Kitobni o'qish: «Секрет нашего успеха. Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее», sahifa 8

Большой мозг, быстрая эволюция и замедленное развитие

По сравнению с другими животными мозг у нас большой, плотный и бороздчатый. У нас не самый крупный мозг в мире природы, в этом мы уступаем китам и слонам, зато у нас больше всех кортикальных связей и самая высокая степень складчатости коры. Складчатость коры делает мозг похожим на “комок смятой бумаги”, что особенно характерно именно для мозга человека. Но это лишь начало списка наших странностей. Наш мозг в ходе эволюции примерно за пять миллионов лет увеличился от размера мозга шимпанзе (около 350 см³) до нынешних 1350 см³. Причем основной прирост, начиная примерно с 500 см³, произошел за последние два миллиона лет. По меркам генетической эволюции это очень быстро.

Около двухсот тысяч лет назад рост наконец остановился – вероятно, потому, что рожать детей со все более объемными головами стало совсем трудно. У большинства биологических видов родовые пути больше головы новорожденного, но у людей все иначе. Чтобы младенец прошел через родовые пути, костям черепа приходится оставаться несросшимися к моменту появления на свет – ничего подобного у других видов не бывает. Похоже, мозг у нас перестал увеличиваться только потому, что мы столкнулись с ограничениями общего строения тела приматов: если бы головы младенцев стали чуть больше, они уже не могли бы протиснуться наружу во время родов. По пути естественный отбор обеспечил нас разными хитрыми способами обойти проблему большеголовых младенцев. В число этих эволюционных уловок входит и сильная складчатость коры, и плотная сеть нейронных связей (позволяющая мозгу вмещать больше информации, не становясь крупнее), и стремительный рост после родов: мозг новорожденного человека в течение первого года жизни продолжает расти в том же ускоренном темпе, что и в утробе матери, и в конце концов увеличивается в размерах втрое. Напротив, у других приматов мозг после рождения замедляет рост и в конце концов лишь удваивается в размерах².

После первоначального рывка роста наш мозг продолжает добавлять новые нейронные связи для хранения и обработки информации (новые глиальные клетки, аксоны и синапсы) еще лет тридцать и даже дольше – особенно в новой коре, неокортексе. Рассмотрим белое вещество головного мозга, а конкретно – процесс миелинизации. По мере созревания мозга позвоночных белое вещество увеличивается в объеме, поскольку связи между нейронами (аксонные) постепенно “вжигаются” и покрываются, словно изоляцией, слоем жира – так называемого миелина, повышающего их производительность. Процесс миелинизации делает работу разных участков мозга более экономичной, однако менее пластичной, а следовательно, снижает нашу способность к обучению. Чтобы увидеть особенности человеческого мозга, сравним миелинизацию у нас и наших ближайших родственников шимпанзе. На илл. 5.2 показана доля миелинизации коры головного мозга (процент от ее уровня у взрослых) на протяжении трех периодов развития: (1) младенчество, (2) детство (“ювенильный период” у приматов) и (3) переходный возраст и юность³. Младенцы-шимпанзе рождаются с 15 % миелинизации коры, а у людей этот показатель всего 1,6 %. Что касается неокортекса, возникшего в ходе эволюции сравнительно недавно и у людей весьма массивного, здесь доли составляют 20 % и 0 % соответственно. В переходном возрасте и юности у людей миелинизация достигает лишь 65 % от полного объема, тогда как у шимпанзе она практически завершается – 96 %. Эти данные показывают, что мы в отличие от шимпанзе продолжаем “прокладывать проводку” даже на третьем десятке.

Илл. 5.2. Миелинизация у шимпанзе и людей на разных этапах развития

Развитие человеческого мозга связано и с другой необычной особенностью нашего вида – затяжным детством и появлением незабываемого периода под названием “переходный возраст”. По сравнению с другими приматами беременность и период младенчества (от рождения до отлучения от груди) у нас сократились, детство стало длиннее, а кроме того, появился переходный возраст, который бывает только у людей, и лишь потом наступает полная зрелость. Детство – период интенсивного культурного обучения, в которое входят и игры, и тренировка ролей и навыков, которые понадобятся во взрослой жизни, и за это время мозг достигает практически размеров взрослого, а тело остается маленьким. Переходный возраст начинается с достижения половой зрелости, после чего происходит рывок роста. Этот период мы посвящаем ученичеству: оттачиваем самые сложные взрослые навыки и пополняем запасы знаний, а также строим отношения со сверстниками и ищем брачных партнеров⁴.

Вероятно, появление особого периода переходного возраста и юности стало переломным моментом в нашей эволюционной истории, поскольку в популяциях охотников-собирателей охотники лет до восемнадцати не добывают достаточно калорий, даже чтобы прокормить себя (не то что других), а пика производительности достигают лишь к 35–40 годам. Отметим, что пик силы и скорости у охотника приходится примерно на 20–30 лет, а пик индивидуального охотничьего успеха наступает лишь годам к сорока, поскольку успех зависит скорее от ноу-хау и отточенных навыков, чем от физической силы и ловкости. Напротив, шимпанзе, которые тоже охотятся и занимаются собирательством, могут добыть достаточно калорий, чтобы прокормить себя, сразу после выхода из младенческого возраста, лет в пять⁵. Все это вполне соответствует длительному периоду “прокладывания проводки” у людей и по контрасту с шимпанзе показывает, насколько мы, люди, зависим от обучения даже для того, чтобы выжить в качестве охотников-собирателей.

Если признать, что давление отбора в эволюции нашего вида определялось кумулятивной культурной эволюцией, нет ничего удивительного в том, что в результате получился необычайно крупный мозг с замедленным нейрологическим и поведенческим развитием и стремительным ростом в ходе эволюции. Как только кумулятивная культурная эволюция начала порождать культурные адаптации вроде копий и приготовления пищи, те особи, чьи гены наградили их мозгами и процессами развития, позволяющими самым экономичным и рациональным образом усваивать, хранить и структурировать культурную информацию, получали больше всего возможностей выжить, найти брачных партнеров и оставить потомство. По мере того как мозг у каждого следующего поколения становился чуть крупнее и чуть лучше приспособлен к культурному обучению, корпус адаптивного ноу-хау стремительно расширялся, стремясь заполнить весь доступный объем в мозге. Этот процесс сформировал наш мозг, обеспечив его максимальной пластичностью и “запрограммировав на прием”, и наше тело, которое должно быть как можно миниатюрнее (и тратить как можно меньше калорий), пока мы не наберем достаточно знаний для выживания. Такое культурно-генетическое коэволюционное взаимодействие запускает автокаталитический процесс, в результате которого, каких бы габаритов ни достиг наш мозг, в мире всегда будет гораздо больше культурной информации, чем любой из нас способен усвоить за всю свою жизнь. Чем лучше наш мозг овладевает культурным обучением, тем быстрее накапливается адаптивная культурная информация и тем выше требования к нашему мозгу усваивать и накапливать эту информацию.

Такой подход объясняет и три удивительных особенности наших детей. Во-первых, по сравнению с другими видами наши младенцы альтрициальные (“незрелорождающиеся”), то есть слабые, жирные, с неразвитой мускулатурой и плохой координацией (простите, детки, но это так), тогда как некоторые млекопитающие выходят из материнской утробы уже готовыми ходить, и даже приматы быстро соображают, как цепляться за мать. Тем временем, если посмотреть, что происходит выше шеи, окажется, что мозг человека при рождении развит значительно лучше, чем у других животных, и уже оставил позади больше нейрофизиологических рубежей, чем остальные виды млекопитающих. Плод еще в утробе усваивает некоторые аспекты языка (см. главу 13), а сразу после родов новорожденный готов приступать к культурному обучению. Не успев научиться ходить, самостоятельно есть и гигиенично испражняться, дети уже избирательно учатся у других на основании критериев компетентности и надежности (глава 4) и способны распознавать намерения окружающих, чтобы копировать их цели⁶. Наконец, мозг новорожденного при всей своей развитости и когнитивных способностях поначалу очень пластичен (лишен миелина) и продолжает расти в том же темпе, что и в утробе. Коротко говоря, младенцы и маленькие дети – хитроумные машины для культурного обучения, хотя физически они почти полностью беспомощны.

Естественный отбор сделал нас культурным видом, изменив наше развитие таким образом, что (1) наши тела медленно растут на протяжении укороченного младенчества и затяжного детства, зато у нас наблюдается рывок роста в переходном возрасте и (2) наше нейрофизиологическое развитие претерпело сложные изменения, в результате чего наш мозг при рождении опережает по развитию другие виды животных и при этом стремительно растет и еще долго сохраняет пластичность. В дальнейших главах я расскажу, как наша стремительная генетическая эволюция, крупный зрелый мозг, медленное физическое развитие и постепенная “прокладка проводки” стали возможными лишь как часть более масштабного набора особенностей, в число которых входит гендерное разделение труда, большой вклад родителей в воспитание детей и долгая жизнь после окончания периода фертильности, то есть после менопаузы. Эти особенности нашего вида тесно связаны с культурной эволюцией.

Приготовление пищи: переваривание вне организма

Пищеварительная система у людей совсем не такая, как у других приматов. Начнем сверху: рот, губы, зубы и расстояние, на которое раскрываются челюсти, у нас на удивление малы, а мышцы губ слабы. Рот у нас того же размера, что у обезьянки саймири, которая весит меньше полутора килограммов. Шимпанзе могут открывать челюсти вдвое шире нас и держать довольно большое количество пищи между губами и крупными зубами. Кроме того, у нас жалкие, коротенькие челюстные мышцы, которые крепятся совсем близко, прямо под ушами. У других приматов жевательные мышцы тянутся до макушки, где иногда даже крепятся к специальному костяному гребню. Желудки у нас маленькие, площадь их внутренней поверхности в три раза меньше, чем можно ожидать для примата наших размеров, а толстый кишечник слишком короткий – всего 60 % от ожидаемой массы. Кроме того, наш организм плохо справляется с токсинами из пищи, добытой в дикой природе. В целом весь наш желудочно-кишечный тракт – желудок вместе с тонким и толстым кишечником – значительно меньше, чем должен быть в организме таких габаритов. По сравнению с другими приматами пищеварительная система у нас очень слаба на всем протяжении – начиная со способности, точнее, неспособности измельчать пищу во рту и заканчивая неумением толстого кишечника переваривать клетчатку. Любопытно, что наш тонкий кишечник при этом примерно ожидаемой длины – исключение, разговор о котором мы ненадолго отложим⁷.

Неужели такой странный физиологический склад человека можно объяснить культурой?

Ответ заключается в том, что наш организм, а в данном случае – желудочно-кишечный тракт, эволюционировал совместно с культурно передаваемым ноу-хау, касающимся переработки пищи. Во всех обществах люди обрабатывают пищу методами, накопленными на протяжении поколений: варят, жарят, сушат, растирают, мелют, вымачивают, промывают, нарезают, маринуют, коптят и строгают. Самые древние из этих методов – вероятно, нарезка, строгание и растирание каменными орудиями. Нарезка, строгание и растирание мяса могут иметь большое значение, поскольку такая обработка разрывает, измельчает и разминает мышечные волокна, то есть частично исполняет функции ротовой полости, зубов и челюстей. Подобным же образом маринады имитируют химическое переваривание пищи. Кислые маринады вроде того, с которым готовят блюдо севиче, популярное на побережье Южной Америки, буквально начинают расщеплять белки мяса до того, как те попадают к тебе в рот, подражая методам желудочного сока. И, как мы видели в случае с нарду, охотники-собиратели издревле применяют промывание и вымачивание среди множества других приемов переработки пищи и выведения из нее ядовитых веществ.

Пожалуй, важнейшее культурное ноу-хау, сформировавшее нашу пищеварительную систему, – это тепловая обработка пищи. Приматолог Ричард Рэнгем привел убедительные доводы в пользу того, что тепловая обработка пищи, а следовательно, огонь сыграли важнейшую роль в эволюции человека. Ричард с коллегами подробно разобрали, как правильная тепловая обработка избавляет нас от огромной части работы по перевариванию пищи. Она размягчает и мясо, и растительную пищу и готовит их к усвоению. Правильный нагрев уничтожает ядовитые вещества и размягчает волокнистые коренья и другие растительные продукты. Кроме того, тепло расщепляет мясные белки, что сильно облегчает работу желудочного сока. Поэтому, в отличие от плотоядных, например львов, нам редко приходится держать мясо в желудке по нескольку часов, поскольку оно, как правило, поступает туда уже отчасти переваренным: его отбили, нарезали, замариновали и приготовили на огне.

Вся эта переработка пищи снижает пищеварительную нагрузку на наши рты, желудки и толстый кишечник, но не влияет на необходимость всасывать питательные вещества: вот почему тонкий кишечник у нас как раз такого размера, какой положен примату наших габаритов.

Однако при разговорах на эту тему часто упускают из виду, что методы переработки пищи – это главным образом продукт культурной эволюции. Например, тепловая обработка не принадлежит к числу того, что мы умеем делать инстинктивно или даже до чего можем без труда догадаться. Не верите – попробуйте развести огонь, не применяя никаких современных технологий. Потрите друг о друга две палочки, сделайте “сверло” – покрутите палочкой в выемке другой деревяшки, чтобы поджечь трут, найдите кусочек природного кремня или кварца и так далее. У вас большой мозг, вот пусть и поработает. Возможно, у вас включатся какие-то инстинкты для разведения огня, созданные естественным отбором, чтобы помочь нашим предкам решать эту постоянно возникающую проблему. Возможно, они подскажут вам, что делать…

Не получается? Если вы не учились, как разводить огонь, то есть не получили культурную передачу, успех крайне маловероятен. Наши тела сформированы огнем и пищей, приготовленной на нем, но, чтобы развести огонь и приготовить пищу, нам нужно учиться у других. Разводить огонь настолько “неестественно” и технически трудно, что некоторые популяции охотников-собирателей утратили этот навык. В их числе жители Андаманских островов (у побережья Малайзии), сирионо (Амазония), северные аче и, вероятно, тасманийцы. Уточню: эти народности не смогли бы выжить без огня, поэтому огонь они сохранили, но не знают, как разжечь новый при необходимости. Если у какой-то группы огонь случайно гаснет, например в сильную бурю, им приходится идти искать другую группу, у которой огонь не потух (на что остается только надеяться)⁸. Однако наши родичи неандертальцы, обладатели больших мозгов, жили в морозной палеолитической Европе в малых группах, рассеянных по большой территории, и если у кого-то из них огонь угасал, его, возможно, не удавалось заново разжечь тысячелетиями⁹. Из главы 12 мы узнаем, как это происходит и почему такие серьезные утраты не должны удивлять.

Вероятно, огонь стал играть в жизни нашего вида такую важную роль, когда мы научились контролировать его, а контроль над огнем требует определенных навыков. Это только кажется, будто поддерживать огонь проще простого: ведь нужно делать это постоянно – и в грозу, и в ветер, и во время долгих переходов через реки и болота. Я кое-что узнал об этом, когда жил в Перуанской Амазонии у племени мачигенга. Один раз я увидел, как женщина из этого племени перетащила в свой далекий огород полено – на вид оно было обугленное и давно остывшее, – а потом вдохнула жизнь в тлевший внутри уголек при помощи сочетания сухого мха, который она носила с собой, и отраженного тепла других поленьев. А еще я был крайне смущен, когда другая женщина-мачигенга – молодая, с непременным младенцем, висящим на боку, – остановилась у моего дома в деревне и поправила дрова в огне, на котором я готовил пищу. В результате огонь стал давать больше жара, появилось удобное местечко, куда ставить котелок, стало меньше дыма (и мне не пришлось больше кашлять) – и очаг перестал требовать моего постоянного участия¹⁰.

Самостоятельно научиться готовить методом проб и ошибок тоже очень трудно. Чтобы приготовление пищи помогало пищеварению, нужно готовить правильно. Плохая обработка может затруднить переваривание и повысить токсичность пищи. А хорошие рецепты для каждого типа пищи свои. Если нужно приготовить мясо, то самый очевидный вариант (по крайней мере, для меня) – положить куски мяса прямо в огонь – приводит к тому, что мясо будет жесткое, обугленное и при этом сырое внутри, то есть именно как не надо. Соответственно, малые сообщества обладают сложным арсеналом приемов обработки пищи, приспособленных для их рациона. Скажем, некоторые продукты лучше всего готовить, завернув в листья и надолго закопав в горячую золу (надолго – это на сколько?). А печень добычи многие охотники едят сырой, прямо на месте. Оказывается, печень очень питательная, мягкая и необычайно вкусная в сыром виде – кроме тех видов, у которых печенью можно отравиться насмерть (а вы знаете, что это за виды?)¹¹. Охотники-инуиты не едят сырой печень белого медведя, поскольку считают, что она ядовита (и совершенно правы, согласно данным лабораторных исследований). Остальную тушу, как правило, разделывают, мясо иногда измельчают, иногда сушат, а затем готовят на огне, причем разные части туши по-разному.

Воздействие этого культурно передаваемого ноу-хау, касающегося огня и приготовления пищи, повлияло на генетическую эволюцию нашего вида настолько сильно, что теперь мы, в сущности, не можем жить без пищи, приготовленной на огне. Рэнгем сделал обзор литературы о способности людей выживать исключительно на сырой пище. В обзор вошли описания исторических случаев, когда людям приходилось выживать без тепловой обработки пищи, а также исследования модных современных увлечений вроде сыроедения. Коротко говоря, все они свидетельствовали, что прожить без тепловой обработки пищи несколько месяцев очень трудно. Сыроеды тощие и часто чувствуют голод. Процент жира у них падает настолько, что менструации у женщин сплошь и рядом прекращаются либо становятся крайне нерегулярными. И это несмотря на то, что в супермаркетах продаются самые разные сырые продукты, у нас появились мощные высокотехнологичные орудия для обработки пищи, например блендеры, и сыроеды все-таки едят некоторые продукты, прошедшие предварительную обработку. В общем, племена охотников-собирателей не смогли бы выжить без приготовления пищи на огне, однако же обезьяны прекрасно обходятся без него, хотя вареное и жареное любят¹².

Зависимость нашего вида от огня и приготовления пищи на протяжении нашей эволюционной истории, вероятно, повлияла и на нашу психологию культурного обучения, сделав нас восприимчивыми к знаниям о добыче огня. Это пример тематической избирательности нашего культурного обучения. Дэн Фесслер, антрополог из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, утверждает, что дети младшего школьного возраста (от шести до девяти лет) проходят фазу, когда им очень хочется узнать побольше об огне – и наблюдая за другими, и манипулируя с огнем самостоятельно. В малых сообществах, где дети могут свободно удовлетворять подобное любопытство, подростки успевают и в полной мере овладеть контролем над огнем, и утратить всякий интерес к нему. Любопытно, что, по словам Фесслера, у современных обществ есть такая особенность: очень многим детям не удается удовлетворить свое любопытство, и их увлечение огнем затягивается на подростковый период и раннюю юность¹³.

Вероятно, влияние социально усвоенных приемов переработки пищи на нашу генетическую эволюцию было медленным и постепенным, а началось с самых ранних каменных орудий. По всей видимости, эти орудия начали появляться по меньшей мере три миллиона лет назад (см. главу 15) и применялись для обработки мяса: с их помощью мясо отбивали, нарезали и рубили на мелкие куски¹⁴. Практика сушки мяса или вымачивания растительной пищи могла возникнуть в любое время и, возможно, неоднократно. Ко времени появления рода Homo, скорее всего, приготовление пищи начали применять спорадически, но все чаще, особенно там, где регулярно попадались крупные волокнистые корнеплоды или жилистое мясо.

Наш арсенал методов обработки пищи изменил давление отбора на пищеварительную систему, поскольку постепенно заменил некоторые ее функции культурными заместителями. Приемы наподобие тепловой обработки повышают энергетическую ценность продуктов и облегчают их переваривание и обезвреживание ядов. Этот эффект позволил естественному отбору сэкономить существенное количество энергии, уменьшив массу тканей кишечника, которые по энергетической затратности уступают только мозгу, а заодно и восприимчивость к различным заболеваниям этих тканей. Экономия энергии благодаря выведению вовне пищеварительных функций, обеспеченному культурной эволюцией, стала одним из целого комплекса изменений, которые позволили человеку постоянно наращивать объем мозга.