкрепить картинами. Вот почему наряду с литературными документами мы будем пользоваться и всевозможными современными пластическими изображениями: иллюстрациями, взятыми из книг, летучими листками, картинами мод, художественными произведениями, портретами, научными иллюстрациями и главным образом бытовыми картинами, карикатурами и т. д.

Главным образом, как сказано, бытовыми картинами. Последние будут и должны играть главную роль, хотя осторожные люди мы упоминаем об этом, так как это даст нам возможность выяснить свою точку зрения, в разные времена возражали, что пользоваться бытовыми картинами как документами времени, как доказательствами можно только с большими ограничениями, так как все жанристы преувеличивали, как они преувеличивают и теперь, и притом как положительные, так и отрицательные стороны жизни, все равно – работали ли художники кистью или карандашом. Картина эпохи, нарисованная бытописателем нравов, в особенности ненадежна будто бы потому, что менее всего регистрируются средней руки явления, а в большинстве случаев крайности. Подобные возражения, без сомнения, правильны и одинаково касаются как литературы, так и искусства. Однако мы позволим себе противопоставить им те слова, которыми мы когда-то обосновали значение карикатуры для историографии: истина скрывается не в золотой середине, а именно в крайностях. В них вся ценность современного документа.

Отсюда вытекает наша обязанность воспользоваться для нашей работы в значительной степени карикатурами, которые воплощают лучше всего и, так сказать, принципиально эту тенденцию. Читателя же мы хотели бы предупредить, чтобы он при оценке этих продуктов сатиры не сбивался с толку ходячими глубокомысленными рассуждениями: «с одной стороны это так, а с другой стороны это не так». В особенности к карикатуре склонны применять такую точку зрения, и люди восхищаются своим остроумием, заявляя: «нравственность доброго старого времени уж конечно не была столь испорченной, как это заблагорассудилось изобразить современным моралистам и сатирикам». Подобные картины, прибавляют обыкновенно эти люди, страдают значительным преувеличением и свидетельствуют скорее о склонности XIV, XV и XVI веков к грубым шуткам, чем о самой жизни.

Как красиво звучит подобная объективность, подобная, стремящаяся к справедливости оценка!

К сожалению, мы должны возразить: подобная ходячая точка зрения обнаруживает только полное непонимание этими людьми сущности карикатуры, непонимания того, что в ней выражается и что в ней стремится оформиться.

Сущность карикатуры, несомненно, преувеличение.

Несомненно – сошлемся на классический пример, – никогда деревенский праздник не выливался в форму такого вакхического безумия, такого необузданного эротизма, как это изображено так убедительно Рубенсом на его великолепной картине «Деревенский праздник», хранящейся в Лувре – одной из самых смелых карикатур, какие знает история.

И, однако, как раз такие картины отличаются особенной правдивостью. И притом не вопреки своей преувеличенности, а именно благодаря ей. Преувеличивая, художник обнаруживает самое ядро явления, отбрасывает все покровы, способные ввести в заблуждение. Благодаря количественному и качественному подчеркиванию главных частей предмета оживает основной закон, обнаруживается истинная сущность, и притом так наглядно, что ее уже нельзя игнорировать, нельзя пройти мимо нее. Самый близорукий взор видит, о чем идет речь, самый неповоротливый ум понимает внутреннюю тайну явления. Все это создается преувеличением. И потому истина не столько в золотой середине, а в крайностях.

Каждая эпоха хотела выявить самую сущность явлений, и она выявляла ее именно таким образом. Каждая эпоха воспользовалась последствиями теории еще прежде, чем она обосновала или уяснила себе эту теорию. То же самое применимо и к литературной сатире. Вот почему карикатуре словесной и пластической и должно быть отведено почетное место в истории нравов.

Если подвести итог всему сказанному о ценности современных исследуемой эпохе документов, то мы придем к следующему выводу: каждая эпоха сама пишет свою историю нравов.

Она создает ее во всех тех тысячах форм, в которых обнаруживается ее творчество. Все равно, выступала ли она в религиозном облачении или в пестрой одежде необузданной жизнерадостности, всегда за этими видимостями скрывается она, эпоха, ее специфическая человечность.

Наша задача – расшифровать и истолковать созданные каждой эпохой иероглифы, на языке которых она написала свою историю.

Эту задачу мы и попытаемся здесь решить.