Kitobni o'qish: «Большущий»

Серия «Neoclassic проза»

Edna Ferber

SO BIG

Перевод с английского Н. Жутовской

© Перевод. Н. Жутовская, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

1

Почти до десяти лет его только так и звали. Ему пришлось буквально сражаться, чтобы избавиться от этого имени. «Такой Большой» называли его в детстве, и это ласковое прозвище со временем сократилось до Большущий. И Большущим де Йонгом, несмотря на режущие слух шипящие, он оставался до той самой поры, когда ему, школьнику, жившему в голландском районе на юго-западе Чикаго (сначала этот район назывался Новой Голландией, а потом Верхней Прерией), исполнилось десять лет. В десять, пуская в ход кулаки, зубы, башмаки с медными носами и собственную злость, он добился права называться своим настоящим именем – Дирком де Йонгом. Временами, конечно, старое прозвище срывалось у кого-нибудь с языка, но парочка тумаков обидчику заставляла того умолкнуть. Хуже всего дело обстояло с матерью, которая как раз и придумала прозвище. Услышав ее оговорку, он, конечно, не применял школьную тактику. Вместо этого он мрачнел, смотрел на нее волком и отказывался отвечать, хотя ласковый голос, когда она называла его «Большущий», разжалобил бы любого, но только не жестокосердного мальчишку десяти лет.

Возникло это прозвище из дурацкого вопроса, который то и дело взрослые задают малышам в самые первые годы их жизни и на который те на редкость терпеливо отвечают.

Деловито снуя по кухне от корыта со стиркой до доски для раскатки теста и от печки к столу или же выпрямляя затекшую спину на полях овощной фермы, чтобы хоть минутку отдохнуть от прополки густо посаженных грядок моркови, репы, шпината и свеклы, Селина де Йонг то и дело вытирала капельки пота с носа и лба, быстро ткнувшись головой в согнутый локоть. Ее большие прекрасные карие глаза следили за ребенком, ерзавшим на куче пустых мешков из-под картофеля. А один такой мешок и вовсе служил мальчику одеждой. Малыш постоянно слезал с родной мешковины, чтобы покопаться в жирном и теплом черноземе. У Селины де Йонг никогда не хватало времени для выражения материнской любви. То одно спешное дело, то другое. Вы видели молодую женщину в голубеньком ситцевом платье, полинялом и испачканном землей. Ее сведенные брови говорили о человеке, который вечно куда-то спешит. Темные густые волосы были для удобства закручены узлом, из которого постоянно выбивались пряди, иногда свисая петлями. Их она заправляла обратно все тем же поспешным жестом – проведя головой по согнутой в локте руке. Из-за работы на ферме ладони у нее стали шершавыми, земля въелась в кожу. Рядом с нею сидел ребенок с виду двух лет, чумазый, загорелый и вечно весь в шишках, укусах, царапинах и синяках, столь обычных для любого ребенка на ферме, чья мать не успевает приглядывать за ним из-за неотложной работы. И все же в тот момент, когда женщина смотрела на сына теплым и влажным весенним днем на земле иллинойсских прерий или в тесной кухоньке фермерского дома, между ними, как и в окружающем воздухе, возникала некая трепещущая аура, особая теплота, которая придавала таинственную красоту и сияние им обоим и всему вокруг.

– Ты уже большой, мой мальчик? – спрашивала Селина, даже не вникая в смысл своих слов. – А какой ты большой?

Ребенок сразу же переставал копаться пухлыми пальчиками в жирном черноземе, улыбался, обнажив десны, хотя, надо признаться, несколько заученной улыбкой, и широко разводил в стороны руки. Мать тоже раскидывала руки широко-широко. Потом они говорили хором, он – ротиком, похожим на сморщенный лепесток, а она дрожащими от нежности и счастья губами: «Вот тако-о-ой большо-о-ой!» Их голоса дружно тянули гласные. Это походило на игру. Мальчик так привык к материнскому вопросу, что иногда, когда Селина вдруг оборачивалась к нему посреди какого-нибудь дела, он воспринимал это как знак и даже без традиционного вопроса по заведенному обычаю, не задумываясь, выдавал свое: «Вот тако-о-ой больш-о-ой!» Потом запрокидывал голову и радостно смеялся, открыв коралловый рот. Она подбегала к нему, хватала и прятала разрумянившееся лицо в теплых, влажных складках его шеи, делая вид, что хочет мальчишку съесть.

– Большущий!

Но, конечно, он вовсе не был таким уж большим. Если на то пошло, он так и не вырос больше широко раскинутых рук ее любви и воображения. Вы могли бы подумать, что мать была довольна, когда позднее он стал тем Дирком де Йонгом, чье имя было вытиснено в верхней части тяжелых кремовых листов бумаги с отделкой под полотно, такой дорогой, плотной и прочной, что, казалось, ее накрахмалили и отутюжили каким-то дорогостоящим американским способом; чьи костюмы шил на заказ Питер Пил, английский портной; чей автомобиль с открытым верхом имел французскую ходовую часть; в чьем встроенном баре стояли ароматный итальянский вермут и испанский херес; чьи нужды обеспечивались слугой-японцем и чья жизнь, коротко говоря, представляла собой жизнь процветающего гражданина республики. Ничего подобного. Она испытывала не только недовольство, но даже раскаяние и негодование, словно она, Селина де Йонг, торговка овощами, отчасти была виновата в этом успехе, а отчасти обманута им.

В те годы, когда Селину де Йонг еще звали Селина Пик, она жила с отцом в Чикаго. Но ей довелось жить и во многих других городах. В Денвере во время бурных 1880-х. В Нью-Йорке, когда ей было двенадцать. В Милуоки совсем недолго. Был даже эпизод с Сан-Франциско, который остался в памяти Селины урывками и закончился таким поспешным отъездом, что удивил даже ее, приучившуюся без лишних вопросов мириться с внезапными переменами места жительства. «Одно дельце, – всегда объяснял отец. – Одно маленькое дельце». И только в день смерти отца она узнала, насколько слово «дельце» и правда объясняло то, чем он занимался. Симеон Пик, колесивший по стране с маленькой дочерью, был профессиональным игроком и по роду деятельности, и по темпераменту, и по природным склонностям. Если ему везло, они жили по-королевски, останавливались в лучших гостиницах, ели какие-то необыкновенные и вкусные блюда из морепродуктов, ходили в театр, ездили в нанятых экипажах (непременно запряженных парой; когда у Симеона Пика не хватало денег на такой экипаж, он ходил пешком). А если фортуна от него отворачивалась, они жили в дешевых пансионах, ели, что им давали, и носили одежду, оставшуюся со времен, когда фортуна была к ним благосклонна. И все это время Селина посещала школы – плохие, хорошие, частные, государственные – с поразительной регулярностью, если учесть ее кочевую жизнь. Пышногрудые матери семейств, увидев эту серьезную темноглазую девчушку, одиноко сидевшую в вестибюле отеля или в гостиной пансиона, заботливо наклонялись к ней с вопросом:

– Где же твоя мама, детка?

– Она умерла, – вежливо и сдержанно отвечала Селина.

– Ах, бедняжка! – восклицали они и добавляли в порыве нежности: – Не хочешь ли пойти поиграть с моей доченькой? Она очень любит играть с девочками. М-м-м?

Последнее «м-м-м» звучало мурлыкающе ласково.

– Нет, большое спасибо. Я жду папу. Он расстроится, если меня не застанет.

Эти добродетельные дамы зря пытались ей сочувствовать. Селина прекрасно проводила время. Кроме трех лет, вспоминать которые для нее было все равно что перейти из теплой и светлой комнаты в мрачный ледник, жизнь ее была вольготной, интересной и разнообразной. Она принимала решения, в которых обычно умела убедить отца. Сама выбирала себе одежду. И научилась руководить родителем. Она с увлечением читала книги, которые находила в гостиных пансионов и отелей, а также в публичных библиотеках, если записаться туда позволяло время. Каждый день она на несколько часов оставалась одна. Частенько отец, волнуясь, что ей предстоит сидеть в одиночестве, приносил ей целые кипы книг, и она испытывала настоящий восторг, перекладывая и перебирая их, подобно гурману, который никак не может решить, за какое блюдо взяться. Поэтому в пятнадцать лет она уже прочитала Байрона, Джейн Остен, Диккенса, Шарлотту Бронте, Фелицию Хеманс. Не говоря о миссис Э. Д. Э. Н. Саутворт, Берте М. Клей и о той прекрасной фее, надежде судомоек и подружке читательниц у кухонной плиты, в романах которой фабричные работницы и герцоги неизбежно находили друг друга, как бифштекс и репчатый лук. Последние книги, конечно, оказались результатом образа жизни Селины: их ей давали почитать добросердечные хозяйки гостиниц, горничные и официантки на всем пути от Калифорнии до Нью-Йорка.

Самые несчастливые годы – с девяти до двенадцати лет – Селина провела со своими незамужними тетками Сарой и Эбби Пик в полутемном пуританском доме семейства Пиков в Вермонте, откуда ее отец, паршивая овца в семье, сбежал еще мальчишкой. После смерти матери Селины Симеон Пик в приступе раскаяния и по причине собственной временной несостоятельности отправил свою маленькую дочку обратно на восток, где ее приняли две его сестры, воспылав идеями прощения и христианской благотворительности. Обе женщины являли собой на редкость точный образчик старой девы из Новой Англии. Митенки, варенье, Библия, промозглая парадная зала, важная кошка, никогда не имевшая котят, образцовый порядок и запреты, касающиеся поведения маленьких девочек. От теток пахло яблоками – засохшими яблоками с гнилой сердцевиной. Однажды Селина нашла такое яблоко в ящике неприбранной школьной парты, понюхала, поглядела на сморщенную и увядшую розоватую кожицу и из любопытства откусила кусочек, но тут же, совершенно забыв о приличиях, выплюнула все, что попало в рот. Внутри яблоко оказалось черным и заплесневелым.

Должно быть, что-то из своих тогдашних ощущений ей удалось передать отцу в отчаянном письме, которое, к счастью, не попалось теткам на глаза. Вскоре, никого не предупредив, он приехал за ней, и, когда она увидела его, с ней единственный раз в жизни случилась истерика. Больше у нее не возникало оснований упрекать себя в подобной слабости – ни до, ни после этого случая.

Так что с двенадцати до девятнадцати лет Селина была счастлива. Они приехали в Чикаго в 1885-м, когда ей исполнилось шестнадцать. И остались там. Селина начала ходить в элитную школу для молодых девушек мисс Фистер. Когда отец привел туда дочь, в груди мисс Фистер что-то затрепетало – мужчина разговаривал с ней так ласково, казался таким нежным и грустным и так пленительно улыбался! Он объяснил, что занимается инвестициями. Акции и все такое прочее. Вдовец. Мисс Фистер сказала, что она все понимает.

Мистер Пик был совершенно не похож на профессионального игрока. Широкополая, надвинутая на глаза шляпа, шикарные усы, огонек в глазах, слишком блестящие ботинки, яркий галстук – ничего этого не было в наружности Симеона Пика. Правда, на рубашке все-таки красовалась заколка с бриллиантом чистейшей воды, и шляпу он надевал слегка набок. Но в те времена и то и другое было модно и встречалось довольно часто. Остальное же выдавало в нем мужчину спокойного и обходительного. Он был стройного телосложения, может быть, несколько застенчив и немногословен, однако если вступал в разговор, то говорил в типичной манере жителя Новой Англии, что совсем неудивительно для уроженца Вермонта.

Чикаго кормил его. Город рос и процветал. Каждый день отца Селины видели среди красного плюша и зеркал игорного дома Джеффа Хэнкинса, а также у Майка Макдональда – оба заведения располагались на Кларк-стрит. Иногда ему везло, иногда нет, но он всегда ухитрялся откладывать деньги на обучение дочери в школе мисс Фистер. У Симеона Пика было лицо идеального игрока в покер – невыразительное, бесстрастное и неподвижное. Когда ему везло, они ходили обедать в «Палмер-Хаус», где заказывали курицу или куропатку, густой сытный суп и гордость отеля – яблочный пирог. Официанты заботливо суетились вокруг их столика, хотя отец Селины редко с ними заговаривал и никогда не смотрел в их сторону. Селина была на верху блаженства. Она знала лишь тех людей – девушек, – с которыми училась в школе. О мужчинах же, если не считать отца, знала не больше монахинь – даже и того меньше. Ибо обитательницы монастырских келий, хотя бы штудируя Библию, могут немало почерпнуть оттуда о присущих мужчинам нравах и бешеных страстях. Великолепная Песнь песней Соломона многое объясняла о сексе. Впрочем, Библия не входила в число книг, случайно попадавших в руки Селине. «Гедеоновы братья» ¹ тогда еще не вошли в силу в гостиничном мире.

В школе она подружилась с Джули Хемпель, дочерью Огаста Хемпеля, мясника с Кларк-стрит. Возможно, если вам повезло, вы и сейчас владеете хотя бы несколькими акциями фирмы «Хемпель», едите их бекон и ветчину с орешком, потому что в 1885 году чикагскому мяснику потребовалось всего-то пять лет, чтобы в 1890-м дорасти до экспортера мясных продуктов.

Привычка подолгу оставаться одной развила в Селине умение фантазировать. Ей легко было представить себя хорошенькой Маркизой Дика Свивеллера ² или Сарой Кру ³. Уже в детстве она получала от жизни двойное удовольствие, которое обычно доступно лишь творческим натурам. «Теперь я делаю вот это. А теперь вот это», – говорила она себе, чем-нибудь занявшись. И смотрела на свои действия со стороны. Возможно, тут не обошлось без театра. В том возрасте, когда маленьких девочек бывает не только не слышно, но и не видно, она, совсем как взрослая, гордо восседала рядом с отцом и смотрела пьесу с восторженным лицом и горящими глазами. Симеон Пик, сам игрок, любил театр, ведь и у него имелись актерские качества, необходимые для успеха в избранной профессии.

Поэтому Селина, еле видная из-за спинки глубокого кресла в первых рядах партера, так и ерзала, с восторгом ожидая, когда же поднимется занавес и перед ней предстанут ряды немыслимых чернокожих певцов из шоу Джека Хаверли. Она плакала (на пару с Симеоном) над страданиями «Двух сирот», когда в Чикаго приехали Китти Бланшар и Макки Рэнкин с труппой Театра на Юнион-сквер. Перед ее глазами развернулся потрясающий новый спектакль – еврейская пьеса под названием «Сэмюэль из Позена». Она видела Фанни Давенпорт в «Обиде». Симеон даже водил ее на новомодное представление-буфф – удивительное, роскошное шоу. И пышная красотка в трико и блестках, спускавшаяся по длинной лестнице, казалась Селине самым прекрасным существом на свете.

– Больше всего в пьесах и книжках мне нравится, что там может произойти что угодно. Ну просто что угодно! Никогда не знаешь, чего ждать, – как-то раз сказала Селина после такого вечера.

– Как и в жизни, – уверил ее отец. – Ты даже представления не имеешь, что может с тобой случиться, если, не напрягаясь, принимать жизнь такой, какая она есть.

Любопытно, что Симеон Пик сказал это не по причине собственного невежества, а продуманно и намеренно. Он был по-своему очень современным родителем.

– Я хочу, чтобы ты многое увидела, – говорил он ей. – Хочу, чтобы ты поняла, что все это – одно большое приключение. Прекрасное шоу. Фокус в том, чтобы играть в нем и в то же время смотреть на него со стороны.

– Что значит «все это»?

– Жизнь. Все, что в ней намешано. Чем больше разных людей ты встретишь, чем больше совершишь поступков, чем больше произойдет с тобой всяких историй, тем богаче ты станешь. Даже если не всегда получишь удовольствие. Такова жизнь. Запомни: не важно, что случается – хорошее ли, плохое ли, все равно, – тут он использовал выражение из игорного арсенала, – это будет неплохой прикуп.

Но Селина догадалась, о чем речь.

– Ты хочешь сказать, что нет ничего хуже, чем быть тетушкой Сарой или тетушкой Эбби.

– Пожалуй… да. На свете есть два типа людей, которые что-то значат. Одни – «хлеб», другие – «изумруд».

– Фанни Давенпорт – это «изумруд», – быстро сказала Селина и сама удивилась своим словам.

– Вот именно.

– А отец Джули Хемпель – «хлеб».

– Ей-богу, Сели, – воскликнул Симеон Пик, – твой котелок неплохо варит!

Прочитав «Гордость и предубеждение», Селина решила стать Джейн Остен своего времени. Она напустила на себя таинственный вид и некоторое время вызывала раздражение одноклассниц тем, что смутно намекала на некую «работу», противно улыбалась себе под нос и задумчиво постукивала туфелькой, словно ее посещали видения, слишком изысканные для понимания простых смертных. Ничего удивительного, что ее подружка Джули Хемпель разозлилась на такое поведение Селины и дала понять, что той следует выбирать: либо раскрыть свою тайну, либо быть навсегда изгнанной из сердца Хемпель. Тогда по требованию Селины Джули поклялась сохранить ее секрет.

– Что ж, хорошо. Теперь я тебе скажу. Я собираюсь стать писательницей.

Джули была явно разочарована, однако с деланым восторгом воскликнула:

– Селина! – но потом добавила: – И все же не знаю, зачем тебе понадобилось так темнить.

– Ты не понимаешь, Джули. Писатели должны исследовать жизнь, основываясь на личном опыте. А если люди будут знать, что ты их изучаешь, они перестанут вести себя естественно. Вот, например, в тот день, когда ты рассказывала мне, как молодой человек в магазине твоего отца посмотрел на тебя и сказал…

– Селина Пик, если ты посмеешь вставить это в свою книжку, я больше не скажу тебе ни слова.

– Хорошо, не буду. Но именно об этом я и говорю. Понимаешь?

Джули Хемпель и Селина Пик были ровесницы, и обе окончили школу мисс Фистер в девятнадцать лет. В тот сентябрьский день Селина гостила у Джули. И вот, надевая шляпку перед уходом домой, она закрыла руками уши, чтобы не слышать навязчивые уговоры подруги остаться на ужин. Конечно, перспектива ужина, который по понедельникам давали в пансионе миссис Тебит (удача в тот период отвернулась от мистера Пика), не казалась весомым аргументом для отказа. А когда настойчивая Джули принялась одно за другим описывать блюда, которые подадут к ужину, Селина и в самом деле тихонько застонала, борясь с искушением.

– Будут цыплята из прерии, что к западу от города, – три штуки – их папе привез один фермер. Мама их фарширует и готовит в желе из смородины. Еще будут репчатый лук в белом соусе и печеные помидоры. А на десерт – яблочный рулет.

Селина щелкнула резинкой, закрепив ее сзади, под узлом волос, чтобы лучше держалась шляпка с высокой тульей. И в последний раз с дрожью в голосе простонала:

– По понедельникам у миссис Тебит дают холодную баранину с капустой. Сегодня понедельник.

– Ну так, глупая, почему ты не останешься?

– Папа приходит в шесть. Если меня не будет дома, он расстроится.

Джули, полненькая покладистая блондинка, оставила свои мягкие, спокойные уговоры и попыталась проявить такое же стальное упорство.

– Но ведь он уходит из дому сразу после ужина. И ты каждый день сидишь одна до двенадцати, а то и дольше.

– Не понимаю, при чем здесь это, – сухо отозвалась Селина.

Сталь Джули, будучи не столь высокого качества, как у Селины, сразу расплавилась и потекла ручейками.

– Ну конечно, ни при чем, Сели, дорогая. Просто я думала, что ты можешь оставить его одного хотя бы разок.

– Если меня не будет, он расстроится. И эта ужасная миссис Тебит начнет строить ему глазки. А он этого терпеть не может.

– Тогда не понимаю, зачем вы у нее живете. Никогда не понимала. Вы там уже четыре месяца. По-моему, в этом пансионе душно и противно, еще и линолеум на лестнице.

– У папы временные трудности на работе.

Одежда Селины служила тому подтверждением. Да, платье было модное, нарядное, с лифом в талию и складками, а шляпку с высокой тульей и узкими полями, украшенную перьями, цветами и лентами, ей заказывали в Нью-Йорке. Но и то и другое было куплено прошлой весной. А на дворе уже стоял сентябрь.

Несколько ранее они вместе просматривали страницы женского журнала мод за последний месяц. Наряд Селины отличался от рекламируемых в нем модных образцов примерно так же, как ужин у Тебит от ужина, описанного Джули. Но, потерпев поражение, Джули все же на прощание с любовью поцеловала подругу.

Селина быстро прошла короткое расстояние от дома Хемпелей до пансиона Тебит на Диарборн-авеню. Поднявшись в свою комнату на втором этаже, она сняла шляпку и позвала отца. Оказалось, он еще не пришел. Селина была этому рада, потому что боялась опоздать. С некоторым неудовольствием она принялась разглядывать свою шляпку и решила убрать с нее полинявшие весенние розы, но когда распорола несколько стежков, то обнаружила, что сам материал полинял еще больше и что открывшееся место выделяется темным пятном, какое бывает на стене, когда с нее снимают долго висевшую картину. Пришлось взять иголку и начать приторачивать противную розу на старое место.

Селина сидела у окна на подлокотнике кресла и шила быстрыми умелыми стежками, когда вдруг услышала какой-то звук. Никогда раньше она не слышала ничего подобного – звук был очень необычный – медленная, зловещая поступь людей, которые несут тяжелую, неподвижную ношу. И несут ее очень осторожно, как будто боятся за что-нибудь зацепиться. Хотя звук и был незнакомым, благодаря вековому женскому инстинкту, который заставил вдруг сжаться ее сердце, Селина сразу поняла, что он означает. Тяжелые шаги и шарканье, опять тяжелые шаги и снова шарканье – люди сначала поднимались по узкой лестнице, потом шли по коридору. Она встала, но иголка так и осталась в руках. Шляпка упала на пол. Широко открытыми глазами Селина, не отрываясь, смотрела на дверь. Рот чуть приоткрылся. Она прислушалась. И все поняла. Поняла до того, как хриплый мужской голос произнес:

– Приподними чуточку здесь, на углу. Осторожней, осторожней!

После чего раздался пронзительный визг перепуганной миссис Тебит:

– Его нельзя сюда! Как вы могли принести сюда это!

Остановившееся дыхание вернулось к Селине. Задыхаясь, она настежь распахнула дверь. Неподвижная плоская ноша. Наброшенное теплое пальто, неловко прикрывающее часть лица. Безжизненно болтающиеся ноги в ботинках с квадратными носами. Селина заметила их блеск. Он всегда придирчиво следил за такими вещами.

Симеон Пик был застрелен в заведении Джеффа Хэнкинса в пять часов пополудни. Нелепость ситуации заключалась в том, что пуля предназначалась вовсе не ему. Стреляла женщина, поэтому и пуля пролетела мимо цели. Выпущенная одной из тех экзальтированных дам, которые, вооружившись хлыстом или пистолетом для запоздалой защиты своей чести, вносили оживление в унылую жизнь Чикаго восьмидесятых, эта пуля предназначалась известному газетному издателю, обычно именуемому в прессе (но только не в его газетах) живчиком и душкой. Впрочем, миновавший его свинец от мстительной дамы доказывал, что он скорее был живчиком, чем душкой.

Возможно, именно по этой причине дело умело замяли. Газета издателя – главная чикагская газета – лишь вскользь упомянула о несчастном случае, причем намеренно исказила имя жертвы. Дама же, посчитав дело сделанным, во второй раз прицелилась лучше, чем и спасла себя от суда человеческого.

Симеон Пик оставил дочери в наследство два чистейших, отливающих голубым цветом бриллианта (как всякий игрок, он особенно любил эти камни) и четыреста девяносто семь долларов наличными. Удивительно, как он вообще умудрился скопить такую сумму. По всей вероятности, когда-то денег в конверте лежало больше. Конверт был запечатан, но потом вскрыт. На нем аккуратным, почти женским почерком Симеон Пик написал: «Для моей дочурки Селины Пик, если со мной что-нибудь случится». Судя по дате, конверт был приготовлен семь лет назад. Какой была первоначальная сумма, никто так и не узнал. Тот факт, что девушке остались хоть какие-то деньги, свидетельствовал о почти героическом самообладании человека, у которого деньги – наличные и в любом количестве – были лишь топливом для костра игорной страсти.

Перед Селиной встал выбор: либо самой зарабатывать себе на жизнь, либо возвращаться в вермонтскую деревню и стать увядшим высохшим яблоком с пушком черной плесени в сердце, подобно тетушкам Саре и Эбби Пик. Она ни минуты не сомневалась.

– Но на какую работу ты можешь пойти? – спрашивала ее Джули Хемпель. – Что ты умеешь делать?

Женщины – то есть такие, как Селина Пик, – тогда не работали.

– Я… ну могу быть учительницей.

– Учительницей чего?

– Того, что нам преподавали у мисс Фистер.

По выражению лица Джули было ясно, что она взвесила и отбросила идею с мисс Фистер. И следующий вопрос был задан с тем же выражением:

– И кому?

– Детям. Разным детям. Или работать в государственных школах.

– Но для этого тебе сначала надо сделать кое-что еще – окончить педагогическое училище или поработать учительницей в деревне, разве нет? И только потом преподавать в государственной школе. Они ведь там все старухи. Им лет по двадцать пять или тридцать… а то и больше!

Девятнадцатилетняя девушка не могла вообразить возраст старше тридцати.

То, что Джули в их беседе нападала, а Селина защищалась, свидетельствовало о замешательстве, в котором пребывала Селина. Тогда она и не подозревала, что, общаясь с ней, Джули проявляет исключительную твердость характера. Миссис Хемпель строжайше запретила Джули видеться с дочерью покойного беспутного игрока. И даже письменно изложила мисс Фистер свое мнение о школе, в элитный круг которой принимают таких неэлитных учениц, тем самым подвергая других учащихся опасной заразе.

– Тогда я буду учительствовать в деревне, – ответила Селина на возражение Джули. – У меня всегда хорошо шла математика, ты же знаешь. – Джули знала: все задачки в школе ей решала Селина. – А в деревенских школах учат только арифметике, грамматике и географии.

– И ты будешь работать в деревенской школе!

Джули посмотрела на подругу. Перед ней было обманчиво нежное личико, маленькая, изящная головка. Довольно высокие скулы – или так просто казалось, потому что глаза, карие, нежные и блестящие, были посажены слишком глубоко. Овал лица, вместо того чтобы мягко сужаться книзу, неожиданно переходил в волевой подбородок. Его очертания, четкие и ясные, свидетельствовали о стальном характере, который был присущ женщинам эпохи первых поселенцев. Джули не владела искусством физиогномики и не понимала, о чем говорит такой подбородок. Волосы у Селины были красивые, густые и длинные, так что ей легко было укладывать их в кольца, узлы и петли, как того требовала мода. Изящный носик был немного заострен. Когда она смеялась, на переносице появлялась небольшая озорная морщинка, добавлявшая девушке обаяния. Ее считали простушкой, хотя она никогда ею не была. Но глаза Селины люди отмечали сразу и надолго запоминали. Говоря с ней, все обычно вглядывались в их глубину. И Селине часто становилось неловко, когда человек не слышал, что она только что ему сказала. Быть может, эта нежная бархатистость глаз мешала людям увидеть твердость, запечатленную в нижней части лица.

Прошло десять лет, и за это время на долю Селины выпали все тридцать три несчастья. Джули неожиданно столкнулась с ней, когда та спрыгнула с фермерской телеги на Прери-авеню. Перед Джули стояла загорелая, обветренная изможденная женщина с завязанными узлом и заколотыми длинной серой шпилькой волосами, в широкой ситцевой юбке, испачканной грязью с колес телеги, в старых мужских ботах на тонких ногах и в мужниной фетровой шляпе, уродливой и мятой. В руках она держала початки кукурузы, морковь, редиску и пучки свеклы. У нее были гнилые зубы, плоская грудь и провисший карман на ситцевой юбке. Но Джули, взглянув на Селину, узнала ее глаза. Она бросилась к ней в своем шелковом наряде – прекрасном платье с заложенными складками, пышными рукавами и в шляпе с пером, – закричав:

– О Селина! Дорогая! Дорогая моя! – а потом зарыдала от ужаса и жалости: – Дорогая!

Она схватила Селину, морковь, свеклу, кукурузу и редиску в свои объятия. Овощи рассыпались вокруг них по тротуару перед величественным каменным домом Джули Хемпель Арнольд на Прери-авеню. Но, как ни странно, вовсе не Джули, а Селине пришлось утешать подругу, похлопывая ее по плечу в шелках и повторяя:

– Ну-ну… Все хорошо, Джули. Все хорошо. Не плачь. И чего это ты вздумала плакать? Ш-ш-ш… Все хорошо.

2

Селина решила, что ей очень повезло, когда она получила место учительницы в голландской школе Верхней Прерии в десяти милях от Чикаго. Тридцать долларов в месяц! Жить она должна была в доме Класа Пола, фермера-овощевода. Все устроил Огаст Хемпель, а точнее, Джули, которая уговорила отца. В свои сорок пять Огаст Хемпель, мясник с Кларк-стрит, знал всех фермеров и скотоводов на мили вокруг, как и сотни других, чьи хозяйства были разбросаны дальше по округу Кук и всему штату Иллинойс.

Найти для Селины Пик голландскую школу не представляло для Огаста труда. Правда, до сих пор учителями в Верхней Прерии всегда были мужчины. Но в том году многообещающий местный учитель уволился перед началом занятий, и таким образом открылась выгодная вакансия. Случилось это в сентябре. А школа открывалась только на первой неделе ноября. В том краю в начале осени все девочки и мальчики старше шести лет обязательно помогали в поле своим родителям-фермерам. За два года Селина должна была набраться достаточно опыта, чтобы затем претендовать на место уже в городской школе. Огаст Хемпель дал ей понять, что, когда придет время, он сможет устроить и это. Селина подумала, какой замечательный человек этот ловкий краснощекий мясник. И была права.

В сорок семь лет без всякой посторонней помощи Огаст Хемпель учредил известную консервную компанию своего имени. В пятьдесят его товары заполняли склады не только в Чикаго, но и в отделениях фирмы в Канзасе, Омахе и Денвере. В шестьдесят его имя красовалось на сортировках, фабриках и консервных заводах от Гонолулу до Портленда: «Хемпель – вот то, что вы искали!»

Продукция Хемпеля отличалась удивительным разнообразием: от свинины до ананасов, от жира до виноградного сока. Обвинительные акты значили для заводчика Хемпеля не больше, чем для вас судебное постановление о превышении скорости. Кое-что в его характере проясняет тот факт, что фермеры, знакомые с ним сорокалетним, по-прежнему продолжали звать теперешнего шестидесятилетнего миллионера просто Ог. В шестьдесят пять он увлекся гольфом и выигрывал у своего зятя Майкла Арнольда. Великолепный старый пират бороздил полные опасностей коммерческие моря Америки 1890-х, и только много позже всевозможные комиссии, следователи и дотошные сенаторы заставили его черный торговый флаг перекраситься в белый.

Селина занялась подготовкой к отъезду с удивительным для ее юного возраста и неопытности благоразумием. Один из голубых бриллиантов она продала, а другой оставила. Все свое наследство в размере четырехсот девяноста семи долларов положила в банк. Купила себе крепкие, удобные башмаки и два платья. Одно коричневое, шерстяное, которое она сама украсила белым воротничком и манжетами, получилось очень скромным и изящным (на уроках манжеты, конечно, придется закрывать черными сатиновыми нарукавниками). Другое же, из темно-красного кашемира (безумие, но она не смогла удержаться), предназначалось на выход.