Kitobni o'qish: «Деловая женщина»

Если хотите, чтобы ваш бизнес был успешным, сожгите мосты.

Мысли вслух

Часть первая

“Нужно собраться, нужно думать о музыке, только о музыке”, – убеждала себя Люба.

Не думать о том, что новое платье неудобно, не обносилось, жмет подмышками, это все пройдет, когда она сядет за рояль, когда придет ее очередь. Главное – это еще раз мысленно пройти по всей сонате. Первая часть – moderato cantabile – должна прозвучать светло и радостно, и в то же время в ней – томительная загадочность, точно сияние звездного неба, все это у нее получится, – не сомневалась Люба. – Вторая часть – scherzo – праздник, деревенский, шумный, с плясками и шутовством, по-бетховенски грубоватый, мажорный. Эта часть у нее всегда звучала отлично, только не жалеть пальцев и клавишей! А вот третья часть – самая сложная, особенно финал – фуга, торжественная и величественная, растущая, переходящая в водопад звуков, и вот здесь у нее не хватало беглости пальцев, даже в консерватории на экзамене. И она мучилась, страдала. Скорее бы подошла ее очередь! А очередь все не подходила. На сцену поднимались бесчисленные немцы, французы, потом почему-то негр колотил по клавишам лихой джаз. Время тянулось бесконечно, Люба измучилась, и новое платье все больше жало и терзало ее. Может быть, о ней забыли, и обойдется, не придется страдать и позориться на глазах всей Европы, – подумала она.

Но потом на сцену вышла Мария Кузьменко, молитвенно сложила руки на груди, стеснительно-светло улыбнулась и сказала: “Люба Вайнер. Тридцать первая соната Людвига ван Бетховена, ля бемоль мажор”. Люба удивилась, как сюда, в Париж попала Мария и почему она говорит по-русски, но, наверное, так надо, решила она. Главное, думать о музыке и не думать о проклятом платье, и чтобы не подвели пальцы в финале сонаты. А пальцы не хотели слушаться, они не успевали, тянулись, опаздывали. Люба собрала последние силы, напряглась… и проснулась с бьющимся сердцем. Выпростала неловко подвернувшуюся правую руку.

Окно спальни белесым прямоугольником прорезало стену. Вчера, наконец, выпал долгожданный снег, и снежинки, подсвеченные фонарем в конце улицы, все еще кружились в предутреннем воздухе, заливая мир сказочным, фосфорическим светом. Значит, все муки концерта приснились ей, – облегченно подумала она.

На прошлой неделе пришла бандероль из Франции. Там, в Лиможе в марте должен состояться концерт любителей классической музыки. “International Competition for Outstanding Piano Amateurs” – значилось в красочном проспекте, и в числе этих ста Outstandings из тридцати стран со всего мира – ее фотография, как представителя Белоруссии, и программа выступления: 31 соната Бетховена, прелюдия си минор, французская увертюра Баха и интермеццо Брамса. Результат кипучей деятельности Марии Кузьменко, организатора и руководителя этого сообщества в Минске. Вот только поехать в Париж, жаль, не получится. Во всех туристических фирмах единодушно сказали: “Визу во Францию? Нет, невозможно. Даже если есть приглашение”. Подключилась и Мария по своим каналам, и там, по этим каналам подтвердили, что невозможно. Во-первых, эпидемия короновируса, Европа закрыта наглухо, во-вторых политика. Белоруссия в полной политической изоляции, в Турцию и Египет – пожалуйста, а в Европу – категорическое нет.

Ну что же, нет, так нет. Нужно вставать, одеваться, сегодня очередной напряженный день. Открывается новая школа в центре города, нужно встречаться с родителями, вчера звонили ей три мамы, просили принять детей, познакомить с новой школой, еще нет учителей по физике и английскому языку, предстоит беседа с кандидатами, заключить договор на доставку школьных обедов, подготовка к аккредитации новой школы… Десятки неотложных дел. До позднего вечера, пока держат ноги…

Двадцать минут разминка на беговой дорожке, взятой в аренду на зиму, легкий, на бегу, завтрак, очистить от выпавшего ночью снега машину… “Юра, ты опять задерживаешься, давай побыстрей, нельзя опоздать к началу занятий”.

1

За окном вагона потянулись пригороды, поезд замедлил ход, постукивая колесами на стрелках. Минск – с холодком где-то внизу, под ложечкой, поняла Люба. Нужно одевать, собирать разоспавшегося Вовку. За долгую дорогу она снова и снова перебирала, передумывала свой отчаянный шаг – бросить устоявшуюся, налаженную жизнь и метнуться через полстраны в неведомое. Нет, все правильно. Что ее ожидало в Новосибирске? Ставка преподавателя в музыкальной школе и беготня по частным урокам. С утра отвезла детей к свекрови, на двух трамваях. Как там они? Только поздно вечером, ноги уже не держат, забрать детей, что-то приготовить на ужин. Муж приезжает с работы поздно, пока доберется с Академгородка. Там он работает научным сотрудником, получает сто сорок рэ плюс районный коэффициент. Денег поучается достаточно много, но их все равно клинически не хватает, в магазинах пустые полки, а на рынке – просто неподъемные цены. Килограмм мяса – двадцать рублей, литр молока – пять рублей. Хорошо, что свекровь помогает, у нее многочисленные связи, она умеет доставать продукты. Хорошо, что есть своя квартира. Родители Любы, уезжая из Казахстана в Белоруссию, каким-то чудом сумели обменять свою трехкомнатную в Джамбуле на кооперативную однокомнатную в Новосибирске. И очень мерзла Люба сибирскими зимами в насквозь промороженных трамваях. Летом было легче, но сибирское лето коротко, на Оби не отбиться от мошки, а потом зарядят бесконечные дожди, холода. И дети болели без конца. Простудами, поносами. В позапрошлом году они втроем, со старшим сыном полетели в отпуск в Белоруссию. Папа достал для них путевки в туристический лагерь на озере Нарочь, и синеокая покорила сердце Любы. Чистые, пронизанные солнцем леса, полные ягод и грибов. Люба никогда не видела столько грибов, просто входишь в лес, и вот они растут, манят коричневыми шляпками. Голубые озера, в которых водится угорь. Копченые угри продавались прямо на дороге – старенький Golf на опушке, в стороне от дороги, и мужичок на обочине держит подвешенную палку – условный знак, потому что ловля угрей – это браконьерство. Люба читала в книгах об этом изысканном лакомстве, которое подавалось на стол знатным вельможам, а здесь можно было запросто купить копченого угря и насладиться божественном вкусом. А белорусские магазины! В Молодечно, где жили родители, в магазинах было всё! И молоко, и сметана, и творог, и даже мясо. А рынок в Молодечно, где все было дешевле и лучше, чем в магазинах! Горы яблок, по десять копеек за килограмм, груши, сливы. Домашняя сметана и домашний творог. Это была страна для жизни.

В прошлом году отца направили на работу директором завода на Урал, а трехкомнатную молодечненскую квартиру Людмила Сергеевна, папина новая жена, сумела выменять на трехкомнатную квартиру под Минском. Невероятно редкий, счастливый случай. Конечно, с большой доплатой, и не совсем в Минске, в пригороде, недалеко от кольцевой дороги – для детей – для Любы и сводного брата Виктора. Квартира была большой, свободной, хватит на первое время на две семьи, даже если Витька женится.

Витька, как всегда, опаздывал к поезду, и Люба стояла на опустевшем вечернем перроне, с двумя чемоданами, держа за ручку хныкающего Вовку.

– Привет, сестренка! – Витька вынырнул откуда-то из-за спины. – Извини, задержался немного по делам. Ну, давай, поехали, у меня машина, на работе выпросил.

Ехали по ярко освещенному вечернему городу, затем свернули за город, в темноту, проехали по ухабистой, с лужами, дороге, остановились перед громадой черного, с темными подъездами, с темными окнами, дома. На третьем этаже Витя открыл замок квартиры.

– Ну, все, приехали. Располагайся. Там, в спальне кое-какое бельишко, чтобы спать, на кухне – хлеб, молоко. Ты извини, мне еще на работу, по делам.

Квартира была трехкомнатной, пугающей нежилой, гулкой пустотой. С потолка косо свисали голые патроны с тусклыми лампочками. Люба потрогала стену и отдернула руку. Стены были вымазаны мелом, пачкающим пальцы, линолеум грязно-коричневого цвета постелен на полу кусками, с не заделанными стыками, без плинтусов, и при ходьбе из-под него выбивались струйки пыли.

Ну, ладно, завтра разберемся, сейчас накормить Вовку и – спать, спать, отоспаться в тишине за всю бесконечно долгую дорогу на жесткой вагонной полке.

Утро было хмурым и дождливым, низкие тучи ползли над землей, а за окном, сколько хватал взгляд, до самого горизонта – болотистая, пропитанная дождем равнина, кое-где вздыбленная бульдозерными кучами, без дорог, без людей. Без жизни. Без надежды. Люба сидела на колченогом табурете и рыдала. Куда она заброшена? Как можно жить в этом ужасном доме, на краю обитаемого мира, с этими ужасными полами и ужасными стенами, с голыми лампочками под потолком. Одной, с двухгодовалым сыном, и никто не придет ей на помощь. Муж с ней не поехал, у него защита кандидаткой диссертации в институте, решили, что Люба пока едет одна, устроится и освоится, а там видно будет. Старшего сына она определила на время к родителям в Новоуральск, в мае родители возьмут отпуск и приедут. А пока…

А пока – хватит лить слезы, мосты сожжены, и нужно собраться, нужно действовать. В первую очередь – устроить обоих сыновей в детский сад.

Это был колхоз. Самый передовой в районе колхоз имени товарища Гастелло, легендарного Героя, который в самом начале Войны протаранил. В общем, что-то он протаранил, и теперь Любе самой нужно было быть тараном. В детском садике “Колосок” заведующая замахала на нее руками:

– О чем Вы говорите? У нас детский садик переполнен, колхозники дожидаются очереди. Вы член колхоза? Ну вот, вступайте в колхоз, записывайтесь в очередь.

Раиса Николаевна повернулась было, чтобы уйти, но остановилась. В облике посетительницы было что-то необычное.

– А муж Ваш колхозник? Пока нет мужа? А кто Вы по специальности? Музыкальный работник? Консерватория? Пройдемте-ка ко мне в кабинет. В общем, так. Нам нужен музыкальный работник, но ставки пока нет. Все, что я могу для Вас сделать – принять Вас нянечкой, в дальнейшем, если покажете себя, я пробью у нашего председателя Лившица для Вас ставку.

– Я согласна, – сразу сказала Люба.

– В таком случае, пишите заявление о вступлении в колхоз. Оставьте заявление у меня, я все сделаю. Когда можете выйти на работу? Завтра? Отлично. А Вы хоть представляете себе, что такое работать нянечкой? – с сомнением спросила Раиса Николаевна. – Горшки выносить, полы мыть – умеете? А ну-ка покажите-ка Ваши руки. Ну, что же. Посмотрим.

Мысли вслух

Мы говорим: бизнес, бизнесмен, бизнес леди. Почему мы употребляем это неблагозвучное, скользкое американское слово? Неужели в русском языке нет такого понятия? Мой прадед Гаврила Борисов был московским купцом. Он делал дело, честное купеческое дело. Я тоже делаю свое дело, трудное дело образования детей. Мой отец говорит, что только тогда ты добиваешься успеха, когда честно делаешь то, что ты умеешь лучше всех, не ставя главной целью зарабатывание денег.

***

Первые ощущения детства – ласковое, светлое тепло, которое вырастало из небытия и потом обрело имя бабушка. Бабушкой был солнечный свет из окошка справа от манежика, где топала, держась за стол, Любочка. Бабушка кормила, пела песенки, укладывая спать. Все светлое и радостное, что окружало Любочку, было бабушкой. Мама появлялась иногда, от нее остро пахло лекарствами и чем-то чужим, неприятным. Мама ругалась. Оттого, что Любочка, заиграв      шись, не успевала, она шлепала Любочку, не больно, но очень обидно, сажала ее на холодный жесткий горшок, Любочка от обиды начинала тоненько реветь, и тогда приходила бабушка, утешала, и все становилось чудесным и радостным. А потом возник папа. Папу звали Андрюша, он не приходил, а врывался, вкусно пахнущий холодом улицы и работой, папиной работой, подхватывал Любочку, подбрасывал ее вверх, к потолку, и от этого в сладком ужасе замирало сердце. Бабушка ругала папу, но понарошку, не в серьез:

– Чи! Сначала переоденься и помой руки после работы, а потом тискай ребенка!

А папа, тоже понарошку, отговаривался, как маленький, и все трое понимали, что это была такая веселая игра. А мама ругалась всерьез. Она приходила с работы уставшая и ругала Любочку, ругала папу, даже с бабушкой ругалась, и Любочка начинала думать, что ее мама какая-то неправильная. Почему-то когда ее не было дома, всем было весело и хорошо, а когда мама приходила, точно тень пробегала по дому.

– Любочка, мама устала, посиди тихонько, не шуми, – говорила бабушка.

Любочка садилась на скамеечку, грозила своим куклам, чтобы не шумели, и все в доме – и бабушка, и дедушка, и даже папа ходили тихонько и переговаривались вполголоса. А еще мама колола Любочку шприцем в попу, чтобы она не болела. Было очень больно, и Любочка не могла сдержать слез, только на руках у бабушки успокаивалась. Но Любочка все равно часто болела. Корью, скарлатиной, воспалением легких. Жаркий, удушливый вал накатывал и накатывал на нее, стремясь утащить куда-то Любочку, и только глаза бабушки и папы были поверх этого вала, они защищали, отбрасывали страшный вал, он откатывался, проявлялся белый-пребелый потолок бабушкиного дома и родной бабушкин голос:

– Ну, вот, кажется, самое страшное миновало. Иди, Андрюша, поспи часок, ты всю ночь не сомкнул глаз, а тебе на работу, я тебя разбужу.

А еще мама была непохожей. Вот они с папой были похожими, оба золотисто-рыжими, не как все. Любочка любила выходные дни, когда папе не нужно было на работу, и они вдвоем ездили в город. Там было весело и интересно, Любочка сидела верхом на папиной шее, очень высоко, чтобы все было видно, и комментировала:

– Папа, папа, смотри – вон тетенька прошла рыжая, и собака пробежала, тоже рыжая. Как мы.

Папа покупал мороженое, они садились на скамейку в парке, и папа позволял лизать чудесно холодный сладкий шарик.

– Только маме не говори, чтобы не ругалась.

– А бабушке можно?

– Бабушке можно, только чтобы мама не узнала.

С папой было интересно. Он каждый вечер укладывал Любочку спать, и перед сном читал волшебные сказки. В этих сказках хитрая лисичка говорила тоненьким, сладким голоском, а медведь ревел страшным басом. Но Любочка не боялась медведя, потому что понарошку, и лисичка, рыжая как они с папой, всегда обхитривала глупого медведя. А еще папа заплетал ей косички. Если не заплетать косички, то тонкие паутинки-волосинки дочери скатывались в войлок, не расчесать. Когда папа их заплетал, было немножко больно, но Любочка терпела, потому что в косички вплетались ленточки и завязывались большими, красивыми бантами. Она трогала банты и счастливо вздыхала.

Любочка росла, и ее мир расширялся. Он выплеснулся за пределы комнат бабушкиного дома, и там, снаружи, было удивительное царство зелени и цветов. Высоко над ее головой шелестели листья, жужжали пчелы, бабочки складывали ажурные цветные крылышки, а на колючих ветках росли красные ягоды, их можно было рвать и запихивать в рот. Большие круглые ломти подсолнухов смотрели на солнце черными глазами в окружении золотистых ресничек, они сами были похожи на маленькие солнышки, и было можно из них выковыривать клейкие семечки с томительно-вяжущим вкусом.

В этом внешнем мире жили мальчишки. Мальчишки были наши, бабушкины внуки, их на все лето отправляли в бабушкин дом на Ростовской улице, и уличные. Мальчишки увлекательно играли в войну. За забором дома в овражке протекал ручей, за ручьем расстилалось поле, вдалеке за полем темнел лесок, и в этом самом леске засели враги. От натиска врагов нужно было отбиваться, справа, за кустом смородины был штаб, и там разрабатывались планы наступления. Бабушка одевала Любочку в короткие штаны и клетчатую рубашку, конечно, босиком на все лето, и мальчишки великодушно приняли ее в свой круг. Среди наших, бабушкиных, девчонок не было, одни внуки, двое у старшей дочери, трое у старшего сына, одна была внучка, долгожданная, ненаглядная. А уличные девчонки были все плаксы и задаваки, кроме своих кукол ничего знать не хотели, то ли дело Любка, никогда не жаловалась и не ревела, даже если расцарапает коленку.

Тонкая трещинка, появившаяся в Любочкиной семье, все расширялась. Сначала папа получил квартиру на своей работе. Там, на заводе, где он работал, что-то все время ломалось, и папа все это ремонтировал. Не сам, конечно, он там был главный, и без него никак было нельзя. Они уехали с мамой на эту квартиру, теперь папа приезжал в бабушкин дом только по выходным, и для Любочки наступали два дня полного счастья. Они с папой барахтались на диване, гуляли до самого дальнего леска, и никаких врагов там не было, наверное, враги боялись папы, он был большой сильный и главный, и враги разбегались от него в разные стороны. Папа уставал на работе, ложился отдыхать, и Любочка мерила его бабушкиным портняжным сантиметром.

– Ну, сколько получилось? – спрашивала бабушка.

– Три метра, – вздыхала Любочка.

Папа не выдерживал, начинал смеяться, Любочка обижалась, но потом они сразу мирились. Любочка трогала папины выступающие мослы и говорила бабушке:

– Мой папа самый сильный, у него самая большая косточка.

Мама приезжала редко, отдельно от папы, и всегда ругала папу. Говорила, что он плохой, что он предатель. Любочка не верила. Ведь предатели – это которые против нашей страны, и их сажали за это в тюрьму. А папа не был предателем.

Однажды папа приехал очень грустный и печальный. Он посадил Любочку на колени и сказал:

– Любуша, ты уже большая девочка, я хочу с тобой серьезно поговорить. Мы с мамой окончательно разругались и расстались. Она сказала, что уезжает в другой город и будет теперь там жить. А мне одному грустно и скучно. Давай, ты переедешь ко мне, и мы будем жить вдвоем.

Любочке было жалко папу, и она согласилась. Только как же бабушка?

– А к бабушке мы будем приезжать каждый выходной, – сказал папа.

И у них все устроилось весело и чудесно. Папин дом был прямо на заводе, только от цехов его отгораживала цепочка тополей и кустов. Кроме них с папой в доме жили дядя Виталий и тетя Лариса. Дядя Виталий был большой и толстый, когда сердился, он говорил “ёлки-палки”, но Любочка знала, что это понарошку, на самом деле он был очень добрый, а про ёлки-палки он говорил потому, что, наверное, он был охотник, ходил на охоту, где росли ёлки, но никого там не убивал, только дружил со зверями, а палками отгонял злых волков. А тетя Лариса была очень красивой, ласковой и тоже доброй. Вечерами, когда папа на кухне готовил ужин, они с тетей Ларисой перебирали красивые тряпочки и шили платья Любочкиным куклам. Папа сердился понарошку и говорил, что нечего с чужими детьми играть, нужно своих заводить.

Только по утрам было плохо. Папе нужно было рано на работу, он будил Любочку, одевал и полусонную относил на руках в детский сад. В детском саду было весело и интересно, только Колька дразнился и спрашивал:

– А почему тебя все время папа забирает? Всех забирают мамы, а тебя только папа. У тебя что, мамы нет?

– А потому, что мой папа лучше всех! – парировала Любочка.

Еще было плохо, что папа иногда задерживался на работе. Всех детей забирали, а Любочка оставалась одна, она боялась, что папа совсем не придет, и начинала потихоньку плакать. Папа прибегал, запыхавшись, просил Любочку простить его, была срочная работа, и слезы сразу высыхали. Если папа не опаздывал, они вечером шли гулять в парк, и папа рассказывал увлекательные истории. Про отчаянных пиратов, про храброго мальчика Джо, который ничего не боялся, сражался с врагами, и Любочке хотелось быть похожей на мальчика Джо. В пятницу папа приходил пораньше, они быстро-быстро собирались и скорее-скорее ехали к бабушке. А у бабушки было настоящее счастье и нестерпимо вкусно пахло только что испеченными пирожками. Жалко, что выходные быстро проходили, и в воскресенье вечером нужно было опять ехать на папин завод.

А потом случилось большое несчастье. После обеда в Любочкиной младшей группе укладывались спать на “мертвый час”. И почему называют так неправильно – мертвый час? Просто нужно отдохнуть и поспать после обеда.

– Любочка, к тебе мама пришла, – сказала воспитательница.

У мамы были неприятно ярко накрашены губы, она торопилась, и почему-то Любочке стало страшно, она хотела убежать и спрятаться, но мама крепко и больно взяла ее за руку.

– Так, быстро собирайся, – сказала мама, – мне некогда, поедем скорее.

– К бабушке? – спросила Любочка.

– Давай, не разговаривай, а собирайся. Ну, где твой шкафчик? – она нервничала и спешила, оглядываясь, как будто боялась, что ее поймают, не разрешат забрать дочь.

Она тащила Любочку за руку через весь город, Любочка хныкала и просилась к бабушке, а потом они долго ехали на поезде.

Это была больница, где работала мама. В комнате стояла железная кровать и стол, покрытый клеенкой. Любочка сидела на табуретке и смотрела в окно, а за окном ездили белые машины с крестами “скораяпомощь”, из этих машин небритые люди в белых халатах на носилках выносили что-то завернутое, и Любочке было страшно. Она думала, что теперь папа ее никогда не найдет, что теперь никогда не будет ни папы, ни бабушки, а только эта голая комната с белыми стенами и чужие люди с носилками за окном. Мама приносила и ставила на стол жестяные миски с противным супом и кашей, Любочке не хотелось есть, но мама ругалась, и приходилось глотать пополам со слезами.

Папа приехал на следующий день. Любочка со страхом думала, что сейчас мама позовет этих страшных небритых людей с носилками, они схватят, завернут папу и унесут на носилках, а она навсегда останется сидеть на табуретке перед голым, без занавесок, окном. Но мама села на железную кровать, обхватила голову руками и сказала:

– Забирай, ей с тобой будет лучше.

На папиных руках Любочка уткнулась носом в теплую, с родным запахом, грудь и сразу уснула. Она проснулась только тогда, когда поезд подъезжал к конечной станции. Папа сидел рядом и смотрел на нее, а у Любочки почему-то снова потекли слезы.

– Ну, вот, большая девочка, а все время плачешь, – сказал папа. – Все прошло, и я тебя больше никогда в жизни не дам в обиду. Давай-ка, вытрем слезы и умоемся, чтобы бабушка не увидела, что ты плакала.

Они уже подходили к бабушкиному дому, когда Любочка не выдержала и побежала изо всех сил, а на крыльце уже стоял дедушка и кричал на всю улицу:

– Бабушка! Приехали!

И это было большое счастье. А вечером, когда ложиться спать, они с папой пошептались и договорились заключить Торжественный Тайный Союз:

– никогда не ссориться,

– никогда не ругаться и всегда мириться,

– никогда не врать и только говорить правду,

– всегда защищать друг друга и помогать, если трудно.

Мысли вслух

Руководить – это значит не мешать работать хорошим людям. Важно найти такую “кнопочку” у человека, правильно его сориентировать. Как контролировать человека, если его пребывание на работе выходит за рамки “просто прийти – поработать – уйти”? Это часть его жизни. Он засыпает с мыслью о том, что принесет завтра детям, а просыпается с готовым решением. Подолгу засиживается за тетрадками совсем не в рабочее время. А в выходные несется на книжную ярмарку – вдруг что-то интересное привезли? Многие скажут: так не бывает! А настоящему педагогу по-другому никак нельзя. Дети – самый чуткий индикатор, этих не обманешь.

2

Второго мая приехали с Урала в отпуск родители с четырехлетним Андрейкой, и отец принялся за ремонт квартиры. Щетка на палке окуналась в таз, и смывался мел с потолков и стен, отчего линолеумный пол превратился в белесое, хлюпающее болото, а отец – в обсыпанное мелом привидение со шляпой из газеты на голове. Когда Люба привела вечером детей из детского сада, все долго смеялись над дедушкой и показывали на него пальцами, потом послали его отмываться в ванне, а Люба с Людмилой Сергеевной быстро отмыли и оттерли пол. Вымытый и посвежевший отец торжественно щелкнул выключателем радиоприемника, новенького, купленного в магазине, покрутил колесиком настройки.

– А то вы тут ничего не знаете, что творится в мире. А вдруг уже война началась?

Радиоприемник пробормотал что-то на иностранном языке, просвистел в поисках нужной станции, а потом сказал вдруг четко и ясно: “…принимаются меры по ликвидации аварии. Ситуация находится под контролем. Правительство Советского Союза заявляет, что нет никаких оснований для панических слухов. О развитии событий на атомной электростанции мы будем вас своевременно информировать”.

Что это было? Когда Правительство заявляло, что нет оснований для беспокойства, советские люди сразу понимали, что произошло что-то серьезное, опасное и нужно спасаться самим. Слухи распространялись со скоростью лесного пожара.

Взорвалась атомная электростанция в Чернобыле, это на Украине, но близко к границам Белоруссии.

Радиоактивное облако накрыло Украину и движется к Минску.

Сотни трупов на Украине.

Соседка вчера почувствовала себя плохо, головокружение, и ее положили в больницу.

Радиоактивность особенно опасна для детей, их нельзя выпускать на улицу, да и взрослым лучше сидеть дома.

Лучшее средство от радиации это йод, его уже раскупили в аптеках, а у кого есть йод нужно по капле добавлять в пищу. Самогон тоже хорошо помогает, только из своего жита, что сам вырастил.

В облисполком привезли индикаторы радиации, раздают по секрету только для своих.

Появились люди, которые могут достать индикаторы.

Ни в коем случае нельзя есть сырые овощи и фрукты, нельзя пить сырое молоко, потому что радиация.

Людмила Сергеевна тут же заявила, что больше ни дня не останется здесь, забирает обоих внуков и уезжает на Урал. Панику разрядил Витя, пришедший вечером с работы. Он работал на фирме и имел доступ к информации. Да, действительно, произошла авария на Чернобыльской атомной электростанции, да, действительно, есть опасность, но наша фирма связалась с верными источниками, идет мониторинг радиационной обстановки, и пока что превышения нет. Что это за источники информации, он глубокомысленно умолчал, сами должны понимать, но солидное и туманное слово “мониторинг” успокаивало. Решили – побыстрей закончить ремонт, а там будет видно.

***

Дом на Спортивной улице был первым в деревне Щетнице многоэтажным панельным домом. Он стоял особняком, серым страшилищем среди вольно расплывшегося самостроя, окруженного вишневыми и яблочными садами. Его собирались сдать к шестьдесят восьмой годовщине Великой Октябрьской, и уже сообщили наверх, чем будут отмечать славную годовщину, но никак не получалось, подводили железобетонщики, у них были обязательства в столице, в Минске, а уж до деревни руки не доходили. Тогда начальника строительного управления вызвали в обком и строго предупредили: если не сдадите к новому году, то пеняйте на себя, а мы уж сделаем оргвыводы. Были брошены все силы с других строек, работа шла круглосуточно, но не успели сделать облицовку фасадов и благоустройство вокруг дома, подписали обязательство устранить в первом-втором квартале. А пока дом утопал в строительной грязи вокруг и пугал черными щелями незаделанных стыков между панелями.

Линолеум в квартире был грязно-коричневого, безрадостного цвета, жестко бугрился и коробился. Андерс скрутил его в рулоны и вынес на помойку перед домом. Жильцы постепенно начинали осваивать дом, и помойка быстро росла курганом – памятником уходящей советской стройиндустрии – осколки разрушаемых перегородок, разбитые унитазы, пивные бутылки и мусор, бытовой и строительный. Из-под линолеума проступили неровности плит перекрытий и не подметенная, не убранная пыль и грязь. Ремонт растянулся на целых две недели, зато потом квартира приняла жилой вид – светлые, в цветочек, обои, мягкий, светлый рисунок линолеума, плитка в ванной¸ светильники на побеленных потолках, мебель из молодечненской квартиры, раньше лежавшая в разобранном виде.

Папа умел делать всё – зарабатывать квартиры и ремонтировать их своими руками, исправлять неисправимое, а главное, он учил добиваться и не сдаваться. Когда Люба училась в шестом классе, Клавдия Семеновна дала на уроке задание: придумать пионерский девиз. Люба старалась, но в голову ничего не приходило, лезло всем известное, затасканное, вроде “Пионер – всем ребятам пример” или “Вперед к победе коммунизма”. А когда папа пришел с работы, он сразу придумал то, что нужно:

– А помнишь, мы с тобой читали “Два капитана” Каверина? Какой девиз был у Сани Григорьева? “Бороться и искать, найти и не сдаваться!”

Этот девиз оказался самым лучшим в классе, и Клавдия Семеновна сказала, что с таким девизом нужно идти по жизни. Люба подозревала, что папа шел по жизни именно с этим девизом. Он был неисправимым романтиком. “А зачем нас нужно исправлять? – защищался он. – Британские ученые утверждают, что нас, романтиков осталось не больше десяти процентов среди всего человечества. Если нас взять и исправить, то жить на земле будет скучно и тоскливо”. Он боролся и искал на своих заводах. Это, наверное, очень трудно – быть главным на заводе, где работают сотни и даже тысячи рабочих, и нельзя ошибиться. Люба была один раз на папином заводе. Там все грохотало и шумело, со звоном проносились мостовые краны с подвешенными огромными, тяжелыми конструкциями, и люди с касками на головах казались пигмеями в опасном стальном круговороте, слепящими гейзерами сверкала электросварка, и желтый дым поднимался высоко вверх, под самую крышу, где и днем и вечером горели яркие лампы. Как папа разбирался и руководил этой неразберихой? Люба побыла там совсем недолго, опасливо прижавшись к стене, как к ней подошел мужчина в спецовке, наверное, мастер, и прокричал, перекрывая заводской шум:

– Почему посторонние в цехе? Что вы здесь делаете? А ну-ка покиньте цех!

3

Мысли вслух

Мужчины любят нас, женщины, не за наши достоинства, а за наши недостатки и слабости, трогательные, наивные слабости нежного существа, нуждающегося в мужской защите. За недостатки, которые потом, поле свадьбы, порой оборачиваются пороками: ленью, глупостью, эгоизмом. Неумением сопротивляться жизненным невзгодам, неумением зарабатывать и экономить деньги, стирать, убираться в доме и готовить еду. Неприученностью к ежедневному труду, к тем будничным мелочам, из которых и состоит жизнь. Хрупкая недавняя любовь не выдерживает сурового быта, и двое совсем недавно вывших влюбленных ощущают себя стянутыми сетью, которая называется супружеством, неуклюжим, несгибаемым словом, точно упряжь, сковавшая вольного мустанга и превратившая его в рабочую лошадь.

Андерс подозревал, что жена не оставит его в покое. Она посылала гневные письма в заводское партийное бюро в профсоюзную организацию и грозилась отобрать дочь по решению суда. Он понимал, что Любочка жене совсем не нужна, дочь была инструментом, средством воздействия на него, Андерса. Как быть, куда убежать от постоянной, нависшей угрозы? И как скрыться от косых, любопытных глаз на заводе? Решение нашлось: его пригласили на работу главным инженером завода в Темиртау, в тридцати километрах от Караганды, и Андерс сразу согласился. Новый завод, пусть небольшой, но – самостоятельная, интересная работа и новенькая, отдельная двухкомнатная квартира, с кухней и ванной. И наивная надежда, что там жена не достанет его с дочерью.