Kitobni o'qish: «Кармилла»

Shrift:

Joseph Sheridan Le Fanu

Carmilla

Кармилла

Пролог

Рукопись, с которой вы сейчас познакомитесь, представил мне доктор Гесселиус. Он сопроводил ее пространным комментарием, в котором ссылается на свой трактат, посвященный весьма необычным явлениям. Данный труд войдет в один из томов собрания сочинений этого выдающегося ученого.

Доктор Гесселиус, со свойственной ему остротой ума и проницательностью, рассматривает упомянутые таинственные явления тщательно и разносторонне. Однако я решил опубликовать этот манускрипт всего лишь для развлечения заинтересованной публики и потому не стану забегать вперед и предвосхищать события, описанные их невольной свидетельницей, женщиной весьма рассудительной; по зрелом размышлении я также решил не предварять ее рассказ выдержками из сочинений высокоученого доктора, который полагает, что предмет настоящего изложения «затрагивает глубочайшие тайны бытия, а именно его двойственность и соответствующие промежуточные состояния».

Прочитав этот рассказ, я поспешил возобновить переписку с его автором, начатую доктором Гесселиусом много лет назад. К моему большому сожалению, оказалось, что дама, изложившая эту историю, недавно скончалась.

Однако вряд ли эта достойная леди могла бы добавить что-нибудь существенное к собственному рассказу, представленному здесь на суд читателя. Таинственные события, происшедшие с нею, описаны во всех подробностях и на редкость добросовестно.

Глава 1. Ужас моего детства

Много лет назад моя семья, не отличавшаяся ни громким именем, ни значительным состоянием, владела в Штирии небольшим замком, которые здесь называются «шлосс». В этой части света даже скромный доход позволяет своему обладателю жить на широкую ногу. Вряд ли у нас на родине мы считались бы людьми обеспеченными, однако здесь, получая восемь-девять сотен в год, наша семья не нуждалась ни в чем. Мой отец – англичанин, но я, хоть и ношу английское имя, никогда не бывала в Британии. Я была довольна своей простой размеренной жизнью и полагала, что все богатства мира не могли бы сделать ее роскошнее.

Мой отец состоял на австрийской службе, затем вышел в отставку и на доходы от родового поместья купил феодальный замок вместе с небольшим поместьем, на котором он стоит.

Трудно представить себе место более уединенное и живописное. Замок стоит на невысоком холме посреди леса. Со всех сторон его окружает ров, густо заросший белыми кувшинками. В прозрачной воде весело плещутся окуни, величаво плавают лебеди. Мимо подвесного моста, который на моей памяти ни разу не поднимался, вьется старинная узкая дорога. Перед воротами замка лес расступается, образуя уютную поляну. На правом краю ее, у самой опушки, журчит извилистый ручеек, убегающий в тенистую чащу леса. Через него перекинут горбатый мостик в готическом стиле.

Наш средневековый шлосс с фасадом, усеянным множеством окон, с причудливыми башенками и готической часовней отнюдь не нарушает спокойной красоты этих мест.

Я уже говорила, что замок наш расположен очень уединенно. Судите сами. Если смотреть из парадных дверей, то непроходимый лес тянется по правую руку на пятнадцать миль, а по левую – на двенадцать. До ближайшей обитаемой деревни около семи английских миль. Ближайший населенный шлосс, также довольно древний, принадлежит старому генералу Шпильсдорфу. До него около двадцати миль в противоположную сторону.

Я не случайно сказала «ближайшая ОБИТАЕМАЯ деревня». Неподалеку от замка, всего в трех милях западнее, то есть в направлении к шлоссу генерала Шпильсдорфа, стоит еще одна деревня, покинутая и разрушенная. Посреди нее возвышается причудливая древняя церковь с давно обрушившейся крышей. В проходе этой церкви можно разглядеть почти сровнявшиеся с землей древние могилы. Здесь похоронены члены старинного знатного рода Карнштайнов, ныне пресекшегося. Это семейство когда-то владело замком, столь же уединенным, как и наш. Развалины его и поныне гордо возвышаются над чащей непроходимого леса.

Существует старинная легенда, объясняющая, почему жители покинули это печальное место. Я расскажу ее немного позже.

А теперь попробуйте представить себе, сколь малочисленно было общество обитателей нашего замка. Я не включаю сюда слуг и работников, что занимали комнаты в домиках, примыкавших к наружной стене шлосса. Слушайте и удивляйтесь! В замке жил мой отец, добрейший человек на свете, однако годы его, к сожалению, уже начали брать свое; и я – к началу описываемых событий мне исполнилось девятнадцать. С тех пор минуло восемь лет. Мы с отцом и составляли всю семью владельцев замка. Мать моя, родом из Штирии, умерла, когда я была совсем маленькой девочкой; меня воспитала гувернантка, женщина веселая и добродушная, находившаяся при мне неотлучно с самого раннего детства. Я не могу припомнить дня, чтобы над моей кроваткой не склонялось ее улыбчивое круглое лицо. Звали ее мадам Перродон. Своей заботой и добрым нравом она отчасти заменила мне мать, которая умерла так рано, что я почти ее не помню. Четвертой за нашим обеденным столом была мадемуазель де Лафонтен, служившая у нас, как говорится в Англии, «домашней учительницей». Она говорила по-французски и по-немецки, мадам Перродон, уроженка Берна, – по-французски и немного по-английски; если добавить сюда наш с отцом английский, на котором мы говорили отчасти для того, чтобы не забыть его совсем, отчасти – из патриотических побуждений, то можно себе представить, какое вавилонское смешение языков звучало у нас за обеденным столом. Гости посмеивались над нашим разноязыким говором; в своем рассказе я не стану и пытаться воспроизвести его. Время от времени нас посещали две-три юные леди приблизительно одних со мной лет; иногда я наносила им ответные визиты.

Таким было наше обычное светское общество; случалось, конечно, что к нам наезжали с визитами соседи, живущие «неподалеку», всего лигах в пяти-шести. Так что, можете поверить, временами мне бывало очень одиноко.

Гувернантки мои, как вы сами догадываетесь, имели надо мной ровно столько власти, сколько могут иметь благоразумные особы над избалованной девчонкой, вдовствующий отец которой позволяет практически все, что ей заблагорассудится.

Первое яркое воспоминание, так и не изгладившееся из моей памяти, связано с ужасным происшествием, поразившим меня до глубины души. Кое-кто, может быть, посчитает этот случай настолько незначительным, что не стоило бы и упоминать о нем здесь. Однако вскоре вы поймете, почему я об этом рассказываю. Комнату мою называли детской, хотя занимала ее я одна; эта просторная зала располагалась на верхнем этаже замка, под наклонной дубовой крышей. Однажды, когда мне было лет шесть, я проснулась среди ночи и, сидя на кровати, оглядела комнату; нигде не было ни нянюшки моей, ни горничной. Мне стало очень одиноко, но я не испугалась; я была из тех счастливых детей, которым не забивали голову ни страшными сказками, ни историями о привидениях, ни прочей ерундой, из-за которой несчастные дети прячутся под подушку, едва скрипнет дверь или гаснущая свеча отбросит на стену причудливую пляшущую тень. Я не испугалась, но решила, что про меня все забыли; я обиделась и захныкала, готовясь зареветь во весь голос. Тут я, к своему удивлению, заметила, что у кровати стоит молодая леди, очень привлекательная, и смотрит на меня без улыбки, но не сердито. Она стояла на коленях, руки ее были прикрыты одеялом. Она мне понравилась, и я перестала хныкать. Руки ее ласкали меня; она легла на кровать, улыбнулась и обняла меня. Мне стало очень хорошо, я успокоилась и тотчас заснула. Проснулась я от резкой боли: мне почудилось, что в грудь вонзились две острые иголки. Я громко вскрикнула. Незнакомая леди отскочила, не сводя с меня глаз, и соскользнула на пол. Мне показалось, что она спряталась под кроватью.

Только тут я по-настоящему испугалась и завопила что есть мочи. На крик сбежались служанки, нянюшка, экономка. Выслушав мой сбивчивый рассказ, они не отнеслись к нему всерьез и принялись, как умели, меня успокаивать. Но я, хоть и была ребенком, все же заметила, что они встревожились и побледнели. Служанки бросились обыскивать комнату: шарили под кроватью, заглядывали под столы, открывали шкафы. Я услышала, как экономка шепнула нянюшке: «Пощупай эту вмятину на постели: как пить дать, тут кто-то лежал. Простыня до сих пор теплая».

Горничная погладила меня по голове; нянюшки внимательно осмотрели мою грудь, там, где я почувствовала уколы, и в один голос заявили, что на коже не осталось никаких следов.

Экономка и две горничные просидели со мной до утра. С того дня и до четырнадцати лет со мной в детской обязательно оставалась на ночь одна из служанок.

После этого происшествия нервы мои долго пошаливали. Ко мне позвали доктора, очень старого и бледного. Хорошо помню его длинное угрюмое лицо, тронутое оспой, пышный каштановый парик. Он приходил ко мне через день и давал лекарство, которое я, разумеется, терпеть не могла.

Наутро я места себе не находила от страха, даже при свете дня боялась хоть на миг остаться одна.

Помню, как в детскую зашел отец; он стоял возле кровати и ласково разговаривал со мной. Потом он задал несколько вопросов нянюшке и от души рассмеялся над каким-то из ее ответов. Он похлопал меня по плечу, поцеловал и велел ничего не бояться: это всего лишь сон, со мной не случилось ничего дурного.

Но меня это не утешило: я-то знала, что визит странной дамы – не сон.

Горничная пыталась уверять меня, что это она заходила в детскую, смотрела на меня и прилегла рядом; должно быть, я в полусне не узнала ее лица. Ей вторила и нянюшка, однако меня эти объяснения до конца не убедили.

В тот же день приехал старый священник в черной сутане. Он вошел в комнату в сопровождении нянюшки и экономки, задал им несколько вопросов и очень ласково поговорил со мной. Лицо у него было доброе и спокойное. Он сказал, что мы будем вместе молиться, соединил мои руки и велел тихо повторять: «Господи, услышь наши молитвы, Христа ради». Думаю, я точно запомнила эти слова, потому что часто твердила их про себя, а нянюшка долгие годы учила меня заканчивать ими молитвы.

Хорошо помню доброе задумчивое лицо седовласого священника в черной сутане. Он стоял посреди мрачной полутемной комнаты на чердаке, обставленной неуклюжей мебелью по моде трехсотлетней давности. Через зарешеченное окно едва пробивался тусклый луч света. Священник опустился на колени, все три женщины последовали его примеру, и он принялся дрожащим голосом читать молитвы. Молился он трепетно и, как мне показалось, очень долго. Я не помню ничего, что предшествовало этому событию, не помню и многого из того, что случилось позже. Однако сцены, описанные мною, живо стоят у меня перед глазами, подобно ярким фантасмагорическим картинам, выхваченным из мрака.

Глава 2. Гостья

А теперь я расскажу историю такую необычайную, что вам трудно будет в нее поверить. Тем не менее все рассказанное здесь – чистая правда; я видела эти события собственными глазами.

Стоял теплый летний вечер. Отец пригласил меня немного погулять по лесу. Мы часто выходили полюбоваться живописными окрестностями, расстилавшимся вокруг замка. Приблизившись к опушке, отец произнес:

– Генерал Шпильсдорф обещал навестить нас, но, к сожалению, его визит задерживается. Он прибудет гораздо позже, чем я ожидал.

Генерал собирался погостить у нас несколько недель, и мы ожидали его приезда со дня на день. Он намеревался представить нам мадемуазель Рейнфельдт, племянницу, находившуюся на его попечении. Я ни разу не видела эту юную леди, но слышала о ней самые лестные отзывы и надеялась, что ее компания внесет приятное разнообразие в мою жизнь. Девушка, живущая в городе и постоянно вращающаяся в обществе, вряд ли поймет, как огорчило меня это известие. Я много дней с нетерпением ждала приезда генерала и знакомства с его очаровательной воспитанницей.

– А когда он приедет? – спросила я.

– Не раньше осени. Полагаю, месяца через два, – ответил отец. – И я рад, дорогая, что ты так и не успела познакомиться с мадемуазель Рейнфельдт.

– Почему? – спросила я, огорчившись и в то же время сгорая от любопытства.

– Бедняжка умерла, – ответил отец. – Сегодня вечером я получил письмо от генерала. Извини, что не сказал об этом сразу, но тебя в это время не было в комнате.

Я была потрясена до глубины души. В первом своем письме, полученном шесть или семь недель назад, генерал Шпильсдорф сообщал, что племянница немного захворала, но полагал, что в ее нездоровье нет ни малейшей опасности.

– Вот письмо генерала. – Отец протянул мне конверт. – Мой бедный друг совсем потерял голову от горя. Судя по письму, он близок к помрачению рассудка.

Мы сели на простую деревянную скамью, укрытую под сенью раскидистых лип. Природа дышала печальным великолепием. Солнце скрывалось за лесом, окрашивая в алый цвет искрящуюся поверхность ручейка, что протекал около замка. Багряный поток с плеском вырывался из-под крутого мостика, струился, журча и извиваясь, среди могучих деревьев и плескался почти у самых наших ног. Я прочитала письмо генерала Шпильсдорфа дважды – один раз про себя, второй раз вслух, – но все-таки не могла до конца понять его смысл, потому что во многих местах генерал сам себе противоречил. Эта лихорадочная записка горела таким искренним негодованием, таким пылом, что я вынуждена была согласиться с отцом – горе, по-видимому, помрачило рассудок генерала.

Письмо гласило: «Я потерял мою дорогую доченьку – да, я любил ее как дочь. В последние дни болезни моей милой Берты я не мог написать вам, потому что сам не осознавал, насколько серьезна грозящая ей опасность. Я потерял ее и наконец, слишком поздно, узнал все. Малышка скончалась в блаженном неведении, полная радужных надежд на счастье в загробной жизни. Всему виной злодейка, воспользовавшаяся нашим слепым гостеприимством. Я-то думал, что принимаю в дом девушку благонравную и порядочную, очаровательную подругу для моей бедной Берты. О небо! Как я был глуп! Благодарение Богу, моя крошка умерла, не подозревая, кто явился причиной ее страданий. Она ушла в мир иной, даже не догадываясь о характере своей болезни и о гнусном пристрастии, обуревавшем виновницу наших бедствий. Весь остаток своих дней я посвящу тому, чтобы выследить и уничтожить это чудовище. Надеюсь, я сумею достичь своей благородной цели. Сейчас меня ведет по следу едва различимый луч света. Многие предупреждали меня о серьезности происходящего, но я ничему не верил. Теперь я проклинаю свое ослиное упрямство, слепоту, самоуверенность, но… слишком поздно. Я пребываю в глубоком нервном расстройстве и не способен связно рассказать о случившемся. Мысли мои блуждают. Как только поправлюсь, я намереваюсь целиком посвятить себя расследованию этого ужасного злодеяния. Возможно, расследование приведет меня в Вену. Если останусь в живых, то осенью, месяца через два, коли позволите, навещу вас и расскажу о том, что сейчас не осмеливаюсь доверить бумаге. Прощайте. Молитесь за меня, дорогой друг».

Так кончалось это странное письмо. Хотя я ни разу не встречала Берту Рейнфельдт, при известии о ее смерти глаза мои наполнились слезами.

Солнце уже село, сгущались сумерки. Я отдала отцу письмо генерала Шпильсдорфа.

Наступил ясный тихий вечер. Прохаживаясь среди деревьев, мы пытались разгадать смысл бессвязных фраз странного письма. Пройдя около мили, мы вышли на дорогу, ведущую к замку. Ярко светила луна. Неподалеку от подвесного моста мы встретили мадам Перродон и мадемуазель де Лафонтен – они вышли с непокрытыми головами погулять под лунным сиянием.

Подойдя ближе, мы услышали их голоса. Дамы оживленно переговаривались. Возле подвесного моста мы остановились, чтобы вместе полюбоваться живописными окрестностями.

Перед нами открывалась поляна, по которой мы только что прогуливались. По левую руку от нас дорога огибала куртины величественных деревьев и терялась в густой чаще, по правую – подбегала к горбатому мостику, возле которого высилась разрушенная башня, когда-то охранявшая древний путь. Сразу за мостиком вздымался крутой холм, поросший деревьями; в тени виднелись увитые плющом серые скалы.

В низинах над самой травой, скрадывая расстояние, тонкой дымкой стелился туман. Тусклыми лунными бликами поблескивал ручеек.

Вечер дышал тишиной и покоем. Лунный свет наполнял его колдовской загадочностью. На душе у меня было грустно, и природа словно печалилась вместе со мной, однако ничто не могло нарушить спокойного величия этих зачарованных далей.

Мы с отцом молчали, любуясь волшебным зрелищем. Наши добрые гувернантки, остановившись позади, вслух восторгались красотами пейзажа, вознося горячие хвалы магическому лунному свету.

Мадам Перродон, полная женщина средних лет, была романтической натурой. Она томно вздыхала, и речь ее звучала поэтически. Мадемуазель де Лафонтен, истинная дочь своего отца – он был немец, а следовательно, склонен к психологии, метафизике и отчасти к мистике – заявила, что в те ночи, когда луна светит необычайно ярко, как сейчас, наблюдается особая активность в духовной сфере. Полная луна может оказывать на людей самое неожиданное воздействие. Это воздействие проявляется в снах; некоторые люди, особенно нервные, могут впасть в лунатизм или даже в безумие. Неким волшебным образом луна физически связана с жизнью. Мадемуазель ссылалась на своего кузена, помощника капитана на торговом судне; он-де в такую же лунную ночь вздремнул на палубе, лежа на спине, и ему приснилась древняя старуха. Она вцепилась когтями ему в щеку и своротила лицо набок; он проснулся, но никогда уже не смог вновь обрести душевное равновесие. Лицо его так и осталось навсегда перекошенным.

– Сегодня ночью, – говорила она, – луна исполнена грозной магической силы. Оглянитесь на наш шлосс, посмотрите, как мерцают серебром его окна, словно невидимые руки зажгли свечи, чтобы принять гостей из потустороннего мира.

Я была в том расположении духа, когда человек не склонен ни о чем говорить сам, однако с удовольствием слушает, не вдумываясь, разговоры других. Прислушиваясь вполуха к беседе гувернанток, я мечтательно взглянула на замок.

– Что-то у меня невесело на душе, – молвил отец и, помолчав, процитировал Шекспира, которого он, дабы мы не забыли английского языка, часто читал вслух:

«Печаль, как тяжесть, грудь мою гнетет.

Прибавь свою – ты увеличишь гнет;

Своей тоской – сильней меня придавишь»¹.

– Дальше я не помню. Но, сдается мне, на нас надвигается какое-то несчастье. Возможно, это связано с письмом бедняги генерала.

В этот миг на дороге послышался топот лошадиных копыт и стук колес, звук, весьма непривычный в наших краях.

Звук донесся из-за холма, нависающего над мостиком; вскоре показался и сам экипаж. Сначала через мост проехали два всадника, затем – карета, запряженная четверкой лошадей, с лакеями на запятках; еще два всадника скакали позади.

Дорожный экипаж, по-видимому, принадлежал высокопоставленной особе. Мы не отрываясь глядели на столь необычное зрелище. Однако через несколько мгновений события приняли угрожающий оборот: когда экипаж достиг вершины полукруглого мостика, одна из передних лошадей, испугавшись, понесла; паника охватила и остальных лошадей. Вся упряжка бешеным галопом рванулась вперед и, проскочив между всадниками, с быстротой урагана помчалась по дороге в нашу сторону.

Мы пришли в ужас: из окна кареты доносился пронзительный женский крик.

Мы поспешили навстречу; отец бежал молча, мы же вскрикивали от испуга.

Развязка наступила очень скоро. На пути у кареты, неподалеку от подъемного моста, возле дороги растет огромная липа, напротив нее, по другую сторону дороги, стоит древний каменный крест. При виде креста лошади, скакавшие с невообразимой быстротой, рванулись вбок. Теперь карета мчалась прямо на выступающие из земли корни дерева.

Я поняла, что должно вот-вот произойти. Я закрыла глаза и отвернулась. В тот же миг гувернантки громко вскрикнули.

Я приоткрыла глаза: вокруг царило ужасное смятение. Две лошади лежали на земле, карета опрокинулась, и два колеса вращались в воздухе. Слуги торопливо выпрягали лошадей. Возле кареты стояла дама весьма величественного вида. Она заламывала руки и то и дело прижимала к глазам носовой платок. Через дверь экипажа вынесли молодую девушку; она не проявляла признаков жизни. Мой добрый отец со шляпой в руке уже стоял возле старшей дамы, очевидно, предлагая ей помощь. Дама, казалось, не слышала его. Она не сводила глаз с худощавой девушки, которую усадили на скамью.

Я подошла ближе. Девушка, по-видимому, была в обмороке, но, несомненно, жива. Отец, гордившийся своими познаниями в медицине, взял девушку за руку и заверил даму, представившуюся ее матерью, что пульс ее, неравномерный и довольно вялый, все же хорошо различим. Дама пожала ему руку и благодарно воздела глаза. Манеры у нее были театральными; это свойственно многим людям, считающим, видимо, такое поведение естественным.

Она, как говорится, неплохо сохранилась для своего возраста и, похоже, в молодости была даже красива: высокая, но не худая, в черном бархатном платье, она побледнела от волнения, но держалась величаво и уверенно.

– Способен ли человек выдержать все несчастья, обрушившиеся на меня? – вопрошала она, заламывая руки. – Я совершаю поездку по делу необычайной важности, и от задержки всего на час может зависеть жизнь или смерть. Мое дитя еще Бог знает сколько времени не сможет оправиться от потрясения и продолжать путешествие. Я вынуждена ее покинуть; клянусь, обстоятельства не позволяют мне задержаться надолго. Скажите, сэр, далеко ли до ближайшей деревни? Мне придется оставить мою дочь там; я не увижу ее и даже не получу о ней весточки еще три месяца, до самого моего возвращения. О, горе!

Я потянула отца за полу сюртука и горячо зашептала ему на ухо:

– О, папа, прошу тебя, пригласи девушку остаться у нас, это было бы так чудесно. Пригласи, пожалуйста.

– Мадам, вы окажете нам честь, если доверите свое дитя заботам моей дочери и ее гувернантки, мадам Перродон, и позволите ей до вашего возвращения быть гостьей в нашем замке. Мы будем ухаживать за ней со всей самоотверженностью и относиться с почетом, какого заслуживает столь знатная леди.

– Я не могу, сэр, злоупотреблять вашей добротой и галантностью, – в замешательстве ответила дама.

– Напротив, мадам, вы окажете нам большую услугу, и мы будем вам премного обязаны. Моя дочь только что получила известие о том, что визит, которого она с нетерпением ожидала, не состоится, и очень расстроена. Если вы доверите юную леди нашему попечению, вы весьма ее утешите. До ближайшей деревни довольно далеко, и там нет гостиницы, в которой вы могли бы оставить дочь. К тому же ей, как вы видите, опасно продолжать путь. Если вы действительно не можете задержаться, оставьте ее у нас, и, уверяю вас, нигде ваша дочь не встретит столь нежной и почтительной заботы.

Дама держалась с большим достоинством и даже внушительно; роскошное убранство ее экипажа и изысканность манер давали понять, что их обладательница занимает высокое положение в обществе.

К этому времени слуги уже починили карету, успокоили и снова запрягли лошадей.

Высокородная дама окинула дочь взглядом, исполненным, как мне показалось, далеко не столь горячей любви, как можно было ожидать. Она поманила отца рукой и отошла с ним на пару шагов в сторону. Взгляд ее помрачнел, лицо стало суровым и замкнутым. Остановившись там, где я не могла их слышать, она сказала отцу несколько слов.

Мне показалось странным, что отец, видимо, не заметил произошедшей с ней перемены. К тому же мне очень захотелось узнать, о чем она так горячо и торопливо шептала ему чуть ли не на ухо.

Они беседовали две или три минуты, затем дама подошла к дочери, лежавшей на скамейке в объятиях мадам Перродон, опустилась на колени и прошептала ей, как показалось мадам, короткое наставление, затем торопливо поцеловала, села в карету и захлопнула дверь. Лакеи в парадных ливреях заняли свои места на запятках, форейторы вскочили на лошадей, кучер взмахнул кнутом, лошади галопом рванулись вперед, и процессия, завершаемая двумя всадниками, вскоре исчезла из виду.

1.Пер. Т. Щепкиной-Куперник.