Kitobni o'qish: «Душа змея. На Онатару. Книга первая»

Shrift:

Иллюстрации: Ю. С. Биленко

* * *

Тем, кто продолжает вдохновлять на историю Лавра и Николы, Петра и Вяза.

Моим друзьям

Но еще, говорилось в той песне, есть среди людей и такие, кто понимает, что когда-то был драконом. Как и среди драконов некоторые помнят о своем родстве с людьми. И понимающие это говорят, что в те времена, когда единое племя разделилось надвое, некоторые его представители, по-прежнему остававшиеся полудраконами и полулюдьми, улетели, но не на восток, а на запад, и летели все дальше и дальше над просторами Открытого моря, пока не достигли обратной стороны нашего мира. И там пребывают они в ладу и покое – огромные крылатые существа, дикие и мудрые одновременно, обладая человеческим умом и сердцем дракона. Вот потому-то и были в той песне слова:
На самом далеком западе,
Там, где кончаются земли,
Народ мой танцует, танцует,
Подхваченный ветром иным…
Урсула Ле Гуин.
Техану. Последнее из сказаний Земноморья¹

Иногда мне очень хочется представить, что бы ты сейчас сказал. Что-нибудь лаконичное и мудрое, в духе героев моих любимых книг? Ну, знаешь, что-то вроде того, что нужно обладать большим мужеством, чтобы стойко принимать жизнь такой, какая она есть (будто у меня есть выбор). Или, наоборот, что-нибудь совсем простое, утешительно-житейское, незамысловатое? Держись, все будет хорошо, я рядом (будто в какой-то из жизней это и правда так). А может, ты и вовсе не нашел бы слов, просто молча сел бы рядом и похлопал по плечу. Отцы, должно быть, так и делают.
Я не знаю. И не узнаю, наверное, уже никогда.
Есть часы, которые до сих пор идут. Есть фотография, где ты, я и мама. Есть жизнь, которую предстоит как-то – с мужеством или без – прожить в любом случае, здесь, вдали от всего, что я знал.
Вот, собственно, и все.
Из неотправленных писем Николы

Пролог

Четвертый год полета

Странная это была жизнь. Никола точно знал, что время идет: секунды на наручных часах сменялись непрестанно, одежда становилась мала, ягоды на кустах в теплице Кедра наливались цветом, созревали и падали, чтобы дать место новым. Но не хватало здесь рассветов и закатов, опавших листьев, талого снега и первой зелени, и чернота за стеклами иллюминаторов была такой же постоянной, как холодный металл внутри космического корабля. Не менялись и черты взрослых иномирцев: чешуя, покрывавшая их кожу, оставалась все такой же извечно блестящей и яркой, прочной, неуязвимой. Не существовало как будто порой и самого Николы. Воздух здесь был пересушенным, вода – безвкусной, пространство – одновременно бескрайним и сжавшимся до пределов одних и тех же помещений. Застывший мир, уставший от самого себя, от бесконечного равнодушного однообразия. История пустых глав.

…Никола как можно тише крался по спящему кораблю. Слух у иномирцев был чудесный, и меньше всего на свете ему хотелось, чтобы кто-то сейчас застал его здесь. Того, что Никола без спросу взял чернила и бумагу в библиотеке, чтобы написать на клочке свое имя, уже хватило бы для гнева иномирцев, а ведь он не собирался на этом останавливаться.

В большом помещении Ку́пола было светло и непривычно пусто. Никола замер, как всегда, на миг, вглядываясь в огромный иллюминатор: теперь он уже почти научился не бояться этой бескрайней темноты с россыпью звезд. Звезд-булавочек, звезд-капелек, звезд-снежинок и звезд – игольных ушков, таких, кажется, крохотных… Каких имен Никола им только не придумывал в первые дни на Корабле в надежде немного свыкнуться. Ну, или же перестать страшиться их, раз уж дружбы, наверное, никогда не выйдет. Тогда казалось, что даже со звездами найти общий язык будет проще, чем с кем-то из обитателей Корабля, сплошь иномирцев.

Хорошо, что хоть в этом он ошибался.

Никола по привычке отметил время на циферблате, висящем на стене, а потом посмотрел на запястье. Почти три часа ночи. Столько лет спустя все они еще старались жить по земным часам – и теперь вот большинство иномирцев спали по своим комнатам. Бодрствовали, быть может, одни только дежурные механики, следившие за полетом. И сам Никола, замерший в нерешительности у входа в Купол, будто пол под ногами вдруг сделался озерной гладью, наступи – пропадешь.

Тихо и пусто. Днем тут всегда столько шума и суеты: и регулярные собрания, и праздничные танцы, и беседы с шутливыми состязаниями… Хотя на Корабле было еще множество комнат, сердцем его однозначно являлся Купол. Никола задумчиво посмотрел в проемы коридоров, тонущих в темноте. Он с закрытыми глазами мог бы легко пройти по ним и ни разу не заблудиться: отсек с жилыми комнатами, с учебными помещениями, оранжерея, библиотека, технический отсек… Все это теперь его дом. И другого, скорее всего, никогда уже не будет.

– Так и думал, что ты окажешься тут. – Лавр ступал бесшумно, и Никола до последнего не догадывался, что уже не один здесь. – Не спится?

– В отличие от Лючии, – уныло пробормотал Никола.

Он крепче сжал в руке записку со своим именем. На бумаге теперь будут новые заломы, а ведь он так бережно сгибал ее по швам, уголок к уголку… Ладонь вспотела, и аккуратно выведенные буквы наверняка успели размазаться. Никола обернулся и поднял взгляд на Лавра.

– Не стоит, правда, – Лавр, безошибочно угадав причину Николиного прихода, сделал шаг вперед. Свет тускло отразился в янтарно-желтой чешуе.

Когда-то в далеком детстве Никола примерно так представлял себе инопланетян: высокими, стройными, с кожей какого-нибудь немыслимого цвета… Ну, или не кожей вот даже – узорчатой чешуей. Но иномирцы тоже были с его родной планеты, с Земли, просто с другой, неведомой ее части. В книгах Николы она называлась параллельным миром. И космос этот был одинаково чужим и для них, и для него.

– Я просто подумал: ну вдруг… Я же столько уже лет здесь, на Корабле, с вами, – Николе моментально стало стыдно за эти неловкие оправдания.

– И что? – Казалось, Лавр действительно не понимал. – Во-первых, это вообще не срок. Во-вторых, да хоть сто тысяч лет, Никола, – они не примут тебя. Это игры змеиных детей.

– Вы не примете, – поправил Никола. – Ты тоже из них, Лавр.

«А я вот человек, глупый, слабый и недостойный. Куда мне до змеиных детей» – так привычно пронеслось в голове.

Лавр не заметил или не захотел замечать обиду в его голосе.

– Слушай… Ну зачем, а? Тебе бы даже отец не помог, если бы все узналось. Нам самим-то порой тошно от всех этих игр и жеребьевок, но детям Великого Змея не уйти от его завещаний. А вот ты, похоже, не ценишь своего счастья.

Никола опустил голову. Объяснять было бессмысленно.

– Подожди-ка… – внезапная догадка осенила Лавра. – Это все из-за нее, да? Я же говорил тебе: так бывает. У людей вроде и сказки такие есть. Лючия обязательно проснется. За ней и без твоей помощи присмотрят, можешь быть уверен. И потом, вся эта дурацкая жеребьевка – скука смертная. Ну выберут они Хранителя ее сна, ну будет он век за этим занятием прозябать… Эй!

– Ну что? – Никола зло скомкал несчастный клочок и опустил в карман. Каким же жалким он виделся себе в эту секунду! – Не буду я ни в чем участвовать, понял?! Жил без ваших игр и еще проживу. Проснется – ну и отлично, вместе порадуемся. Если не умру к тому моменту.

– Что сомнительно, коли продолжишь во все это лезть, – Лавр примирительно улыбнулся. – Давай. Пойдем отсюда.

Никола поднял голову и взглянул на вышитый гобелен, висевший на дальней стене. Невозможно было до конца привыкнуть к тому, как странно и чужеродно выглядели иномирские вещи среди всего этого металла. Последняя работа Лючии – два тонконогих олененка на осенней опушке. Один только Никола на всем Корабле и знал, что правый нижний угол – совсем немного, надо было понимать, куда смотреть, – так и остался недошитым.

– Пойдем.

Интермедия

У людей было много сказок об этом: заснувшие царевны, заточенные в замках, и про́клятые короли, в вечном забытьи ожидающие своей участи. В человеческих легендах эти иномирские истории всегда были пронизаны печалью: царевен надлежало разбудить, проклятие – снять. Когда тебе отмерено не так уж много лет, тратить их на столь долгий сон – недопустимое расточительство.

Сами же иномирцы не видели в таком сне ничего плохого, кроме разве того, что наступал он всегда внезапно и совершенно не зависел от воли заснувшего.

Но, однозначно, был не самым худшим из способов скоротать вечность.

Большие беды пришли с моря

Десятый год полета

– Кры-ла-ты… – Элоиза, наслаждаясь звучанием, снова повторила слово: такое красивое, округлое, чуть рычащее.

Никола подумал, что оно почти совсем лишено здесь смысла. Или же, наоборот, только в нем и была суть – если всё вокруг, каждый их день состоял из одного полета.

Старый Ой наблюдал за Элоизой прищурившись, как будто вот-вот хотел рассмеяться.

– Конечно же, крылаты, маленькая золотистая рыбка. Едва распахнув веки, они сразу взмывали в небо, – Старый Ой поднял жилистую темно-зеленую руку над головой. Чешуя слабо переливалась. – Выше и выше, выше и выше…

Никола, Элоиза и Лавр будто по команде задрали головы к потолку, туда, где из-под густой пожелтевшей листвы проглядывал холодный металл.

Старый Ой громко расхохотался.

– Забавные, потешные мальки, – у него даже слезы в уголках глаз выступили. – Как же мне объяснить, что такое сырость, тем, кто всю жизнь прожил в воде? Как, скажите на милость, рассказать вам про полет?

Лавр скрестил руки на груди и нахмурился. Никола знал: он не любил, когда над ним шутили, пусть даже и вот так беззлобно. И уж конечно, не считал себя мальком.

– А мы не твои рассказы слушать сюда пришли, – громко сказал Лавр и задрал подбородок, чтобы точно было понятно, кто тут наследник правителя иномирцев, а кто – всего-то Хранитель Леса. – Я не всю жизнь здесь провел. И мне предельно ясно каждое слово в твоей речи.

Старый Ой когда-то пережил Большую Беду с моря и Отлет, а еще много-много встреч с юными гордецами задолго до этого. И сейчас даже болотной бровью не повел.

– Сами найдете? – Он не спрашивал, зачем они пришли. Все в эти дни оказывались в Лесу по одной причине.

– Конечно, – Элоиза уже начала чуть подпрыгивать на месте от нетерпения. Истории о крылатых змеях ее интересовали, а препирательства брата, очевидно, не слишком. – Идем уже!

Лавр и Элоиза ступили на порыжевшую опавшей хвоей осеннюю тропу. Никола задержался на миг, наблюдая, как Старый Ой опускает морщинистые кисти себе на колени и закрывает глаза. Секунда – и уже невозможно было различить, где сам Ой, а где кряжистый огромный пень, на котором он сидел. Ветви зашуршали над головой, словно от ветра, которого не знали здесь уже долгие годы.

Это Старый Ой прощался перед сном. Никола кивнул и шагнул на тропу.

* * *

Он еще помнил земной лес до прихода Большой Беды с моря – вслед за иномирцами Никола и сам начал так называть катастрофу.

Тот лес – все, что тогда от него осталось, – был приключением, и опасностью, и вызовом: Никола с родителями, бывало, с вечера начинали готовиться к походу. Собирали в рюкзаки спички, пластыри, пахучие мази от комаров и перочинные ножи. Мама делала бутерброды и наливала в термос чай, папа доставал старый компас и учил Николу определять, где север, или показывал в растрепанном пожелтевшем атласе ядовитые грибы.

Лес встречал их запахом прелой листвы и горьких трав, жалил мушками и клещами, забивался сырой глиной в подошвы резиновых сапог. Нарядные разноцветные сыроежки прохладно ложились в маленькую детскую ладонь и ломались от неосторожных прикосновений. Родители разжигали костер, и сразу казалось, что наступил какой-то праздник, хотя от дыма порой щипало в глазах и хотелось кашлять. Никола помнил эти ощущения гораздо ярче, чем вид стволов, уходящих в бесконечную синеву. Так и мамины прикосновения ему помнились лучше, чем ее лицо, склоняющееся над ним перед сном.

Этот Лес, здесь, на Корабле, отличался почти всем; с земным братом его роднило как будто одно только название. Никола быстро привык не бояться его: ни насекомых, ни хищных зверей, ни опасных растений тут не встретишь. Одни только величественные деревья, прекрасные, стройные, не знавшие бородавок-трутовиков и жуков-древоточцев. И заблудиться здесь было, конечно, невозможно: его хоть по привычке и звали Лесом, но взять с собой на Корабль иномирцы на деле смогли лишь малую часть опушки. Пах этот Лес тоже совсем иначе: ледяным воздухом, свежей хвоей и растертой в пальцах молодой травой.

До недавнего времени здесь всегда было лето.

Никола шел осторожно, стараясь не дотрагиваться до ветвей. Иномирцы не любили, когда он касался их Леса, хоть и не признавались открыто.

– Зря ты так с ним, – Никола нагнал Лавра. Элоиза уже убежала вперед. – Чего грубить-то было?

– Да ладно, старый пень уже все забыл. Да и я, признаться, тоже не сразу понял, о чем ты, – Лавр беспечно улыбнулся.

Никола вздохнул. Вот так всегда. Ему за ними не поспеть: иномирцы умели тысячелетиями помнить боль от уколотого швейной иглой пальца, но все, что не считали важным, отбрасывали в тот же миг. Пыль под ногами, пепел погасшего огня.

Смерти подобно вдруг оказаться в таком мире неважным.

– Ой, кто-то тут совсем раскис. – Лавр поцокал языком. – Ладно, пойдем обратно, разбужу Оя и рассыплюсь в учтивейших извинениях, идет?

– Пусть спит, его и без нас сейчас, наверное, часто тревожат. – Объяснять что-то было бессмысленно. Никола улыбнулся. – Так зачем мы вообще здесь? Душа истосковалась по красоте цветущих ветвей?

От неуклюжей попытки изобразить напыщенные речи иномирцев Николе мгновенно стало неловко. Лавр с сомнением посмотрел на него:

– Лучше продолжай грустить, честное слово. Отцу не нравится, когда Элоиза одна разгуливает по Кораблю «в это беспокойное и тревожное время», как он сам изволил выразиться. Ей неймется посмотреть на Цветение, а я, видимо, просто выдающаяся нянька, чего уж там.

– А я – непревзойденный собеседник и компаньон, ага, – Никола неосторожно задел склонившуюся ветвь. Показалось, будто где-то очень далеко кто-то горько плачет.

– Ты бы поосторожнее. Пришли уже.

Деревце показалось меж других: тонкое, невысокое и хрупкое, с почти прозрачными ветвями, сплошь усыпанными белыми цветами. Совершенно неуместное среди огромных вековых стволов, словно заблудившееся и попавшее в чужое время. В другой мир.

Никола вздрогнул от этой мысли.

Элоиза уже опустилась перед деревом на колени и, подставив ладони, зачарованно наблюдала, как плавно опадают в них лепестки. Никола подошел ближе. Цветы совсем ничем не пахли.

– А шуму-то, – сказал Лавр, обойдя дерево вокруг.

– Так не из-за самого же дерева, дурень, – возвышенный настрой Элоизы улетучивался так же моментально, как и возникал. – Оно же предсветник.

– Ну и кто тут после этого дурень? – Лавр встал рядом и взъерошил Элоизе волосы. – Правильно говорить «предвестник», одаренное ты наше золотце.

Элоиза вывернулась и показала брату язык.

Никола стоял за их спинами и видел, как в каштановых прядях брата и сестры проявлялся медный отлив. Лавр с Элоизой, смеясь, повернулись, и Никола различил в карих глазах новые золотистые искорки и переливчатый блеск в чешуе. Лавр и Элоиза впитывали Лес, наполнялись им до краев, отражали собой его степенную осеннюю красоту. Казалось, постой вот так подольше – и не заметишь, что перед тобой уже машут хвостами две изящные остроносые ящерки, пригретые полуденным солнцем. «Мы – Лес, он – мы», – сказал как-то Лавр очень серьезно. О таких вещах иномирцы не шутили.

Часы на запястье Николы – один из последних подарков отца, сверхпрочный корпус, батарея новейшего образца, – издали противный механический писк. Он поспешил выключить их поскорее, но, конечно же, от волнения перепутал кнопку, потом нужная заела, будильник продолжал трезвонить, и вся эта возня не ускользнула от внимания Лавра.

– Так-так-так, – он протянул руку, помогая Элоизе встать с земли. – И который же это у нас час?

– Не знаю, – пряча глаза, соврал пунцовый Никола. Он совсем забыл, что вчера выставил злосчастный будильник, чтобы не пропустить объявление, зачитавшись в библиотеке. Поход в Лес случился незапланированно.

– О, а я знаю, – Лавр взял его за запястье и одним прикосновением выключил звук на часах. – Одиннадцать ноль-ноль по земному времени, час иволги по-нашему. Совсем скоро – время объявления. – Он наигранно прокашлялся. – Элоиза, не подскажешь – чего?

Элоиза захихикала.

– Время объявления, – голос Элоизы стал манерно-напыщенным, она отставила одну ногу и широко развела руки, подражая Хранителю, – о состоянии здоровья нашего доброго друга Лючии.

Никола выдернул руку и стал сосредоточенно поправлять ремешок. Просыпаясь, он каждый раз первым делом брал их в руки, с ужасом ожидая, что часы встали. Но надежный механизм пока не подводил.

– Ладно тебе, – Лавр вновь заговорил нормальным голосом. Никола по-прежнему буравил взглядом застежку на ремешке. – Пойдем вместе, хорошо? Элоиза, кажется, уже налюбовалась «предсветниками». Ой! – Острый локоть Элоизы уткнулся Лавру в бок. – Ненормальная, больно же! До вечера еще куча времени, и делать сегодня что-то совершенно невозможно. Идем?

Никола поднял взгляд. Лавр улыбался, Элоиза пританцовывала на месте. Ни малейшего шанса остаться одному, однозначно.

* * *

В Куполе Никола хотел привычно спрятаться в своем углу у вышитого гобелена, но Лавр упорно потащил его вперед, почти к самому иллюминатору. Элоиза, здороваясь с каждым встречным, шла следом.

Иномирцы, улыбавшиеся Лавру, смотрели будто сквозь Николу – уже по большей части без прежней ненависти, благодаря Вязу, отцу Лавра, но словно и не видя его вовсе. Никола привычно втянул голову в плечи. Ему самому не слишком-то хотелось быть замеченным.

Окружавшие иномирцы больше не восхищали Николу, как в первые годы, своей чуждой непонятной красотой. Такие похожие на людей – с человеческими лицами и телами, – но все же совсем не они. Больше не вызывала ужаса прочная, покрытая причудливыми узорами блестящая чешуя, делавшая их такими сильными, почти неуязвимыми. Дети Великого Змея. Сперва они казались куклами из одной партии, ожившими скульптурами, карнавальными костюмами, навеки приросшими к коже. Словно их всех разнили лишь только прически, цвет глаз и чешуи. Но шли дни, и Никола привык находить крошечные особенности, отличавшие иномирцев друг от друга. Щербинку между передними зубами Лавра, едва заметную морщинку на переносице Вяза, темное пятно – меньше ногтя на детском мизинце – на виске Элоизы. Опознавательные знаки, за которые можно было уцепиться взглядом и не сойти с ума. Теперь же память и вовсе сыграла с Николой злую шутку, и даже люди в воспоминаниях представлялись ему сплошь почти такими же, неотличимыми друг от друга. Он привык совсем не думать о своих чертах, о том, каким слабым, взъерошенным и нелепым, должно быть, кажется им всем. Зеркал Никола избегал, тщетно пытаясь забыть, что может увидеть в них. Тонкую кожу, на которой появлялись прыщи и царапины, круги под глазами, жесткие волосы, торчавшие после сна в разные стороны. Все эти трещины и сколы, ненавистные иномирцам. То, о чем больше всего хотелось и не знать вовсе.

Но что Никола помнил точно – ни один человек, в отличие от иномирцев, не умел насылать таких жутких мороков, злых ночных кошмаров наяву.

– А, вот вы где! – Вяз заметил их первым. Элоиза с радостным вскриком кинулась его обнимать, будто не видела по меньшей мере год. Отец подхватил смеющуюся дочку на руки. – Уже посмотрели на Цветение?

– Ага, умереть просто, какое увлекательное зрелище, – сказал Лавр, подавив зевок. – Но вот променяли его на не менее захватывающее объявление. Что за день!

– Все упражняешься в остроумии, – улыбаясь, Вяз покачал головой. – Здравствуй, Никола!

– Здравствуйте! – Никола протянул руку. Вот уже десять лет Вяз был единственным иномирцем на Корабле, поддерживавшим для Николы эту земную традицию приветствия.

Вяз опустил Элоизу на пол и ответил коротким крепким рукопожатием. Николе всякий раз странно и мучительно было видеть собственные пальцы – с заусенцами, короткими лунками небрежно остриженных ногтей – рядом с жилистой, будто из металла отлитой кистью Вяза. И все же Никола едва ли отказался бы от этих секунд.

– Надеюсь, мы не слишком напугаем тебя этим вечером, – Вяз склонился к Николе и заговорил тише. – Я знаю, знаю, – он заметил, что Никола собирается возразить, – ты уже попривык к нашим… особенностям. Но Игра может иногда удивить и даже, пожалуй, ужаснуть, особенно если видишь ее впервые. Невозможно наперед сказать, как все пройдет. Если хочешь, можешь вовсе остаться у себя.

– Нет, я приду. Я прочитал все, что нашел в библиотеке об Игре, и, думаю, справлюсь. И мне интересно.

– Да, сегодня определенно день неожиданностей: ты и библиотека! Не-мо-жет-быть, – Лавр присвистнул. Элоиза тихонько засмеялась в кулак.

– Не слушай их, пусть себе ерничают, – Вяз едва коснулся плеча Николы. – Ну и молодец, что придешь. Ты молодец, Никола.

Никола смутился дважды повторенной похвалы и поспешил перевести взгляд за спину Вяза. Невозможно было до конца привыкнуть к равнодушному холодному свету. Для него эти звезды никогда не станут ближе.

Хранитель, как всегда подтянутый, сосредоточенный, с идеально прямой спиной, вышел на помост, и шум вокруг стих. Иномирцы мало что ценили так же сильно, как исполнение взятого на себя долга.

Хранителем в результате жеребьевки, проведенной шесть лет назад, стал скуластый темнобровый Ясень, молчаливый и собранный, словно специально созданный для этой роли. Чешуя у него была серебристо-серой, в черноту.

– Лючия пребывает в здравии. – Ясень день за днем говорил одно и то же одним и тем же тоном. Никола давно уже перестал надеяться, но все равно продолжал приходить сюда, чтобы услышать две короткие заученные фразы. – Она спит.

Она спала вот уже шесть лет. Обычное дело для иномирцев, чьи отношения со сном, как со временем узнал Никола, мало походили на земные: они могли то не спать месяцами, то грезить наяву, спутав сон и реальность, то – как Лючия – уснуть на долгие годы. Не будь она воспитанницей Вяза, ей бы и Хранителя, наверное, никакого искать не стали, как однажды заметил Лавр.

* * *

Дверь библиотеки за спиной еле слышно захлопнулась. Едва ли хоть один звук Никола любил так же сильно, как этот привычный негромкий хлопок. Где-то вдалеке послышались мелкие частые шаги: Ива, Хранительница библиотеки, поспешила спрятаться за стеллажами. Ей не слишком-то нравилась любая компания, а уж человеческая – особенно. С тех пор как Лючия уснула, Никола почти всегда бывал здесь один.

Какое-то время он просто стоял, прислушиваясь к гудению компьютеров, находившихся в правой части библиотеки. Там хранилась информация, собранная землянами: все, что они успели накопить за многовековую историю – и хаотично загрузить в эти машины перед Отлетом. Когда Никола лет семь назад начал замечать, что все хуже помнит родную речь и даже сны теперь видит на иномирском, он, по совету Вяза, стал приходить сюда. Ива научила его пользоваться компьютером и работать с архивами. Никола отыскал книги о родном городе, но они оказались до того сухо и скучно написаны, что он на третьей же странице устал продираться через все эти незнакомые термины и обилие цифр. Тогда он попытался вспомнить название сборника сказок, которые мама читала ему на Земле перед сном. Дело пошло быстрее.

Он стал приходить сюда при первой удобной возможности: в свободные часы, поздними вечерами вместо сна, сбегал с ненавистных уроков фехтования и застолий. Читал сперва жадно, без разбора: древние мифы и популярные любовные романы (краснея и перелистывая страницы), старую научную фантастику (порой, сравнивая написанное с их космическим кораблем, очень сильно недоумевал) и детские книжки-картинки (это быстро наскучило). Вызубривал целые куски из словарей и справочников. Как будто мог отыскать во всех этих строках что-то очень нужное, бесконечно важное, неуловимое… Но всегда тщетно.

Сегодня Никола шагнул влево, к стеллажам, уставленным иномирскими книгами. Компьютерами для хранения своих знаний иномирцы надменно пренебрегли – как предпочитали это делать всякий раз, когда можно было избежать столкновения с техникой. Дети Великого Змея не боялись изделий из металла. Просто почти до ненависти презирали – оттого и было для них нынешнее странствие порой настоящей пыткой. Свои сказания в этот путь они забрали на пожелтевших страницах старых томов.

Никола сперва заставлял себя читать эти книги, чтобы не огорчать Вяза и побыстрее выучить иномирский. Затем, смирившись с невозможностью стать своим, – чтобы начать хоть немного понимать происходившее. Отыскать что-то в книге почти всегда было проще, чем разобраться в путаных объяснениях Лавра. А потом пришла неожиданная радость узнавания. Никола читал историю морского народа – в знак траура Ива сделала обложки для этих томов из черного сукна – и понимал, откуда в книгах его мира взялись мавки, русалки, водяные, сирены, морские нимфы и еще бессчетное количество невероятных водных обитателей. Истории лесных иномирцев тесно переплетались с легендами об оборотнях всех мастей, существовавших почти в каждой культуре. Страшная нечисть, которой, судя по книгам, любили пугать земных детей, поразительно ложилась на знания Николы о том, какие видения умели насылать на людей разозленные иномирцы. Феи, эльфы, пикси – чем больше он читал, тем яснее понимал, сколько же всего на самом деле просочилось к людям через О́кна. Никола даже хотел показать земные сказки про леших и других хранителей леса Старому Ою, но так и не решился. Хотя для себя все же уяснил, что не так уж редко в былые времена иномирцы захаживали в людские земли.

Он полюбил иномирский отсек библиотеки. Бережно сопоставил даты закрытия большинства Окон с тем, что происходило в это время в его родном мире. Технологии, наука и прогресс ужасали иномирцев настолько, что они решились навсегда закрыть Окна. В нынешнем положении змеиного народа Николе виделось очень много злой иронии, но он ни разу не посмел заговорить об этом с кем-то.

Он быстро нашел нужную полку и оставленную на ней вчера книгу о жеребьевке. «Главная Игра», – значилось золотым на темно-алом. Главная Игра, Большая Беда. Страсть все возвышать неизбежно приобреталась за тысячелетия долгой жизни, хотя самому Николе казалось, что все должно было быть ровно наоборот. Что можно считать величественнее самого себя, когда тебе почти неведомы ни изъяны, ни ход времени?

Никола бережно погладил обложку, провел пальцем по ровному срезу. Бумага внутри была плотной и гладкой, каждая буква – безукоризненно выведенной. Великолепная работа. Иномирцы все делали на века – долго, кропотливо, с бесконечной преданностью ремеслу. Ручной труд ценился, кажется, превыше всех прочих, и все, что создавалось, было штучным и превосходным по качеству. Горсть любовно выращенных ягод насыщала, как полноценное застолье, сшитая одежда очень долго не рвалась и не изнашивалась, глиняные чаши и кубки при всей легкости были прочнее камня.

Под стать своим хозяевам.

Вчера Никола закончил читать прямо тут, на полу между стеллажами, прислонившись спиной к резному дереву одной из полок. Испугался, захлопнул книгу, обещал себе больше не возвращаться. И пришел сегодня.

Никола бездумно перелистывал страницы раздела о змеях. Змеи, чьи величественные тела, сердца и половины душ спали в горах, лесах, оврагах и пробуждались после Цветения. Змеи, искавшие вторую часть своей души среди иномирцев – чтобы соединиться и воспрянуть окончательно. О том, куда при этом девался сам иномирец, написано было очень коротко и уклончиво. Для остальных он как будто исчезал, сливаясь телом со змеем, – это все, что Никола понял. Возвращался туда, где ему и положено быть, – в самое сердце пробудившегося чудовища.

Дальше шли главы о том, что умели иномирские змеи, и там понять написанное было легче. Больше всего иномирцы ценили их за способность открывать Окна в иной – человеческий – мир, но вот в описаниях этих Окон Никола вновь безнадежно запутался.

Сложнее (и страшнее) всего было читать про выбор души. Игра начиналась вместе с вытягиванием карты, значение которой нужно было хранить в секрете вплоть до самого пробуждения змея на третий день. Иначе Игра обрывалась – и жди беды, а уж в бедах иномирцы знали толк. О том, почему душой становился именно тот, на кого выпал жребий, зачем нужно было молчание, при чем тут Белое Цветение и почему для жеребьевки всегда брали старую колоду карт, было написано очень много, местами даже в стихах, но Никола не знал и половины этих слов. Он путался, перечитывал, выписывал на клочок бумаги короткие фразы (Ива пришла бы в ужас, узнай, что он так расходует запасы писчих принадлежностей), но так до конца и не разобрался.

– И это все? – спросил накануне вечером Никола Лавра. – Вытащить жребий и ждать? Змей… – он осторожно подбирал слова, избегая произносить «магия» и «волшебство»: иномирцы ненавидели эти названия, насквозь пропитанные людскими мыслями и человеческим страхом, – сам как-то все поймет? И это вся Игра? Просто вытянуть карту и трое суток молчать о ней, пока где-то что-то происходит?

Лавр на миг задумался.

– А этого разве мало? С такими-то последствиями?

* * *

– Я не заметил, как ты улизнул, – Лавр хлопнул Николу по плечу. От неожиданности тот вздрогнул и чуть не выронил книгу. Где-то вдали послышалось недовольное ворчание Ивы. – Опять про Игру? Я думал, ты сказал, что все уже прочитал.

Никола закрыл книгу.

– Так и есть. Просто хотел еще раз… Посмотреть.

– Чего ты так волнуешься? Не тебе же карты тянуть.

Никола осторожно поставил книгу на полку и взглянул на беспечно улыбающегося Лавра.

– Но вы-то будете тянуть. Ты. Вяз. Элоиза с Льдинией. Вдруг один из вас исчезнет?

– Ой да ладно. Нормально все будет. Во-первых, ну каковы шансы? И потом – ну это вроде как даже честь.

– Тебе бы хотелось стать змеем? – не отставал Никола.

– Не очень, честно говоря, – Лавр почесал в затылке. – То есть это вроде весьма почетно и излечивает душевную тоску по полету… Но я на нее особенно и не жалуюсь. Почет почетом, но мне и собой быть неплохо. Думаю, со мной многие бы согласились, несмотря на весь этот шум и напыщенные лица. С другой стороны, это все же лучше смерти.

– А разве душа… – Никола вспомнил эту карту: темный силуэт на золотом фоне, – разве она не… Не исчезнет для остальных? Не станет крылатым змеем?

– Ну, во-первых, она вроде как и не исчезает, а, наоборот, обретает свою истинную сущность. А во-вторых, ты видишь тут змея? – Лавр развел руками. – Вот и я нет. Ну зацвело дерево, предсветник, как изволила выразиться Элоиза, пробуждения. Так мы летим уже сколько! Бедное растеньице, наверное, совсем с ума сошло и решило, что всё вокруг и есть тот самый змей. Дома почти все они уже много веков как заснули, обратившись в горы и холмы, и не думали даже просыпаться. И душ себе никаких уже вон сколько не требовали. А что с ними после больших бед стало – одному только небу известно.

1.Перевод Ирины Тогоевой.