Kitobni o'qish: «Что должна делать машина времени?»

Глава 1

– Нет, – ответил профессор Отрадинский, ведущий научный сотрудник лаборатории ядерной физики. Глядя куда-то в сторону, он привычным движением поправил очки большим и указательным пальцами левой руки.

Гненашев неслышно выругался. Он вынул из кармана штанов несколько мятых, потрепанных купюр и разочарованно на них поглядел.

– Ну, как же нет, профессор? – воскликнул он. – Понимаете, искусство – чистое искусство – не может требовать денег! Деньги – грязь! А искусство… Искусство – это высшая форма, это апогей…

– Миша, – перебил его Отрадинский, и разгоряченный Гненашев замолчал, потупившись даже отчасти стыдливо.

Отрадинский поднялся из-за стола, подошел к грубому деревянному шкафу и достал из кармана висящего в нем пальто потертый, но добротный кожаный кошелек. Вынув из него купюру, он протянул ее Гненашеву.

– Миша, возьми, – мягко и уверенно произнес он; тот отшатнулся от него, как от прокаженного, и покраснел. Отрадинский принял его реакцию за смущение, не опустил руки и подбодрил: – Ну, Миша! Сходишь в этот свой театр, бери.

Поздно профессор понял, что Гненашев краснел не от стыда и не ломался для приличия. Он злился. Вены на висках его вспухли уродливыми узлами, а на острых скулах проступили желваки.

– Профессор! – сказал он, и ноздри его задрожали. – Как вы можете! Да дело ведь даже не в том, что у меня нет денег. Да если бы у меня были даже миллионы, миллиарды… Да я бы не отступился от своего! Нельзя продавать билеты в театр! Нельзя продавать книги! Нельзя продавать музыку! Нельзя!

Отрадинский пожалел, что предложил Гненашеву деньги. Он не подумал, что это так глубоко оскорбит его.

– Нельзя, Миша, работать за бесплатно – и кушать, не имея денег. А все остальное – можно.

Гненашев остался неудовлетворен. Он присел и снова начал барабанить пальцами по столу, но вдруг остановился и воскликнул:

– Знаете, профессор! Мне спорить с Вами – не по статусу, – он откинул прядь волос со лба. – Но я буду.

– Может быть, извините, Миша, – вступил в разговор профессор Тогмачев, не в силах больше себя сдерживать, – может быть, вы правы, ведь знаете, как говорится: все открытия совершают люди незнающие – люди знающие уж слишком много знают, понимаете?

Никто не понял – при чем тут знающие, незнающие и открытия. Лирические выпады профессора Тогмачева в принципе понимали нечасто. Инженер Дебольский, до тех пор бывший незамеченным, вздохнул и тут же разразился кашлем, что, конечно, не осталось без внимания Тогмачева:

– Говорил я вам, Григорий Александрович, извините уж, а курение до добра не доводит, не курили бы вы столько, Григорий Александрович.

Дебольский промолчал, зато тихо заметил стоящий у приборной панели техник Праслов: “На все воля Божья”. На том и порешили.

– Извините, товарищи, пора бы нам расходиться, время позднее, завтра инспекция – черт знает что такое, сложный день, иными словами, но с другой стороны, хоть новые лица мы тут увидим, пора бы нам расходиться, – заключил Тогмачев.

Он снял халат, и попытка повесить его на крючок у двери была пресечена профессором Отрадинским:

– Будьте добры, Александр Сергеевич, халат заберите из моей лаборатории. Бардак тут разводить не нужно.

– Покорнейше извиняюсь, – Тогмачев отдернул руку. Он обвел всех пристальным взглядом, ищя внимания, резко кивнул заместо прощания и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь – впрочем, этого не требовалось, потому что следом за ним, не сказав ни слова, вышел инженер Дебольский.

Праслов захлопнул приборную панель, тяжело, прихрамывая на правую ногу, подошел к столу. Он вздохнул, снял рабочую куртку и тихо произнес:

– И каждый вечер возвращаться туда, где никто не ждет.

– Не были бы вы одинок, поняли бы, что возвращаться туда, где кто-то ждет, хуже, – ответил Отрадинский, встал, снял очки, сложил их и оставил на середине стола.

Праслов посмотрел на него с тоской в глазах. Видеть нескрытую печаль на его лице, украшавшемся обычно блаженной улыбкой, было непривычно. Но Отрадинский понимал значение его взгляда.

“На все воля Божья”, – неизменно приговаривая, Иван Алексеевич принимал все: скромную должность техника в лаборатории, прозябание в нищите, болезни и боли в коленях, несправедливость мира к себе, – но одного он принять не мог. Двадцать лет назад, когда они оба – Праслов и Отрадинский – были еще студентами, Мария выбрала не его. Праслов нуждался в семье и страдал от одиночества; Отрадинский нуждался в одиночестве и страдал от семьи. Их детство было похоже, их юность прошла в одном учебном заведении, их карьера началась и продолжалась в одном центре: в качестве ведущего научного сотрудника для Отрадинского и в качестве техника – для Праслова. Порой профессору казалось, что он должен чувствовать вину перед Прасловым. Но не чувствовал. Много он об этом не думал. “В конце концов, – говорил он, – судьба человека – в его руках”.

А дома ждала жена, сын, горячий ужин, яркий свет на кухне и огонь в камине. Отрадинский, тем не менее, туда не торопился. Пришел и, раздевшись, сел за стол. Маша поставила перед ним тарелку супа и кружку горячего слабого чая без сахара.

Прежде чем приняться за еду, Отрадинский размешал в чашке чай. Это не имело смысла, но было необходимым ритуалом.

– Опять вызывают, – Маша положила перед ним на стол раскрытый школьный дневник.

Отрадинский не посмотрел. За ужином он по обыкновению читал и не любил, когда его отвлекали. Не обратив внимания на легкое раздражение, он вернулся к книге. Маша забрала дневник. Она села рядом. Плечи поникли.

– Классный руководитель все спрашивает, как может сын такого интеллигентного ученого быть таким шалопаем.

– Значит, нашу семью считают интеллигентной? Это хорошо, – удовлетворенно ответил Отрадинский. Примирившись с тем, что отдохнуть в тишине не удастся, он с досадой закрыл книгу и оставил ее на столе.

– Нашего сына считают шалопаем, – парировала Маша.

Отрадинский ничего не ответил. Он не знал, что ответить, и только продолжал неспешно помешивать в кружке чай. Не дождавшись больше ничего путного от мужа, она ушла, а тот вернулся к чтению в тишине, и только где-то на подкорках сознания звучало размеренное тикание настенных часов.

Глава 2

Профессор Отрадинский обычно приходил в Центр раньше всех. Утром тут было особенно спокойно, и смутное ощущение умиротворения наполняло его, когда он тихо проходил мимо пустых кабинетов, лабораторий, диспетчерских, а гулкое эхо шагов растворялось в лабиринте коридоров. Это было его любимое время.

Сегодня он припозднился. В этот солнечный и теплый – пожалуй, даже слишком теплый для апреля, – день, один из немногих, ему захотелось пройтись. Не найдя причин отказывать себе в маленьком удовольствии, он не взял машину, а поехал на метро, вышел на одну станцию раньше положенного и до Центра шел пешком.

На улице было много людей, но это его не смущало. Находясь в толпе, он еще ярче ощущал одиночество, в лучшем смысле этого слова.

Природа просыпалась. Отрадинский удовлетворенно смотрел то на набухшие на деревьях и кустарниках почки, то на располагающиеся вдоль дороги многоэтажки, исполинские на фоне светлого чистого весеннего неба, то на проезжающие мимо автомобили, и чувствовал какое-то природное единение с этим урбанистическим пейзажем.

В Центр он добрался уже после начала рабочего дня. Обстановка здесь показалась ему более оживленной, чем обычно, но причин такому впечатлению он не нашел. Отрадинский удивился, но списал все на влияние весны. Однако, удивление его возросло, когда, войдя в лабораторию, он обнаружил там – помимо Гненашева – Тогмачева, Дебольского и Праслова.

– Профессор Отрадинский, – чуть ли не бросился к нему Тогмачев, – доброе утро, доброе утро! Прекрасный сегодня день, не находите? Как вы себя чувствуете?

Отрадинский снял черное драповое пальто, повесил его на плечики и убрал в шкаф.

– Хорошо, спасибо.

Остальные молчали. Гненашев сидел боком на стуле и барабанил подушечками пальцев по столешнице. Отрадинский сел за свой стол.

– Вы не слышали, профессор, – Тогмачев присел и потер руки, – что за последние пять лет количество людей с диагностированной меланомой возросло на двенадцать с половиной процентов…

– Это как-то связано с вопросом о моем самочувствии? – поинтересовался Отрадинский с натянутой улыбкой.

– Что вы, что вы! – воскликнул Тогмачев. – Дело совсем не в этом. Понимаете, с этим вопросом к нам обратились коллеги, они посчитали, что это может быть связано с солнечной активностью.

Отрадинский кивнул.

– Понимаете? – Тогмачев заглянул в его лицо. – Это обращение поступило более четырех месяцев тому назад, а два месяца назад мы получили сообщение об еще двух очень любопытных тенденциях: экспоненциальном росте температуры в зонах вечной мерзлоты и массовой гибели планктонов.

– Очевидно, – сказал Отрадинский, – это тоже находят следствием повышенной солнечной активности.

Тогмачев несказанно обрадовался догадливости собеседника.

– Вы совершенно правы, профессор, совершенно правы!

– За этим вы тут всех собрали? – недовольно воскликнул Гневашев и встал. – Обсудить вымирание планктонов?

Он имел привычку разговаривать очень громко. Дебольский вздрогнул от испуга и вздохнул.

Отрадинский покачал головой: разумеется, кто, как ни Тогмачев, мог послужить причиной этого утреннего столпотворения в его лаборатории. Гненашев продолжал нервно поглядывать исподлобья на собравшихся, ожидая добиться ответа на поставленный вопрос.

– Что же, по-вашему, это не заслуживает внимания? – разочарованно спросил Дебольский. Голос у него был тихий и хриплый.

– Григорий Александрович, – вступился Отрадинский, – это безусловно заслуживает внимания – но не внимания отделения ядерной физики.

– Вы просто не дослушали меня, профессор Отрадинский, – от переизбытка чувств Тогмачев подскочил на ноги и заметался по лаборатории, как зверь по клетке, – понимаете, мы измерили уровень ультрафиолетового излучения в нескольких точках, подняли архивы, запросили результаты исследований у коллег из городов других широт, мы получили информацию даже из Китая, Африки и Соединенных Штатов: вы не представляете, каких усилий стоило нам собрать все эти данные! Никто не занимается целенаправленно изучением УФ-радиаций. – Тогмачев, наконец, остановился. Он занял место у двери так, чтобы хорошо видеть лица слушателей. – И знаете что?

Тогмачев испытующе посмотрел, почему-то на Мишу. Тот вздернул бровь, недовольный пристальным вниманием к своей персоне. На мгновение он почувствовал себя школьником, не знающим ответа на вопрос учителя.

– Уровень излучения повысился, – предположил Дебольский.

– Извините, не просто повысился, Григорий Александрович, а возрос на восемнадцать процентов за последние двадцать лет!

Тогмачев с ощущением собственного дебюта оглядел присутствующих, но никто из них не выглядел заинтересованным. Он повторил еще раз, делая ударение на каждом слоге:

– Во-сем-над-цать!

– Это очень нехорошо, – произнес Дебольский, нарушив долгое молчание. – Такими темпами… человека буквально выжжет с планеты.

– Если раньше не затопит, – добавил Отрадинский.

– Но если уровень солнечной активности не изменился, почему увеличивается интенсивность излучения? – спросил Гненашев.

– Очень хороший вопрос, Миша, молодец! – Тогмачев стремительно подошел к нему, встал за спиной и положил на плечо руку. – Мы тоже задумались об этом, и вывод получили крайне логичный: если начало процесса остается тем же, а результат его становится иным – все дело в промежуточных потерях!

– Каких потерях? – Гненашев резким движением плеча сбросил его руку и встал. – Каких потерях, если результат возрос?!

– Миша, извините, прошу вас, не придирайтесь к словам. Суть одна: излучения исходит столько же, сколько и прежде, а приходит больше – это означает, что ранее что-то препятствовало проникновению излучения к поверхности планеты. Это озоновый слой, вы слышали про него, и сейчас он истончился настолько, что, извините, солнечное излучение и космическая радиация создают серьезную угрозу для нашей Земли, очень серьезную!

– Почему истончился? – требовательно спросил Миша, наседая на Тогмачева так, что тот даже отшагнул.

– Очень хороший вопрос! – опять сказал профессор, но в этот раз не так уверенно. – Мы исследовали статистику, сравнили влияние различных факторов и взаимодействие различных веществ с озоном, хотя данных у нас было мало, чрезвычайно мало, мы все же осмеливаемся утверждать, что это хлорфторуглероды, понимаете, – Тогмачев неопределенно обвел глазами лабораторию, почавкал и, вперившись взглядом в Гненашева, пояснил: – Понимаете, фреоны, попросту говоря.

Гненашев фыркнул.

– Я знаю, что такое хлорфторуглероды. Пихают, куда ни попадя, – заявил он уверенно. – Снизить выработку. Найти более экологичную замену.

Тогмачев покраснел.

– Поздно, – коротко ответил он.

– Что поздно?

– Поздно сокращать. Над нами такие дыры, что вы представить себе не сможете при всем желании, и даже если вся планета замрет и разом прекратит выбрасывать любые соединения хлора, азота, брома… Понадобятся годы, десятилетия, чтобы озоновый слой восстановился.

– Самим вырабатывать озон и заполнять дыры, – без промедления ответил на это Гненашев, ничуть не смутившись.

– Мы рассматривали и такой вариант. Но в таких масштабах… Это все опять же требует времени.

Тогмачев, начавший свой рассказ с небывалым воодушевлением, вдруг как-то поник.

– Тьфу, – отмахнулся Гненашев, – ну, требует времени, и что с того?

– А то, – сказал профессор с необычной для него резкостью, и его голос сорвался на фальцет, – что раньше, чем восстановится озоновый слой, раньше, чем мы успеем достроить предприятия по массовому производству озона, – мы погибнем все вместе с фауной и флорой или от наводнения, или от повышенного излучения, или от глобальных природных катастроф, или от голода, или, – Тогмачев победоносно оглядел публику, сделав паузу для пущего драматического эффекта, – или от всего вместе взятого. Вот.

Гненашева ответ не удовлетворил. Он злобно зыркнул на Тогмачева и, кажется, приготовился тут же выразить ему все, что думал об озоновом слое, об этих его фреонах, планктонах и наводнениях, но, заметив, что профессор Отрадинский собирается говорить, выдохнул и смиренно присел.

– Александр Сергеевич, – сказал Отрадинский негромко. – Мы оценили текущие проблемы и их последствия. Однако, все, чем может вам помочь наша лаборатория, – взорвать к чертям всю планету сию же минуту, чтобы сделать гибель человечества мгновенной и безболезненной.

Тогмачев вздохнул. Он долго молчал, раздумывая, прежде чем ответить.

– Извините, профессор Отрадинский, поймите меня правильно. Об исследованиях, о которых я вам только что рассказал, не известно ни единой душе за пределами этой лаборатории, ни единой!

– Вы решили сохранить в тайне проблему, которая не имеет решения? Может, это к лучшему. Спокойнее будет, раз ничего не поделать.

– Что значит, не имеет решения? – гневно воскликнул Гненашев, подскочив.

Внимания на него не обратили. Дебольский побледнел, хотя был бледен и без того по своей природе. Праслов покачал головой. Он бы с большим удовлетворением перекрестился и прочел Отче наш. Только нежелание провоцировать Отрадинского на тот укоризненный взгляд, которым он всегда сопровождал подобные действия, остановило его.

Тогмачев подошел, встал прямо напротив Отрадинского и, облокотившись на стол, настойчиво заглянул в его лицо.

– Извините, я вовсе не считаю, профессор Отрадинский, что эта проблема не имеет решения. Более того, я предлагаю вам лично обдумать это.

Отрадинский сдержанно улыбнулся и покачал головой.

– Я уже сказал вам, Александр Сергеевич: моя лаборатория может предложить вам разве что ядерную бомбу, – на секунду задумавшись, он добавил: – Или, впрочем, атомную энергию, если вы найдете ей применение.

– Профессор Отрадинский, вы меня не поняли! – с досадой возразил Тогмачев. – Я обращаюсь не к вашей лаборатории, не к вам в качестве ведущего ее сотрудника, я обращаюсь исключительно к вам как к ученому!

– Как ученый я могу предложить вам не больше, – парировал Отрадинский.

– Я думаю, вы прекрасно понимаете, чего я от вас хочу, – продолжал Тогмачев, не отводя пристального взгляда, но Отрадинский, привыкший к таким его манерам, не смутился. – Любые меры предпринимать сейчас бесполезно, их нужно было принять раньше, гораздо раньше!

– Это, мой друг, называется склонностью к запоздалым суждениям.

– Это называется находчивостью! – Тогмачев гордо выпрямился, задрав подбородок, и сложил перед собой руки.

– Где же тут находчивость? Что вы хотите предложить?

– Я хочу предложить, профессор Отрадинский, использовать ваши исследования в области пространственно-временного континуума, вернуться в прошлое и предотвратить ситуацию, сложившуюся на сегодняшний день!

Гненашев улыбнулся и посмотрел на профессора в ожидании, что тот рассмеется Тогмачеву в лицо. Отрадинский нахмурился.

– А давайте лучше возьмем большую иголку, длинную нитку и зашьем дырки в озоновом слое, как в носках? – произнес он с серьезным выражением лица.

Тогмачев от такого предложения чуть было не раскрыл рот. С выражением крайней степени изумления на своем гладком округлом лице он долго пытался понять: то ли профессор Отрадинский говорит всерьез, то ли шутит, то ли и вовсе от дурных новостей повредился рассудком.

– Извините! Что за бред вы несете? – спросил Тогмачев, не скрывая удивления и негодования.

– Не больший бред, чем вы, – спокойно ответил ему Отрадинский. – Если я правильно понял, вы просите меня соорудить машину времени.

– Вы совершенно правильно поняли. Я прошу об этом, потому что знаю, что вы занимались этой проблемой и даже вполне успешно. Сейчас просто необходимо – необходимо для всего человечества, – чтобы вы вернулись к исследованиям. Мы можем привлечь всех сотрудников Центра, любые лаборатории, мы можем даже привлечь коллег из других научных объединений…

– Это невозможно, – пресек его излияния Отрадинский. – Что вы думаете? Что мы все соберемся вместе и построим машину времени? – он испытующе посмотрел на Тогмачева и продолжил: – Скажите, пожалуйста, как вы себе представляете машину времени? Что должна делать машина времени? Если бы я захотел построить обычную машину, автомобиль, я бы смог это сделать. Я знаю, как работает автомобиль, я знаю, что он должен делать: двигатель вращает колеса, благодаря силе трения в нижней точке колеса ось, вместе со мной, перемещается в пространстве – и вот я получаю результат. А как должна работать машина времени? Должна ли она иметь двигатель? Какой вид энергии он будет давать? А ведь это я еще не начинал говорить о парадоксах!

Энтузиазм Тогмачева заметно угас и спеси поубавилось. Уголки его широкого рта опускались все ниже по мере того, как Отрадинский доказывал неосуществимость его идеи.

– Вы знаете, что я ничего в этом не смыслю, – ответил он погодя. – Но ведь вы-то! Ведь вы наверняка можете что-то придумать, это единственная наша надежда!

– Я бы рекомендовал вам обратиться в иные инстанции. В конце концов, раз уж Земля становится непригодной для жизни, может быть, стоит ее покинуть.

– Технологии развиты недостаточно, недостаточно исследовано космическое пространство, – грустно ответил Тогмачев.

– По крайней мере, космическое пространство – это пространство, а как перемещаться в пространстве – нам известно, чего не скажешь про время. А сейчас, извините: конец света – концом света, а нам нужно работать.

***

Рабочий день прошел быстро, как и всегда. Профессор Отрадинский был из тех, кто увлечен своим делом, и время за работой пролетало для него незаметно. Лаборатория была его настоящим домом. Утром он приходил в Центр с удовольствием и нехотя покидал его вечером.

Отрадинский задержался в лаборатории. Уходил он обыкновенно последним, но не сегодня: он хотел успеть добраться до дома засветло.

Гненашев, обычно уходивший раньше, остался с ним. Они жили близко, но добирались по отдельности, хотя в непогожие дни Отрадинский подвозил его до дома. Уже одеваясь, профессор заметил, что Гненашев его дожидается, и мягко заметил:

– Миша, я сегодня без машины.

– Это ничего, – ответил тот.

Отрадинский понял, что Гненашев хочет поехать с ним и поговорить, и устало вздохнул: он этого не любил. Догадки его подтвердились, когда тот последовал за ним. Он шел, не отставая ни на шаг от профессора, но и разговор, впрочем, не начинал, и только когда они сели в вагон метро, скромно спросил:

– Профессор, неужели и правда нельзя ничего поделать?

– Ты тоже хочешь убедить меня заняться машиной времени? – с натянутой улыбкой ответил Отрадинский.

Гненашев пожал плечами.

– Я скорее поверю в то, что переместиться в прошлое возможно, чем в то, что нельзя никак предотвратить этот… конец света, – сказал он. Отрадинский промолчал, и тогда Гненашев попросил неуверенно: – Расскажите мне о парадоксах.

– Хорошо, – нехотя согласился профессор. – Начнем с того, что путешествия во времени нарушают одну из фундаментальных констант – причинность. Ну, скажем, мы с вами находимся в моменте времени А. Мы отправимся в прошлое, в момент Б и нам удастся уничтожить причины, которые вызвали разрушение озонового слоя. Мы, довольные своим успехом, вернемся в момент времени А, но в уже иной мир. Не будем говорить об эффекте бабочки и о том, что мир, в который мы вернемся может быть совершенно иным.

Итак, опуская эти подробности, мы оказываемся в мире, безопасности которого уже ничто не угрожает. Это означает, что причины, по которой мы отправились в прошлое, больше не существует. Значит, в этом мире в этот момент А мы не отправимся в прошлое, в момент Б, и не предотвратим причину, – профессор внимательно посмотрел на Мишу, чтобы убедиться, что эти рассуждения ему понятны. Гненашев вдохновленно смотрел на него, не отрывая взгляда. – Что же в итоге: предотвратили мы причину или нет? Будет ли разрушен озоновый слой в том мире, где мы окажемся?

Гненашев не ответил на очевидно риторический вопрос. Он выглядел растерянным. Но Отрадинский знал, что тот его слушает, что ему нравится его слушать. Это знание тешило его самолюбие, и он продолжил рассказывать.

– Вот еще: парадокс Полчинского. Бильярдный шар попадает во временной тоннель и перемещается в прошлое. Он сбивает с курса катящуюся к порталу прошлую версию самого себя и предотвращает попадание. Дальнейший ход рассуждений тебе уже понятен. В общем, приведенные мною примеры очень схожи, – чем дольше профессор говорил, тем увлеченнее становился его тон. – Представь еще, что мы все-таки создадим машину времени. Я решу взять чертежи, вернуться в прошлое и передать их самому себе, но на двадцать – тридцать лет моложе. У двадцатилетнего меня будут чертежи, и через двадцать лет я снова вернусь в прошлое и передам молодому себе чертежи – и так по кругу. В итоге: откуда же взялись эти чертежи, кто их сделал? Ведь я их не делал: зачем, если в двадцать лет у меня появились готовые?

Они вышли из вагона. Поток людей вынес их из-под земли под светлое небо.

– Вот, что интересно, Миша, – если путешествия во времени возможны, то где же туристы из будущего?

Гненашев тяжко вздохнул.

– Но больше всего меня волнует вот что, – воодушевленно продолжал рассказывать Отрадинский, – если я создам машину времени, возьму с собой пистолет и перемещусь в прошлое – всего на пять минут назад, и убью раннюю версию себя, что тогда произойдет? Если я уже убит, я не смогу переместиться во времени, это значит, что все-таки я себя не убил. Если я жив, я могу переместиться в прошлое и себя убить. В конце концов, если я убью прошлую версию себя, что случится со мной настоящим в этот момент – быть может, я исчезну? Но куда же я денусь, в конце концов?

– Зачем же вам в прошлом убивать себя? – неожиданно удивленно спросил Гненашев.

– Незачем, но в теории я могу это сделать, – невозмутимо ответил Отрадинский. – Или, быть может, не могу – уж слишком это противоречит логике. Если же не могу, что должно мне помешать?

Гненашев неопределенно хмыкнул. Еще некоторое время они шли рядом молча, а затем их пути должны были разойтись. Прежде чем расстаться, Гненашев вдруг оживленно произнес:

– Если судить по тому, как много и живо вы об этом рассуждаете, можно предположить, что вы нередко размышляете о перемещениях во времени. Готов поспорить, вы знаете не только парадоксы, но и гипотетические их решения. А если у парадокса есть решение, то это вовсе и не парадокс. Профессор, может быть, все-таки можно что-нибудь придумать?