Kitobni o'qish: «История моей жизни, или Полено для преисподней»
* * *
© Глушаков Е. Б., 2025
© Издательство «ФЛИНТА», 2025
* * *
Со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого-нибудь вымышленного Ивана Петровича…
Л. Н. Толстой
Предисловие
Что такое романы сочинённые, как не попытка обмануть читателя – сыграть на его пристрастиях и вкусах? Намечается жертва, будь то любитель детективов или фантастики, романтических приключений или критического реализма. И берётся читатель в оборот. И всё, что он почерпнёт из романа, желательно сразу же забыть и предоставить свои струны следующему, ещё более виртуозному «исполнителю».
Автобиографическая проза отличается от сочинённой тем, что автор сам оказывается в роли инструмента. И всё, что жизнь сыграла на этом инструменте, становится доступно читателю. Он как бы лично переживает случившееся с писателем и тем самым расширяет границы своей жизни, пределы своего опыта. Такие книги являются уже не подделкой под жизнь, но самой жизнью!
Пока не задумываемся над прошлым, пока не берём труда припомнить миновавшие годы, мы представляемся себе чуть ли ни святыми. Ведь каждый поступок наш строго мотивирован, а каждое действие логично вытекает из ситуации.
Ну, а если не искать себе оправдания, если просто и честно перечислить всё зло, которое мы совершили? Ну, а если безо всякого снисхождения к себе постараться припомнить худое и тёмное, что явилось в мир не без нашей помощи?
Кто-то, читая мои воспоминания, ужаснётся обилию такового зла. Кто-то посмеётся над моей откровенностью и назовёт юродством. Кто-то, может быть, сочтёт моё повествование похвальбой. И такое не исключено. А иной, возможно, и пожалеет меня, скажет – нелёгкая жизнь выпала этому человеку. Не стану спорить ни с кем, ибо все окажутся правы, все и никто.
Да и сам судить себя не желаю. Не свой я, но Господу принадлежу. И жизнь моя Им созидалась, хотя и через моё упорное сопротивление. Но скажу ли что против? Конечно, много в ней было всякого. Да и можно ли омыть человека в один момент, разом? Не впустую ли это будет? Ведь известно, что «пёс возвращается на блевотину свою, и вымытая свинья идёт валяться в грязи».
Значит, и омовение, и очищение должно происходить не вдруг, но постепенно, по мере того как свинья перестаёт быть свиньёй, а пёс – псом? Этим омовением, очищением и является жизнь каждого верующего человека, ибо и живёт он во Христе, и омывается, очищается Христом.
Плох был я, очень плох в молодую пору свою. И сейчас ещё не хорош. Но, может быть, прочитает мою книгу грешник вроде меня и подумает: «Этот верит, этот надеется. Значит, и я не потерян для Божьего прощения, значит, и мне есть спасение».
Думаю, что именно в силу обнадёживающего примера «на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии». Поэтому я и постарался хотя бы в главном ничего не утаить из совершённого мной. Ну, а человек чистый и праведный тоже пускай не отвращается от этих строк, но порадуется за меня той радостью, которой радуются кающемуся грешнику небеса.
Итак, моя история, мой роман с жизнью.
Первая часть
Об истоках
Будучи ещё в юном возрасте, когда школьный учитель представляется наибольшим авторитетом, а преподанное на уроке – наивысшей мудростью, помню, пожелал я просветить своего дедушку Ивана Дмитриевича Компасова. Частенько я его заставал стоящим на коленях перед иконой и молящимся. Вот и взялся ему рассказывать про самолёты и ракеты, про физику и химию с тем тогда совершенно очевидным для меня резоном, что никакого Бога нет.
Слушал меня дедушка, ни словечком не возражая, но только ухмыляясь в бороду. Человек он был несуетливый, ума крепкого и ясного. А посему и не спорил со мною: дескать, мал и глуп. Но вот, что странно: при всех своих «научных» воззрениях на природу, будучи маленьким атеистом-проповедником, я и тогда… молился!
Каждый вечер перед сном, уже лёжа в постели, ни к кому лично не обращаясь, просил о том, чтобы были живы мои самые дорогие и близкие – мама, папа, сестра и брат. Проделывал я это очень тихо, едва шевеля губами в полной темноте. Так, что едва ли кто из семьи эти мои детские молитвы слышал.
И заканчивал я их своеобразно. Ещё не ведая слова «аминь», но опасаясь, как бы что плохое не вкралось в это ежевечернее обращение, не присоединилось в моём сознании к высказанному в пространство, я тут же быстро-быстро проговаривал:
– А дальше ерунда, чепуха, чушь, неправда.
Может быть, в силу этой концовки детские сны мои были подчас и страшны, и тяжелы – с какими-то паденьями в пропасть, наездами машин?
В отроческую пору да и позднее – ещё очень долго, присутствие Бога в своей жизни я не ощущал. А между тем, как теперь понимаю, Он уже с первых дней моих надо мной трудился, целенаправленно и неуклонно создавая то, что я теперь есть. И в этом заключался не только мой, будто бы особенный удел, но благо всего мироздания, неусыпно опекаемого Создателем.
Птичку жалко
Конечно же, неслучайным в моей жизни был эпизод, когда меня, в ту пору двухлетнего ребёнка, отец прихватил с собой на чердак и там на моих глазах обезглавил петуха, предназначенного в суп. Кровавое зрелище до сих пор перед глазами. С того дня и часа я перестал есть мясо. Сколько не держали меня за столом, как не уговаривали, не грозили, появившегося отвращения преодолеть не смогли.
Да и вообще всякая картина убийства, даже на киноэкране, вызывала у меня ужас. Если по ходу фильма назревала жестокая сцена, я, будучи ребёнком, непременно опускался между рядами и там пережидал. В пору малолетства всякая смерть была для меня нестерпимым кошмаром.
Отказавшись от мяса, я тем самым лишился и возможности посещать детский сад, где изобретать для меня отдельное меню, разумеется, никто бы не стал. А поскольку родители целыми днями работали, а няньку нанимать средств не имели, то я с малых лет оказался предоставлен самому себе. И это не могло не привести к ранней самостоятельности.
И Господь уже тогда хранил меня. По каким стройкам и авиационным свалкам я ни лазил и ни слонялся, а всё-таки остался цел. Да и улице не удалось мною завладеть. Был я как бы со всеми, но более сам по себе – со своими мыслями и понятиями. А между тем уже тогда и будущее моё писательство брезжило.
Как-то соседка по дому задала местной детворе задачку:
– Сшили тапочки слону. Взял он тапочку одну и сказал: «Нужны пошире. И не две, а все…»
Тут она сделала паузу, предоставив нам самим закончить фразу. Однако, видя, что мы молчим, спросила напрямую:
– Сколько надо тапочек слону?
Ребятишки все наперебой стали орать – два, два, два! И только я ответил правильно – четыре. Рассказывая маме этот случай, соседка вывела своё заключение:
– Какой-то он у вас не от мира сего.
И было мне тогда три года.
Лекарство от смерти
Родился я в столице, на Масловке. Однако тогдашнюю Москву не помню. И неудивительно, ибо не исполнилось мне и восьми месяцев, как семья переехала в Батайск, что в Ростовской области. Впрочем, и этот город припоминается смутно. И не город, а лишь дом наш кирпичный двухэтажный, в первом этаже которого, как войти в подъезд, где-то слева и располагалось наше жилище.
Призрачно, невнятными фигурами без лица видятся наша соседка, её дети. Чуть отчётливее – во дворе перед домом продающиеся с лотка арбузы и дыни. И уже где-то в отдалении за пустынным, туманным косогором «Детский сад», куда меня однажды привела мама.
Ясно представляю только свой белый шкафчик с разноцветным слонёнком на дверце. Туда вешалось моё пальто, ставились ботинки, и укладывалась шапка. Не позабылся и терпкий запах краски, а также ощущение абсолютной новизны стен, пола, потолка. Похоже, что я был из числа первых постояльцев этого младенческого питомника.
Довольно скоро, когда мне ещё не было и двух лет, мы переехали из Батайска на Западную Украину в Чортков. Именно там я впервые услышал о смерти. И вот при каких обстоятельствах.
Проживали мы на центральной улице города. Поэтому праздничные демонстрации, кипевшие ярким и шумным многолюдством, проходили перед нашим домом. Случалось и такое, что под нашим балконом милиционеры проводили арестованных бендеровцев. Помню, как один из них, с блатными ужимками обращаясь к своему конвоиру, сказал:
– Меня в маленькую – не в большую.
Теперь могу предположить, что бандит имел в виду тюремную камеру, в которой ему предстояло очутиться.
В конце улицы, несколько далее сквера, находилось здание, где бандитов судили. Думаю, это был городской театр. Как-то папа прихватил меня на одно из публичных заседаний. Помню, что и судьи, и бендеровцы находились на сцене, а мы смотрели на них откуда-то сверху – очевидно, с галёрки.
Людей множество. Не протолкнуться. Теснота. Духота. Помню, как один из подсудимых начал что-то быстро и громко говорить в публику. Тотчас была включена сирена, его заглушившая. Помню и приговор, вынесенный всей кучке подсудимых – смертная казнь.
Тогда-то я поинтересовался смыслом и значением этого приговора. А заодно и тем, что такое вообще смерть? И ничего толком не понял, но сильно перепугался, узнав, что и я умру, и мои родители, и брат с сестрой, и что нас закопают. Получили объяснение и медленные, печально-красивые похоронные процессии, под одну и ту же оркестровую музыку проходившие опять-таки перед нашим балконом. Разумеется, я был озадачен, как избежать этой общей участи и уберечь от неё самых близких, самых любимых.
И решил, что, когда выросту, обязательно изобрету лекарство от смерти. Смерть для меня не представима и по сей день. А теперь, когда я уверовал, мыслится и вовсе невозможной.
Должно быть, вера и есть лекарство от смерти?
Купите саблю!
Помню магазин игрушек, располагавшийся на другой стороне улицы напротив нашего дома. Помню, как я просил, умолял, требовал, чтобы мне купили саблю, которая была выставлена в витрине. Сабля величественно покоилась в великолепных ножнах, подвешенных на ремешке, и была на удивление красива. Упав на тротуар, я бился в истерике:
– Купите саблю!.. Купите саблю!..
Не помогло. Единственное, на что согласились родители, это была небольшая игрушечная винтовка с деревянным некрашеным прикладом, из которой можно было стрелять пистонами.
С этой винтовкой, одев её на плечо и гордясь своим оружием, я прохаживался по двору, а то и бегал, взяв наизготовку, а также играл с мальчишками в войну. Приходя же домой, ставил винтовку в уголок у двери, где пролёживал бока наш замечательный лохматый пёсик – Пират, с которым я тоже любил гулять.
Помню песчаный пляж на местной речке Серет, купание. Помню высокое дерево, стоявшее на другом берегу, и смельчаков, которые, взобравшись на него, прыгали в воду. И страшные рассказы о том, как некто поспорил, что сможет спрыгнуть на газету, постеленную на воде, прыгнул и разбился.
Однажды папа купил удочки, и мы вдвоём отправились на рыбалку. Расположились у моста. Тут же рядом рыбачили мальчишки лет по 12–14. И что удивительно – они таскают рыбу за рыбой, в основном ершей, а у нас даже не клюнуло ни разу. Долго мы сидели в полном унынии. Потом догадались к мальчишкам за советом обратиться: почему, дескать, у вас ловится, а у нас – нет? Те подошли, присмотрелись к нашим снастям. Оказывается, на наших лесках не было… грузил!
Даугавпилс
При переезде в Даугавпилс пришлось расстаться с Пиратом. Отдали соседям. А он, верный пёсик, вырвался у них из рук и бежал за увозившей нас машиной до самой станции. И уже хотели мы взять его с собой. Да что-то не получилось. Не было ящика, что ли, где бы он мог скоротать поездное время…
Уличный мальчишка
Военный городок, в котором нам предстояло жить, располагался в старинной крепости едва ли не Екатерининских времён. Адом наш соседствовал со сквером, посреди которого торчало чугунное, опоясанное цепью сооружение вроде памятника. Далее за этим зелёным оазисом культурного отдыха представительно желтел дворцовый фасад лётного училища, для преподавания в котором и был направлен сюда папа. Тут же, правее сквера, находились госпиталь и медсанчасть, где нашлась работа для мамы.
Ни в какой детский садик меня уже и не пробовали устраивать. Двор, улица, крепость и даже самолётное кладбище, что за крепостью, являлись привычным ареалом моего обитания.
И до чего же было интересно лазить по белёсым, под цвет летнего выгоревшего неба, остовам уже отлетавших своё истребителей. Резкий запах полевых трав, авиационного бензина и раскалившегося на солнце дюраля. А в кабинах полуразрушенных гигантов разбитые индикаторы вывороченных приборов, провода и проводки. И особенное удовольствие – проползти на пузе по горячему крылу самолёта и спрыгнуть в буйное разнотравье, даже не задумавшись, есть ли там крапива.
Безопасно ли такое времяпрепровождение для ребёнка четырёх-пяти лет? Не очень. Но родители были довольно снисходительны к моей вольности, может быть, доверяя ранней разумности, но, скорее всего, за отсутствием вариантов.
Помню, их не обеспокоил даже мой самодельный меч, сделанный, как и у прочих мальчишек нашего двора, из железной полосы. Рукоять его, для удобной хватки, я обмотал ровными рядами проволоки, чередуя синюю и белую изоляционные оболочки.
Оттачивали мы своё оружие на асфальтированном тротуаре, а потом сражались и умели с большой лихостью вгонять его во всевозможные деревянные настилы, в том числе дощатые полы своих квартир.
Поселили нас в доме коридорного типа на первом этаже. Два небольших окна в начале и конце коридора давали слабый, тусклый свет, а за полным отсутствием электрического освещения и парового отопления вдоль сырых облупленных стен в течение всего дня струился прохладный полумрак. В этом коридоре мы, дети, вершили свои первые обмены открытками, собирательство которых было популярно.
Особенно удачные сделки выходили у меня с моим глухонемым знакомым лет двадцати, который и согласие своё и неодобрение выражал неизменно мычанием. У него было много латвийских и немецких, очевидно, трофейных открыток, которые по превосходству перед отечественными картонными обладали ярким глянцевым блеском и приятной плотностью. Да и сами изображения были не в пример интереснее.
Радости и приобретения
Помню, как на первомайский праздник родители подарили моему брату Саше, который старше меня шестью годами, подростковый велосипед «Орлёнок» и он, посадив меня на багажник, гонял по городку. А я, не удержавшись при повороте, свалился на дорожку сквера и разбил голову.
И всё-таки этот звонкий, синий, солнечный день запомнился как что-то очень и очень радостное. И потому что были мы вместе: родители, брат, сестра. И потому что народ гулял, веселился. И благодаря концерту, в числе номеров которого был танец с лентой, исполненный юной гимнасткой.
Одетая в чёрное спортивное трико, девушка была на редкость изящна, тонка и буквально порхала над импровизированной сценой, сооружённой из обыкновенного грузовика с откинутыми на три стороны бортами. И казалось поразительным, как она умудряется не запутаться в причудливо извивающейся, кружащейся ленте.
Можно ли сомневаться, что мне, мальчишке, выросшему на улице, неоднократно доводилось быть покусанным дворовыми собаками. Впервые со мной это произошло именно в Даугавпилсе. И с какой же радостью мчался я в медсанчасть на очередной укол от бешенства, зная, что в качестве поощрения получу от мамы кулёк сладких разноцветных горошин – поливитаминов.
А ещё в эту пору я любил лимонад, продававшийся в магазине, расположенном со стороны фасада в первом этаже нашего дома. Такого лимонада я больше никогда не пил. Холодный и шипящий он сильно шибал в нос и обдавал резкой леденцовой с острой кислинкой свежестью. А неповторимость и вкуснота его заключалась в красивых бутылках, оборудованных белыми фаянсовыми пробками на захлопывающихся пружинках.
Именно в Даугавпилсе я принёс с улицы первый мат – слово, обозначающее гулящую женщину. Впрочем, тогда мне были неведомы ни значение этого слова, ни его лексическая принадлежность. Да и само понятие мата для меня ещё не существовало. Просто услышал, запомнил, пришёл и повторил. Ситуация, лаконичной тривиальностью напоминающая знаменитый афоризм Юлия Цезаря.
В пять лет я начал курить. Однако старший брат, застав младшего с папиросой в холодном и грязном общественном туалете неподалёку от дома, так съездил мне по физиономии, что разбил губу. Больно, конечно. Зато отучил раз и навсегда.
Первые избранницы
Уже тогда в моей душе присутствовала некая поэтическая струна. Иначе разве могло бы такое произойти, что в пятилетнем возрасте, услышав «Конька-горбунка», прочитанного мне по книге с великолепными цветными иллюстрациями, я испытал блаженство, в дальнейшем не имевшее даже приблизительных аналогов? Что-то ослепительно яркое, волшебное, несказанно прекрасное!
Тогда же в Даугавпилсе я впервые побывал в театре. Пьеса, которую тогда увидел, называлась «Аленький цветочек». Помню и дорогу туда на трамвае, в который мы сели сразу по выходе из крепости. Всё ещё живы во мне и красочные картины спектакля, и то сладостное ощущение, которое я испытал, с затаённым дыханием наблюдая за неспешно разворачивающимся действием. И главными составляющими этого ощущения были восторг и изумление – давно любимая мною сказка ожила!
В детские годы художественное слово чаще всего приходило ко мне через семейные чтения. Каждый вечер папа непременно собирал всю семью и читал нам книги прекрасных зарубежных авторов. В возрасте 4–8 лет я услышал от него «Давида Копперфильда» Диккенса, «Айвенго» Вальтера Скотта, «Графа Монте-Кристо» Дюма, а также знаменитые книги Фенимора Купера: «Последний из могикан» и «Зверобой».
Читал нам папа и произведения современных авторов вроде повести «Сержант милиции» Ивана Лазутина, что было хотя и реальнее, но не менее интересно. Блаженство очаровательного вымысла уже тогда умело переполнять мою душу и гипнотизировать волю.
Не помню, чтобы я о чём-то из услышанного переспрашивал, чего-то не понимал. Всё было ярко, зримо, благородно и прекрасно. Даже самые талантливые и помпезные экранизации этих романов, впоследствии мной увиденные, не идут ни в какое сравнение с тем, что прямо с книжных страниц входило в моё свежее отзывчивое воображение.
В раннюю пору, возможно, через эти романы проникал в моё сознание и некий эротизм. Едва ли ни с двух лет я постоянно влюблялся. А в четырёхлетнем возрасте некой понравившейся девочке подарил найденную где-то на свалке коляску для кукол, после чего завёл в сарай и, не прикрыв дверь, поцеловал в попку. Девочка, разумеется, рассказала об этом странном приключении своим родителям. Ну, а те в изумлении и тревоге – моим…
Первыми избранницами детского сердечка были как малышки – мои сверстницы, так и хорошенькие подружки сестры, то есть девушки старше меня лет на восемь. Ещё в Чорткове я был влюблён в Риту и Аллу, с которыми Лора, моя сестра, вместе училась. Иногда они играли со мной и даже сажали на колени. Алла была довольно пухлой блондинкой, а Рита изящной брюнеткой. Впоследствии, слушая «Давида Копперфильда», именно такими я представлял себе прелестных героинь романа: Дору и Агнесс.
Вероятно, уже тогда художественное слово обнаруживало на мне свою двойственную природу, ведь словом, как известно, можно освятиться, а можно и оскверниться. Однако не исключено, что детская сексуальность – не порок, но является лишь первым выходом на поверхность чего-то глубинного, связанного с древними потайными инстинктами к продолжению рода.
Однажды, за что-то крепко разозлившись на маму, я ударил её по лицу капроновым чулком. Когда через несколько недель мама поехала в Москву на консультацию к онкологам, ибо возникло подозрение, что у неё рак глаза, я посчитал, что причиной болезни был этот удар, и моему раскаянию не было предела.
В Москве уже шла речь о возможной операции, когда один из консультировавших маму профессоров посоветовал глаз не трогать, ибо хирургическое вмешательство способно привести лишь к более широкому распространению болезни, а если диагноз не верен, то и вообще излишне. Мама послушалась умного человека и возвратилась в Даугавпилс, жива и невредима.
В поединке со взрослыми
Уже тогда поражали моё воображение рассказы взрослых, незаметным, но внимательным слушателем которых я подчас являлся. И рассказ о некой женщине, которая была настолько красива, что если говорила мужчине – возьми бритву и режь себе горло, то мужчина, как завороженный, непременно выполнял её приказание.
Другая история, подслушанная мной в ту пору, состояла в том, что некий очень порядочный, интеллигентный офицер из нашего городка женился на легкомысленной женщине, которая работала уборщицей в гарнизонной столовой. И было у неё два сына. И вот, когда жена загуляла, этот человек, ни единым словом её не укорив, подарил детям по сто пятьдесят рублей и повесился в туалете.
Вывод из этих страшных историй, сделанный мной для себя, был однозначен – никогда и ни за что я так не поступлю, как упомянутые в рассказах мужчины. И вообще я рос диким, своевольным и независимым, уже с первых лет своей жизни, человеком. И нередко закатывал истерики. Мог в качестве детского шантажа соскочить босыми ногами на ледяной пол и стоять в темноте, исходя обидой и дрожа от холода. Родители не реагировали на такие выходки. Ну, а я, утомившись долгим стоянием и полагая, что все уже спят, тихонько забирался на кровать и засыпал.
Отказ от мяса был, можно сказать, моей первой победой в поединке со взрослыми, продолжающемся и по сей день, когда и сам я уже стал взрослым, когда, более того, годы мои перевалили через привычный экватор жизненного пути. Не принимаю жестокости этого мира, жестокости к себе подобным и по отношению ко всему живому.
Чудовищный, страшный, уродливый мир!
Думаю, что именно моё гастрономическое своеволие послужило к выработке характера, настолько упорного, что в дальнейшем никто и ничто не могли его переломить, кроме, разумеется, Самого Господа Бога, который и формировал меня, и направлял. Из людей сделать это не удавалось никому.
Поэтому без всяких сомнений могу сказать, что среди себе подобных я никогда учителей не имел, и что единственным Учителем моим был и остаётся только Сам Господь. А как Он меня наставлял и чему учил – тайна, которая лишь в немногих чертах в течение жизни приоткрывалась.
