Kitobni o'qish: «На реках Вавилонских»

От автора

В этой книге нет вымышленных персонажей, и все события – реальны. Несколько лет назад я начала исследовать историю собственной семьи. Шаг за шагом, архив за архивом, город за городом вело меня страстное желание восстановить разорванные нити. На генеалогическом древе, корни которого уходили глубоко в вековые пласты истории, обожженном, с обрубленными ветвями, уцелело всего два-три ростка. Войны, восстания, революции, эпидемии – ничто не прошло мимо семьи…

Во многих разоренных домах родители скрывали от детей прошлые беды, уничтожали документы, фотографии и прочие следы растоптанной жизни. Нет, однако, ничего тайного, что не стало бы явным, рукописи не горят, на архивных полках ждут перевязанные веревочками папки, а память хранит имена и лица.

На заброшенном кладбище в Вологодской губернии я нашла могильный холмик и поставила крест вместо воткнутой в него палки с дощечкой «1937». Я узнала номер, под которым покоятся на Пискаревском мемориале мои родственники. В самом мрачном из домов я прочитала последнее слово деда, осужденного по 58 статье. Украинский ученый положил передо мной список участников Зимнего похода, где красивым витиеватым почерком была выведена фамилия прадеда, Григория Трофимовича Магдебурга. Письма, присланные бабушкой из ссылки, записки из тюремной больницы, послужные списки, дело «шляхтенского разбора», карты боев Великой войны, дневник хирурга санитарного поезда и черно-белые снимки с трещинками, с которых смотрели на меня родные лица, похожие чем-то друг на друга, на меня и моих детей – передо мной вставала жизнь рода: ручейки судеб сплетались, обрывались, сходились снова и вливались в могучую реку – историю страны. Так родилась эта книга.

Как я уже сказала, в ней нет ничего придуманного. Исключение составляют три героя. Унтер-офицер Геннадий Борисович Москаленко, который сопровождает одного из главных героев – служебный персонаж. Штабс-капитан Леонтий Ломаковский, по роману – брат супруги моего прадеда, – собирательный образ. Мне удалось найти послужные списки отца Александры Ломаковской, ее дядьев и братьев. Все они были военными и служили Отечеству в разных родах войск. О судьбе их узнать не удалось, боевой путь Леонтия – типичная история русского офицера.

Особый случай – юнкер Антон Левченко. И фамилия, и внешний облик героя перенесены в роман из наших дней. Артем Левченко – украинский историк и журналист – много трудов посвятил исследованию истории Чугуевского военного училища и щедро поделился со мной всем, что узнал. Преданность его и любовь к судьбе юнкеров училища, где преподавал мой прадед, почти мистически связали Артема со временем, когда Россия переживала муки. Эпизод со знаменем из пятой главы тоже не случаен, Артем не оставляет надежды, что символ училища надежно спрятан офицерами-чугуевцами, и в назначенный срок он сумеет его найти.

Больше исключений нет. Все события, повороты судеб, служба и личная жизнь всех персонажей основаны на архивных документах. Мне никогда не справиться с таким огромным трудом, если бы не помощь историков, архивистов, сотрудников музеев, юристов, краеведов и журналистов.

В работе мне помогала петербургский историк Ирина Борисовна Мулина. Она проделала огромную работу по розыску документов семьи Савич.

Глубокая моя благодарность украинским историкам, а особенно Леониду Абраменко, автору книги «Последняя обитель». Его усилиями были обнародованы протоколы о регистрации офицеров, убитых в Крыму во время Красного террора. Искренне признательна я за помощь известному киевскому историку и журналисту Ярославу Тинченко и ученому из Феодосии, автору выдающихся исследований по истории Гражданской войны, Андрею Бобкову.

В мою жизнь вошли и останутся в ней навсегда керченские друзья: старший научный сотрудник Керченского историко-культурного заповедника Владимир Филиппович Санжаровец, предводитель Керченского союза монархистов Геннадий Борисович Григорьев, молодые исследователи братья Владимир и Константин Ходаковские, протоиерей Николай (Зиньков) – настоятель храма Святого апостола Андрея Первозванного. Вместе с ними мы опустили с Царской пристани венки, и они поплыли в сторону Дарданелл, куда 90 лет назад ушла эскадра Врангеля. Вместе с ними я прошла по крестному пути своего прадеда. Вместе установили мы в городе Керчи Поклонный крест в память жертв Красного террора.

Моя глубокая благодарность губернатору Вологодской губернии Владимиру Евгеньевичу Позгалеву. Не мне одной помог он найти документы и установить могилы родных в крае, который служил для многих горьким пристанищем.

Искренне признательна я сотрудникам музеев в городе Нежине, Тотьме, в Днепропетровске, работникам Нежинского архива, университета и местной газеты, руководителю дома-музея Булгакова в Киеве.

Неоценимую помощь оказала мне в работе над книгой Ирина Кравченко. Моя молодая помощница разделяла со мной тяготы путешествий, писала под мою диктовку и искала ошибки, молилась со мной в керченских храмах, спорила, выбирала и сканировала фотографии, записывала показания родственников; в конце шестой главы родила девочку, запомнила корректорские знаки и научилась писать почти не хуже меня.

Мне трудно определить жанр этой книги. Документально-художественный роман, в котором реконструируется история рода.

Я посвящаю его своей маме.

Елена Зелинская

На реках Вавилонских, тамо седохом и

плакахом, внегда помянути нам Сиона.

На веркиих посреде его окесихом органы

наша. Яко тамо вопросиша ны пленшии

нас о словесех песней и ведшии нас о пении:

воспойте нам от песней Сионских.

Како воспоем песнь Господню на земли

чуждей? Аще закуду теке, Иерусалиме,

заквена куди десница моя. Прильпни

язык мой гортани моему, аще не помяну

тебе, аще не предложу Иерусалима, яко

в начале веселия моего. Помяни, Господи,

сыны Едомския, в день Иерусалимль

глаголющия: истощайте, истощайте до

оснований его.

Пролог

Река Лужа, 12 октября 1812

– Славно поработали, – белозубый казак спрыгнул с коня, сняв шапку, отбросил со лба чуб и обвел усталым взглядом черные лица черниговцев, – вишь, как рылы-то позамарали. Ни дать, ни взять, арапы какие-то.

– Никакие не арапы, – усмехнулся невысокий офицер, блеснув светлыми, глубоко посаженными глазами, – я как был есаул Василий Магдебург, так им и остался!

Догоравшие обломки строений, обваливаясь, освещали вспышками округу; среди облаков, багровых в отблесках пожарища, появился месяц. В зыбком свете глядели казаки на разрушения, оставленные многочасовым боем. Ветер засыпал пеплом и сажей карабины, сабли, пики; малиновый верх круглых шапок стал черным; и малиновые шаровары тоже, и барашковые околыши. Только кушаки не изменили цвета: им по высочайше утвержденным правилам черными изначально положено быть. А лица-то, лица!

Стих грохот пушек, умолк треск ружейной пальбы, замерли неистовые вопли рукопашного боя. В Малоярославце, уездном городе Калужской губернии, наступила тишина. Только стоны раненых нарушали внезапно опустившееся безмолвие. С самого рассвета шло здесь кровавое сражение, восемь раз переходил город, почти полностью спаленный (из двухсот домов уцелело двадцать), из рук в руки – то к русским, то к французам.

«С обеих сторон густые колонны пехоты, встречаясь на улицах, поражали друг друга штыками. Артиллерия мчалась рысью по грудам тел; раненые, умирающие раздавливаемы были колесами или, не имея сил отползти, сгорали среди развалин. В пылу сражения бывают минуты, когда огнь воинский, воспламенив сердца, заглушает в них всякое другое чувство, особливо когда дело идет о независимости народной!» – вспоминал участник событий в своих мемуарах.

Погода стояла пасмурная, со слякотью и пронизывающим ветром; несмотря на глубокую осень, деревья еще зеленели – но только поутру: к сумеркам остались лишь голые черные ветви, листву снесли картечь и ядра.

Затишье охватило и площадь на восточной окраине города, перед Святыми воротами Черноостровской Николаевской обители, угнездившейся на правом берегу Лужи. При известии о подходе Наполеона братия – шестнадцать черноризцев во главе с игуменом Макарием – покинули монастырь. Белокаменная ограда со скругленными четырехугольными башенками по краям покрылась копотью, ворота – все в оспинах от картечи. Палили по ним нещадно и французы, и наши, особенно когда гренадеры 13-ой пехотной дивизии Бонапарта бросились в монастырь, а казаки Черниговского полка – следом, тесня противников и сбрасывая их в ров. Но – чудо! – нерукотворный образ Пресвятого Спаса в створе ворот остался цел и невредим.

Ночевать черниговцы устроились прямо у стен монастыря, кто как мог.

«На другой день, – пишет мемуарист, – 13 октября, ждали, что неприятель возобновит атаку. Удивление наше было чрезвычайно, когда мы узнали, что Наполеон решился отступить и направил свой путь на Смоленскую дорогу».

С покатого речного откоса, приподнявшись в стременах, смотрел есаул Магдебург, как таяли в рваном дыму уходящие колонны противника. За спиной у него курился изрытый ядрами Иванов луг.

Василий подобрал скользкие поводья, толкнул каблуком коня и, обернувшись к изумленным черниговцам, крикнул хрипло:

– Ну что, братцы, на Париж!

«Святой лик Спасителя на воротах с улыбкой добра и милости сиял утешительной надеждой».

Глава первая
БЕЛЫЙ ДОМ С ЗЕЛЕНЫМИ СТАВНЯМИ

1

Река Остер

Спрыгнув с подножки поезда, мальчик в гимназической тужурке поднял воротник и двинулся по перрону. Моросил мелкий дождь. Сквозь мокрую пелену смутно угадывались: вокзал, большие, оштукатуренные буквы «Нежин» и керосиновый фонарь над дверьми, куда ныряли прибывшие бобруйским поездом пассажиры. На высоких козлах, укрывшись с головой попоной, спал извозчик. Дремала и лошаденка.

– До города довезете? – окликнул мальчик.

– Тридцать копеек, – пробурчал из-под укрытия сиплый голос. – Дешевле, барич, по вечернему делу никак нельзя.

Бросив вперед чемодан, мальчик проворно залез в пролетку и прикрыл ноги кожаным фартуком. Лошадь, с трудом вытаскивая копыта из липкой грязи, побрела по размякшей проселочной дороге. Когда добрались до постоялого двора, хозяева уже спали. Ворча и спотыкаясь, чумазый мальчишка-половой зажег стеариновую свечу и отвел постояльца в свободную комнату. Ложиться было неохота. Не отпускало возбуждение от первого в жизни самостоятельного путешествия. Да, по правде говоря, и простыни на кровати выглядели сомнительно. Миша подошел к окну. Над Нежином пылал закат. На белые оштукатуренные стены одноэтажных домиков падал розовый отсвет, вечерние сады сливались в единое густо-зеленое шелестящее море. Пять золотых куполов собора сверкали в уходящем солнце. Мальчик распахнул окно. Запах осенних листьев, зрелых яблок, влажной травы, мешаясь, охватил его. Закатный луч упал на плывущий над куполами крест, и на мгновение показалось, что он горит – малиновые, алые, пурпурные краски захватили, заиграли на золотой крестовине и слились вдруг в кровавый красный цвет.

Спал Миша плохо. Сомнения насчет простыней оправдались полностью: клопы. Утром вчерашний мальчишка объяснил постояльцу, как найти Лицей, и с неожиданным энтузиазмом вызвался проводить. Не будь провожатого, потонуть бы Мише в непросыхаемой луже, той самой, которую воспел в «Мертвых душах» читанный-перечитанный Гоголь. Чумазый Вергилий вовремя ухватил подопечного за рукав и благополучно доставил к речке. На узкой, недвижной ее поверхности, где, перемежаясь с зелеными бликами, быстро мелькали серебристые тени, уткнувшись носом в прибрежные кусты, стояла лодка. В ней, опершись на воткнутое в воду весло, ждал кого-то старик в накинутой на плечи серой хламиде.

На том берегу торжественно вставал сад, полный цветов, дорожек и надежд. Свесившись через перила, Мишин провожатый метко плюнул на поплавок, увернулся от рыбака, чуть было не схватившего его за вихор, и умчался, поддавая босыми ногами сухие листья.

А Миша остался стоять, приоткрыв от изумления рот, перед величественным зданием Нежинского Лицея.

 
«Пробежав по струнам,
Золотым певуном,
Не жалею ни груди,
Ни глотки:
И сияй, и светлей,
Наш родимый лицей,
Знаменитый лицей Безбородки».
 

Н. В. Гербель

Таких лицеев Российской Империи было только два: прославленный Царскосельский и Нежинский, основанный на капиталы, оставленные по завещанию канцлера Александра Андреевича Безбородко, екатерининского вельможи и черниговского уроженца.

Трехэтажное здание Нежинского Лицея, украшенное колоннадой из двенадцати колонн, которую лицеисты называли «белым лебедем», увенчивалось фронтоном с надписью «Lebore et zello» – «Трудом и усердием» – родовым девизом князей Безбородко. Учрежденное высочайшим рескриптом в 1820 году под именем Гимназии высших наук, в 1875 году учебное заведение преобразовалось в Историко-филологический институт, который готовил учителей классических языков, русского языка и истории. С того же года отменили розги и разрешили поступать не только дворянам, но и отпрыскам других сословий. По-настоящему прославился институт и вошел в русскую историю знаменитым своим учеником, русским гением Николаем Васильевичем Гоголем. Сюда, в Нежин, в 1821 году дорожная пролетка, разбрызгивая грязь, доставила тщедушного длинноносого мальчишку, укутанного в салопы и обвязанного платками. Он простужался, кашлял, писал жалобные и почтительные письма маменьке, прогуливал уроки, писал эпиграммы в гимназический журнал, наряжаясь в женские костюмы, играл и сам ставил спектакли на сцене актового зала и даже начал писать. Первую пьесу Гоголя «Нечто о Нежине, или Дуракам закон не писан», увы, прочитали только его одноклассники. Уничтожил свое произведение будущий поджигатель второго тома бессмертной поэмы, наверное, из страха, что в сатирических образах преподаватели угадают себя: розги в то время еще не отменили. «Нежинская рукопись» – так, кстати, называется единственный сохранившийся оригинал «Тараса Бульбы», который был найден среди подарков графа Безбородко Лицею.

Давно убежал чумазый посыльный, а пятнадцатилетний Михаил Савич все стоял перед мраморными ступеньками, ведущими к белой колоннаде, вдыхал аромат сада, вслушивался в гомон деловито спешащих лицеистов, и душа его была полна предвкушением жизни. Наконец, он встрепенулся и двинулся, как было положено по инструкции, данной ему в Бобруйском казначействе, к письмоводителю Федору Даниловичу Проценко.

Тот принял нового лицеиста незамедлительно, рассказал о гимназических правилах и выдал стипендию вперед за три месяца – ни много ни мало, а пятьдесят рублей. Склонившись близоруко над ведомостью, мальчик расписался: Михаил Савич, 27 августа 1892 год. Сдвинув озабоченно кустистые брови, Федор Данилович поинтересовался:

– Надобно ли вам, сударь, помочь с размещением? Мы обычно рекомендуем гимназистам семьи, в коих контроль осуществляется и надзор за их поведением и учебой.

– Благодарю, Федор Данилович, но родители мои уже побеспокоились о моем проживании. При мне письмо к вдове знакомого отца моего по Бобруйску, майора Трофима Васильевича Магдебурга.

– Как же, как же, почтенное семейство, – закивал письмоводитель. – Дом их, кстати сказать, расположен недалеко от Лицея, на Преображенской улице. Опаздывать не будете на занятия. У них, я знаю, как раз комната освободилась, поскольку Григорий, сын покойного Трофима Васильевича, в этом году в Киевское юнкерское училище поступил.

2

Река Днепр

Подтянутый молодой человек в ладно сидящей солдатской шинели решительно поднимался вверх по парадной лестнице. В его уверенных движениях не было ни следа юношеской неуклюжести. Светлые, глубоко посаженные глаза с веселым любопытством оглядывали необычную для военного училища суматоху. Вверх-вниз сновали, перепрыгивая через две ступеньки и скатываясь с гимназической быстротой, юнкера выпускного курса. Дробно стучали каблуки и звякали шпоры. В сводчатых коридорах, залитых светом, в обилии проникающем сквозь решетчатые окна и бойницы, оживленно жестикулировали преподаватели. Громкими, возбужденными голосами обсуждали вакансии, поздравляли счастливчиков с удачным назначением. Артиллеристы и будущие инженеры, собравшись в кучки, звонко перебирали названия южных городов: Екатеринодар, Екатеринослав, Одесса. Подбоченясь, горделиво выпячивал грудь единственный из всех гвардеец. Кто-то, не разделяя общего веселья, уныло смотрел на бумагу с назначением в отчаянную сибирскую глушь.

Перекрывая разноголосицу, загремел голос дежурного юнкера: «Господам офицерам строиться на передней линейке».

Всем разговорам конец. На ходу поправляя гимнастерки, юнкера понеслись в необъятный актовый зал. Молодой человек в солдатской шинели, вздохнув, уселся на покатый подоконник: первокурсникам там делать нечего. В парадный строй ровнехонькой серой стеной встали юнкера, которые сегодня закончили двухгодичный курс. Из-за стеклянных створок слышен рокочущий бас начальника училища полковника Самохвалова:

– Поздравляю первый офицерский выпуск Киевского пехотного училища 1892 года с производством!

Двери актового зала распахнулись. Вновь произведенные офицеры счастливым напором ринулись вниз по лестнице, и, волной подхватив нисколько не сопротивляющегося первокурсника, скатились во двор училища. Кутерьма, кипенье, гвалт. Кто-то открывает шампанское, кто-то бежит ловить извозчика, чтобы немедленно ехать в город, кто-то кричит: «Виват!»

Вдруг из дверей казармы появилась необыкновенная процессия. Четверо юнкеров, наряженных в ризы из одеял, несли снятую с петель дверь, которая изображала собой гроб. На гробе том грудой лежали учебники. Впереди, успевший облечься в новенький мундир с золотыми полосками погон, шел невысокий коренастый подпоручик с широким и старательно серьезным лицом. Гроб сопровождал хор со свечками и кадилами, в которых дымился дешевый табак.

– Похороны науки! – с важным видом взвыл «батюшка» в накинутой на плечи простыне.

Шутовское шествие двигалось по двору, обрастая хохочущими «плакальщиками». На крышку «гроба» летели задачники, тетради, шпаргалки. Поручик с золотыми погонами метнул взгляд на первокурсника, которому явно были в новинку юнкерские шалости. Он остановился, подмигнул смеющимся глазом и крикнул: «Ты с нами, юнкер?» Широко отмахнув рукой, первокурсник хлопнул по снятой двери и отозвался с веселой готовностью:

– Точно так, господин поручик, с вами! До гробовой доски!

Тень мелькнула на лице поручика.

– Тебя как звать?

– Григорий Магдебург. А тебя?

– А я – Антон. Антон Деникин.

3

Река Остер

Коричневые платьица, черные фартучки с воланами, атласные ленты, – веселый вихрь, какой всегда подхватывает школьников и птиц, выпущенных на свободу, вылетел из дверей гимназии Кушакевич, рассыпался на парочки и смешался с уличной толчеей. Ученица первого класса Женечка Магдебург натянула на плечо клеенчатый ранец и спустилась по ступенькам. Сегодня ее никто не встречал. Она, как большая, пойдет домой одна.

Сначала по главной улице – денек выдался не по-осеннему солнечный, и Гоголевская, недавно замощенная булыжником, полна гуляющей публики. В скверике около памятника Гоголю сладко пахнет сдобными булками и кренделями, которыми торгуют прямо с лотков. У входа в лавку Москаленко благоухает огромная бочка со знаменитыми нежинскими огурцами. Женечка эту лавку хорошо знает. Здесь живет ее подружка и одноклассница Маша, дочка хозяина. Огурцы мама не покупает, солит сама, не хуже Москаленок, хотя и говорят, что они поставляют соленья в Петербург, к царскому столу. А покупает мама здесь колбасу, тонкую, сухую, которую изготавливает прямо во дворе старик-грек, и сладости. Женечка немного потолкалась у витрины москаленковской лавки, любуясь на россыпь городских конфет, которые ей доставались только по праздникам, и побежала дальше. Мимо Благовещенского монастыря, где толпятся у входа богомольцы с запыленными ногами и крестьяне с коричневыми лицами. Мимо длинных одноэтажных домиков, почти не видных за пышными фруктовыми садами. Мимо городского парка с золотыми акациями и пирамидальными тополями. Вот и любимая Женечкина Соборная площадь. Слева – белоснежный греческий храм. Классная дама говорила, что он похож на Акрополь. Справа – Николаевский казацкий Собор. Папа считал его своим и по большим праздникам, разглаживая тронутые проседью усы, торжественно опускал в ящик для пожертвований свернутую ассигнацию.

Пятиглавый, с вытянутыми вверх луковицами, с красивейшими одинаковыми фасадами, как это было принято во многих соборах, построенных в конце XVIII века в Малороссии русскими архитекторами, Николаевский храм являл собой великолепный образец украинского барокко. Поставленный на средства казаков, ими и поддерживался, был средоточием казацкой жизни.

Каждодневно же Магдебурги посещали близкий к дому Преображенский храм. Зеленый купол и кирпичные стены, увитые хмелем, служили Женечке главным ориентиром: не доходя до Собора, надо было повернуть направо, на Преображенскую улицу. Дом белел сквозь сбегающий к реке сад. Бахча, огород с огурчиками, смородиновые кусты и, конечно, травы, которые мама выращивала в изобилии, а потом варила в медной кастрюльке от всех хворей, и которыми выстилала днища дубовых бочонков под соленья. Резное крыльцо, пестрые тени на ступеньках, скамейка под зелеными ставнями.

Накинув на полные плечи пестрый платок, Мария Александровна стояла у калитки и терпеливо глядела на дорогу. Дочке пора бы появиться из гимназии. А вот и она!

Щурясь на нежное нежинское солнце, Мария Александровна смотрела, как заворачивает из-за угла и несется ей навстречу румяная девочка в коричневом платье и черном фартучке. Подбежала и запнулась в нерешительности. Рядом с мамой стоял незнакомый подросток с серыми внимательными глазами.

– Посмотри, Женечка, кто к нам приехал. Это Миша Савич, сын папиного старого друга из Бобруйска.

Мальчик залился краской и пробормотал:

– Очень рад.