Толкин и Великая война. На пороге Средиземья

2
«Юноша, в избытке наделенный воображением»

Морозный день в нагорьях северной Франции; справа и слева полчища солдат наступают через нейтральную полосу. Повсюду неразбериха: клубится дым, свистят пули, рвутся снаряды. Младший лейтенант Дж. Р. Р. Толкин – в командном блиндаже, передает распоряжения ординарцам, или в узком окопе, отслеживает ход битвы; он отвечает за связь в грязном, вымотанном и поредевшем батальоне из четырех сотен фузилёров. По итогам кровавой бойни три мили^[24] вражеских окопов оказываются в руках британцев. Но для Толкина эта битва – последняя. Несколько дней спустя он сляжет с лихорадкой, и долгая одиссея – по палаткам, на поездах, на кораблях, – в конце концов приведет его обратно в Бирмингем. Там, в госпитале, он начнет записывать мрачную и запутанную историю о древней цивилизации, осажденной жуткими недругами – наполовину машинами, наполовину монстрами: «Падение Гондолина». Это – первый лист на раскидистом древе толкиновских сказаний. В этой истории задействованы «номы», или эльфы; но они высоки ростом, суровы и яростны – совсем не похожи на порхающих феечек из стихотворения «Солнечный лес». Это – битва в полном смысле слова, а не регбийный матч в ироикомическом антураже. В детстве Фаэри еще не вполне завладела сердцем Толкина; гораздо позже Толкин признавался: «Истинный вкус к волшебным сказкам [во мне] пробудила филология на пороге взросления; оживила и стимулировала его война».

В разгар Второй мировой войны, в письме к сыну Кристоферу, служившему в Королевских ВВС Великобритании, Толкин ясно дает понять, как именно его собственный военный опыт повлиял на его творчество. «Среди всех твоих страданий (часть из них – чисто физические) я ощущаю потребность каким-то образом выразить свои чувства касательно добра и зла, красоты и безобразия: осмыслить их, вскрыть, так сказать, нарыв, – пишет он. – В моем случае это все породило Моргота и “Историю номов”». Мифология, в итоге опубликованная как «Сильмариллион» и описывающая времена, когда Саурон «Властелина Колец» был еще только слугою падшего ангела Моргота, возникла из столкновения одаренного богатым воображением гения с войной, ознаменовавшей наступление современной эпохи.

Древо росло неспешно, выпуская все новые ветви. В 1914 году Толкин только-только начал работать с материалами, которые пойдут на постройку Гондолина и Средиземья. Все, чем он располагал, – это небольшое количество странных провидческих образов, несколько обрывков стихотворений, переложение финского предания и серия экспериментов по созданию языков. Ничто не говорило о том, что все это будет со временем «вмонтировано» в структуру мифа, который возникнет в конце 1916 года; да и влияние войны не настолько очевидно в текстах, написанных Толкином сразу после вступления Британии в европейский конфликт. Это было время бурных патриотических излияний, полнее всего отраженных в отточенной поэзии Руперта Брука. Свой вклад в общий поток внес и Дж. Б. Смит – написав стихотворение, озаглавленное «На объявление войны», в котором самонадеянных врагов предостерегали: пусть Англия и состарилась,

 
Но мы еще горды – мы не снесем
Насмешек дерзкого бахвала.
Глупец, остерегись играть с огнем —
Чтоб все вокруг не запылало!
 

Гордыня и патриотизм редко порождают поэтические шедевры. Толкин, по всей видимости, повальному увлечению не поддался. На первый взгляд, он был столь же невосприимчив к любым современным веяниям: это касалось не только друзей и литературных движений, но и текущих событий, и даже личного опыта. Иные критики склонны сбрасывать его со счетов – он-де как страус прячет голову в прошлом, он подражатель, который перелагает средневековые или мифологические тексты и упрямо отгораживается от современного мира. Но для Толкина средневековье и мифология дышали жизнью текущего момента. Просто их сюжеты и языки символов оказались наиболее подходящими инструментами для этого самого инакомыслящего из авторов двадцатого века. В отличие от многих других, кто был потрясен катастрофой 1914–1918 годов, Толкин не отказался от старых литературных приемов и методов, от классицизма и медиевализма, поборниками которых выступали лорд Теннисон и Уильям Моррис. Под пером Толкина эти литературные традиции обрели новую жизнь – настолько, что и по сей день подчиняют себе умы читателей.

Неделю спустя после того, как Британия вступила в войну, пока сверхмощная «Большая Берта» обстреливала укрепления бельгийского города Льежа, Толкин находился в Корнуолле и зарисовывал волны и скалистый берег. В его письмах к Эдит прочитывается, насколько чутко его душа отзывается на пейзаж – как, например, когда он со своим спутником, отцом Винсентом Ридом из Оратория, под конец долгого дневного перехода добрался до Руан-Майнора. «Освещение сделалось весьма призрачным, – писал он. – Временами тропа вела через перелески, где ползли мурашки по спине от уханья сов и писка летучих мышей; временами за забором всхрапывала лошадь, страдающая одышкой, или свинья, страдающая бессонницей, отчего у нас душа уходила в пятки; пару раз мы неожиданно проваливались в ручьи, которых в темноте было не видно. Но наконец эти четырнадцать миль закончились – а последние две мили душу нам согревал виднеющийся вдали Лизардский маяк и приближающийся шум моря». Море производило на Толкина сильнейшее впечатление. «Можно ли описать это в унылом, затертом письме? Над головой нещадно палит солнце, а огромные валы Атлантики с ревом и шипением разбиваются о скалы и рифы. Море выточило в утесах причудливые отверстия и теперь врывается в них с трубным ревом или извергает наружу фонтаны пены, точно кит, и повсюду – красные и черные скалы, и белая пена на лиловом и на прозрачной морской зелени».

Толкин не был готов принимать пугающую новую реальность войны. Чтобы усилить небольшую регулярную армию Британии, Китченеру требовалось 500 000 добровольцев. В Бирмингеме первыми на призыв откликнулись бедняки – чернорабочие или безработные. Затем британские войска с тяжелыми потерями вынуждены были отступить от бельгийского города Монса – это была их первая битва в континентальной Европе со времен Ватерлоо в 1815 году. В то же время в самой Британии не осталось регулярной армии для защиты страны от иноземного вторжения. Теперь в центре внимания оказался средний класс и в особенности бессемейные юноши вроде Толкина. «Патриотизм требует, чтобы холостяки, не задумываясь и ни минуты не колеблясь, завербовались в армию», – гремела «Бирмингем дейли пост». В конце августа город уже ждал от «старых эдвардианцев», что они составят новый батальон. Отец Тминного Кексика, сэр Джон Барнзли, – подполковник, приглашенный сформировать новую часть, поторапливал молодых людей. Т. К. Барнзли попытался уговорить Роба Гилсона вступить в «Бирмингемский батальон»^[25], но самое большее, на что Роб согласился, – это помочь обучить рекрутов из числа «старых эдвардианцев» стрельбе. К 5 сентября в подразделение записались 4 500 человек – этого вполне хватало еще на один батальон и даже больше. Всеобщий ажиотаж захлестнул и брата Толкина, Хилари. Форма для добровольцев шилась в течение нескольких недель, а пока что им выдали значки, чтобы юношей не оскорбляли на улицах, называя трусами. Толкин, который завербоваться не спешил, позже вспоминал: «В те дни ребята шли в армию – либо подвергались остракизму. Ну и премерзкое же положение». Между тем военный госпиталь, только что устроенный в Бирмингемском университете, заполнялся ранеными из-под Монса; в Англию прибывали бельгийские беженцы и рассказывали о зверствах немцев.

К общественному порицанию добавились завуалированные намеки родственников, а затем и прямое давление. Родителей у Толкина не было, но дяди и тети недвусмысленно давали юноше понять, в чем состоит его прямой долг. Однако в конце сентября, когда Толкин вместе с братом Хилари гостил у своей овдовевшей тети Джейн Нив на ферме «Феникс» в ноттингемпширском Гедлинге, Джон Рональд со всей ясностью заявил, что намерен остаться в университете.

В силу многих причин Толкину полагалось бы незамедлительно откликнуться на призыв Китченера. Он был католиком, а немецких оккупантов в Бельгии обычно считали фанатиками-лютеранами, которые насиловали монахинь и жестоко убивали священников. Вместе со всем цивилизованным миром он возмущался уничтожением немцами Лёвена с его церквями, университетом и библиотекой, насчитывавшей 230 000 книг, в том числе сотни уникальных средневековых рукописей. Он помнил о своем долге перед королем и страной.

Но в 1914 году от Дж. Р. Р. Толкина потребовали сражаться с солдатами, чьей родиной была земля его собственных предков по отцовской линии. Толкины жили в Англии еще с начала XIX века, но род их (с фамилией Tolkiehn) уходил своими корнями в Саксонию. А еще древняя Германия была колыбелью англосаксонской культуры. В одной из своих записных книжек за тот год Толкин тщательно проследил последовательность вторжений, приведших германские племена на остров Британия. На этой стадии, как сам Толкин признавал позже, его неодолимо привлекал «“германский” идеал»: даже в 1941 году (невзирая на эксплуатацию этого идеала Адольфом Гитлером) Толкин опишет его как «благородный северный дух, высший из даров Европе». Не следовало забывать и о научном братстве. Германия была интеллектуальной колыбелью современной науки филологии и некогда выдвинула англосаксонские штудии на первый план англистики. Той осенью бывший наставник Толкина Фарнелл пересказывал истории о немецких зверствах в Бельгии, а вот Джозеф Райт – не только официальный наставник, но и друг и советчик Толкина – пытался устроить библиотеку с выдачей книг на руки для раненых немецких солдат, находящихся на лечении в Оксфорде. О таких симпатиях и о причастности к такому сообществу невозможно было позабыть даже под сверлящим взором лорда Китченера на вербовочных плакатах. И хотя многие соотечественники – обладатели немецких фамилий вскоре сменили их на английские (в том числе Георг V – в июле 1917 года), Толкин этого делать не стал. Много лет спустя он отмечал: «Я привык гордиться своей немецкой фамилией – и гордости этой не утратил на протяжении всей последней прискорбной войны…».

Возможно, что необычные пристрастия Толкина к германской литературе позволили ему взглянуть на войну иначе, нежели большинству современников. Постигая культуру древней северной Европы, Толкин с готовностью отвернулся от античных авторов, на которых в школе воспитывалось его поколение. Античность романтически вплеталась в викторианский триумфализм; как писал один из обозревателей, «по мере того как долгие годы процветания Pax Britannica^[26] сменялись один за другим, правда о войне позабылась, и в 1914 году молодые офицеры шли в битву с “Илиадой” в вещмешках и именами Ахилла и Гектора в сердце». Но в сердце Толкина ныне были начертаны иные имена – Беовульф и Беорхтнот. В самом деле, под стать юному Торхтхельму в стихотворной драме «Возвращение Беорхтнота, сына Беорхтхельма» 1953 года, голова Толкина была «набита старинными песнями о героях северной древности, таких как Финн, король Фризии; Фрода, король хадобардов; Беовульф и Хенгест с Хорсой…». Он еще более укрепился в своем подростковом убеждении, что «хотя в целом северный эпос не обладает очарованием и приятностью южного, однако ж превосходит его неприкрашенной правдивостью». Гомеровская «Илиада» в изрядной мере представляет собою перечень насильственных смертей, но ее действие разворачивается в мире погожем и теплом, где моря озарены солнцем, где герои становятся полубогами, а власть олимпийцев – вечна. Германский мир – более холодный и пасмурный. Он страждет под бременем безысходности; в финале гибель ждет как Middangeard (Средиземье), так и его богов. В «Беовульфе» мы наблюдаем «войну человека с враждебным миром и его неизбежное поражение во Времени», – писал Толкин позже в своем концептуальном эссе «“Беовульф”: чудовища и критики». Для «юноши, в избытке наделенного воображением и не то чтобы храброго», как он позже себя описывал, Толкин отлично представлял себе, что такое война, – но даже вообразить себе не мог, как рекордно повысилась эффективность уничтожения себе подобных благодаря техническому прогрессу.

Впрочем, ключ к решению Толкина отсрочить зачисление в армию лежал у него в кармане. Он был небогат: кое-как перебивался на свои 60 фунтов стипендии и небольшой годовой доход. Когда, по достижении двадцати одного года, он отправился в Челтнем отвоевывать Эдит, заботливый хозяин дома, в котором жила девушка, предостерегал ее опекуна: «Мне нечего сказать против Толкина, он воспитанный джентль[мен], но его жизненные перспективы не внушают оптимизма, и я даже не представляю, когда он сможет позволить себе жениться. Если бы он имел какую-никакую профессию, все было бы иначе». Теперь, когда Толкин и Эдит заключили помолвку, ему приходилось думать не только о себе. Перейдя на другой факультет и наконец-то найдя свое призвание, он надеялся зарабатывать себе на жизнь научной и преподавательской работой. А для этого был необходим диплом. Куда более обеспеченный Роб Гилсон рассказывал своей возлюбленной полтора года спустя:

Он вступил в армию позже нас всех, потому что сперва окончил Оксфорд. Для него это было совершенно необходимо: только так он мог надеяться заработать себе на хлеб; и я рад сказать, что он получил первый класс отличия – по английской литературе… Он всегда был отчаянно беден…

Итак, Толкин заявил своей тете Джейн, что намерен завершить свое образование. И в этой стрессовой ситуации он обратился к поэзии. В результате его поездка на ферму «Феникс» совершенно неожиданным образом оказалась судьбоносной.

Еще до того как разразилась война, в конце университетского триместра, Толкин взял в библиотеке колледжа многотомную «Bibliothek der angelsächsischen Poesie» Грейна и Вюлькера. Этот колоссальный труд был одним из тех памятников немецкой филологии, которые сформировали англосаксонистику как науку; это означало, что до конца долгих летних каникул у Толкина на руках оказался основной корпус древнеанглийской поэзии. Он продрался сквозь поэму «Христос» за авторством Кюневульфа, поэта VIII века, но счел ее «прискорбным занудством», как сам писал впоследствии: «прискорбным, ведь плакать хочется при мысли о том, что человек (один или несколько), наделенный даром слова и, по-видимому, столько всего слышавший (или прочитавший) из того, что до наших дней не дошло, тратил свое время на сочинение такой тягомотины». Скука порою сказывалась на Толкине парадоксальным образом: у него тотчас же включалось воображение. Более того, мысль о навсегда утраченных преданиях его неизменно интриговала. Посреди благочестивой проповеди Кюневульфа Толкину встретились слова: «Eala Earendel! engla beorhtast / ofer middangeard monnum sended» – «Привет тебе, Эарендель, ярчайший из ангелов, посланный людям над срединным миром!» Имя Earendel (или Éarendel) необыкновенно его поразило. Позже Толкин описал свой собственный отклик через Арундела Лаудэма, персонажа неоконченного романа «Записки клуба “Мнение”» 1940-х годов: «Я ощутил странный трепет, как если бы что-то всколыхнулось во мне, наполовину очнувшись от сна. За этими словами угадывалось, если бы только удалось уловить, нечто очень далекое, нездешнее и прекрасное, лежащее за пределами древнеанглийского. <…> Думаю, не будет кощунством предположить, что слова эти унаследовали свою необычайную силу воздействия от некоего более древнего мира». Но кому принадлежало имя Éarendel? Вопрос породил ответ длиною в жизнь.

В строках Кюневульфа говорилось об ангеле – посланце или провозвестнике Христа. В словаре высказывалось предположение, что это слово означает луч света или зарю. Толкину казалось, что оно сохранилось со времен еще до древнеанглийского и даже до христианства. (Это подтверждается наличием родственных имен, таких как Aurvandil и Orendil, в других древних письменных источниках. Согласно правилам сравнительной филологии все они, возможно, восходят к одному и тому же имени, существовавшему еще до того, как общегерманский язык распался на подгруппы. Но буквальное и переносное значения этого имени не вполне ясны.) Основываясь на словарных определениях и на фразе Кюневульфа о том, что Эарендель поставлен над нашим миром, Толкин пришел к мысли о том, что Эарендель – не кто иной, как рулевой планеты Венеры, предвестницы зари. На ферме «Феникс» 24 сентября 1914 года он написал на диво удачные строки:

 
Эарендель восстал над оправой скал,
   Где, как в чаше, бурлит Океан.
Сквозь портал Ночной, точно луч огневой,
   Он скользнул в сумеречный туман.
И направил свой бриг, как искрящийся блик,
   От тускневшего злата песков
По дороге огня под дыханием Дня
   Прочь от Западных берегов.
 

Толкин украсил стихотворение «Странствие Эаренделя Вечерней Звезды» своей любимой фразой из «Беовульфа» – «Ofer ýþa ful», «над чашей океана», «над океанским кубком». Еще одну характеристику Эаренделя Толкину, вероятно, подсказало сходство его имени с древнеанглийским словом ēar море’: хотя стихия его – небо, он – мореход. Но это было только начало. Толкин обрисовал и персонажа, и космологию в сорока восьми стихотворных строках, тон которых порой возвышен, порой жизнерадостен, а порой – торжественно-мрачен. Все небесные светила – это корабли, которые всякий день проплывают сквозь врата на Востоке и Западе. Фабула несложна: Эарендель выводит корабль от закатной Западной земли на краю мира, стремительно проносится мимо звезд, плывущих заданным курсом, спасается от охотника-Луны, но гибнет в свете встающего Солнца.

 
Уносясь от Луны, мир с другой стороны
   Эарендель спешил обогнуть —
За оградой земли, в бесконечной дали,
   Пролагал он причудливый путь.
Он, сжимая штурвал, смеху смертных внимал
   И слезам, что исторгла беда;
Мир тонул за кормой между светом и тьмой
   На пути своем сквозь года.
 
 
Паруса распростер и в беззвездный простор,
   В недоступный для смертных предел,
Без путей и дорог, дерзновен, одинок,
   Он, как светоч над морем, летел.
Так он Солнцу вдогон направлял галеон,
   Вольно странствуя в небесах,
Но забрезживший день обратил его в тень,
   И угас он с Рассветом в очах.
 

Именно такой миф мог измыслить какой-нибудь древний народ для объяснения небесных явлений. Толкин дал стихотворению название и на древнеанглийском (Scipfæreld Earendeles Ǽfensteorran), как будто оно представляло собою перевод. Он пытался вообразить историю, которую мог слышать Кюневульф, – как если бы какой-нибудь древнеанглийский поэт, его соперник, потрудился ее записать.

А пока Толкин занимался сочинительством, немецкие и французские армии сходились в яростном бою под городком Альбер, в области, названной по реке Сомме, через нее протекающей. Но доблесть Эаренделя – это доблесть одиночки: он влеком в путь неким необъяснимым желанием. Он не «monnum sended» [к людям посланный] в качестве гонца или вестника (как у Кюневульфа); но он и не воин. Если Эарендель и воплощает в себе какой-то героизм, то это стихийный героизм искателя приключений вроде сэра Эрнеста Шеклтона, тем летом отправившегося в трансантарктическую экспедицию.

Если тень войны и затронула толкиновское стихотворение, то разве что очень косвенно. Хотя Эарендель бежит от земного мира, он внемлет его рыданиям, и в то время как его корабль уносится своим непредсказуемым курсом, неподвижные звезды занимают назначенные им места в «текучем приливе тьмы». Невозможно судить, намеревался ли Толкин провести параллели со своим собственным положением на момент написания стихотворения; но любопытно, что, пока на него давили со всех сторон, принуждая сразиться за короля и страну, пока другие шлифовали воинственные вирши, сам он воспевал «блуждающий дух», не желающий держаться общего курса: одинокого беглеца в погоне за неким ускользающим идеалом.

Что же это был за идеал? Если не рассматривать более поздние разработки предания, об Эаренделе этого стихотворения мы знаем не многим больше, нежели о схематичном человечке, шагающем в никуда на рисунке Толкина «Край света». О том, что Эарендель думает про себя, нам известно и того меньше – при всей его очевидной отваге, эксцентричности и безудержном любопытстве. Мы приходим к выводу, что это в самом деле «бесконечный полет» – квест, не имеющий не только завершения, но и цели. Если бы Толкин захотел исследовать сердце и душу своего морехода, он, возможно, обратился бы к великим древнеанглийским стихотворениям-раздумьям об изгнании: к «Скитальцу» и «Морестраннику». Но вместо того он предпочел жанр рыцарского романа – естественное обрамление для квеста, мотив которого либо самоочевиден (любовь, честолюбие, жадность), либо предначертан свыше. У Эаренделя мотивация двоякая: в конце концов, он и человек, и небесное светило. По канонам сверхъестественного, это астрономический миф, объясняющий движения планет, но по человеческим меркам это также и хвалебная ода воображению. «Полыхает огнем сердце ярое в нем»: Эарендель подобен Фрэнсису Томпсону, исполненному «жаркого интереса к нездешне-прекрасному» (именно так Толкин охарактеризовал Томпсона в докладе перед Стэплдонским обществом). Очень заманчиво усмотреть здесь аналогию с Толкином-писателем, в котором бурлит и ищет выхода творческое начало. Квест морехода – это квест индивидуалиста-романтика, наделенного «избытком воображения» и не довольствующегося просветительской задачей подробно исследовать уже известный мир. Эарендель преодолевает все традиционные барьеры в поисках самораскрытия перед лицом возвышенного, заключенного в самой природе. В некоем подразумеваемом религиозном смысле он стремится приблизиться к созерцанию лика Божьего.

За неделю до начала кембриджского триместра Роб Гилсон гостил у Кристофера Уайзмена в Уондсуорте, районе Лондона, куда вся его семья переехала после того, как отца назначили секретарем головного отделения миссии уэслианских методистов в 1913 году. На той же неделе пал Антверпен^[27]. Гилсон писал: «Мы, конечно же, безумствуем и веселимся напропалую. Вчера вечером ходили смотреть Джеральда дю Морье в “Отверженной” – до чего ж дурацкая пьеска!^[28] Не знаю, что мы станем делать сегодня, – и, с вероятностью, начнем еще до того, как решим». Тогда же, 4 октября, в последнее воскресенье долгих каникул, Толкин возвратился в Бирмингем и остановился в Оратории у отца Фрэнсиса Моргана. Т. К. Барнзли, к тому времени назначенный старшим субалтерн-офицером в 1-м Бирмингемском батальоне, командовал построением личного состава новой части на молебен у главной приходской церкви города. В понедельник новобранцы приступили к учениям. В субботнем выпуске «Дейли пост» был опубликован список зачисленных в 3-й Бирмингемский батальон. Хилари Толкин был вскорости без лишних церемоний отправлен в Методистский колледж в Моузли учиться на горниста.

Вернувшись в Оксфорд, Толкин признался некоему профессору-католику, что разразившаяся война явилась для него тяжким ударом. «Я сетовал, что мир мой рушится», – писал он позже, вспоминая то время. Толкин был подвержен приступам глубокой меланхолии и даже отчаяния со времен смерти матери, хотя держал свои чувства в себе. Новая жизнь, которую он медленно выстраивал с тех самых пор, теперь оказалась в опасности. Но, выслушав его жалобы, профессор-католик заявил, что война – это не аномалия; напротив, человечество просто-напросто вернулось «к нормальному состоянию».

Однако ж первым делом от войны пострадала привычная Толкину «повседневная жизнь» – даже в Оксфорде. Университет был преобразован в цитадель для беженцев, исполненную готовности к войне. Освященный веками поток студентов иссяк: к сентябрю через университетскую призывную комиссию прошло две тысячи человек. В Эксетере осталось только семьдесят пять; по вечерам в квадрангле Эксетера под темными окнами царила тишина. Толкина мучали сомнения: прав ли он был, что остался. «Это ужасно! – писал он. – Я даже не уверен, смогу ли я продолжать учебу: работать решительно невозможно». Колледж частично переоборудовали под казармы; они распределялись между Оксфордширской легкой пехотой и артиллерийскими батареями – бойцы прибывали и отбывали нескончаемой чередой. Ушли на фронт и некоторые из профессоров помоложе, а также и многие из числа университетской прислуги; их заменили более пожилые люди. Толкин порадовался возможности впервые пожить вне колледжа, в доме № 59 на Сент-Джон-стрит (это здание со временем прозвали «Джоннером»), где он делил «берлогу» с последним из оставшихся в Эксетере друзей, Колином Каллисом, который не смог завербоваться в армию по причине слабого здоровья.

Юношей в городе почти не осталось, но жизнь в нем била ключом. Женщины заступали на место мужчин в гражданском секторе. Появились бельгийские и сербские беженцы. По улицам бродили выздоравливающие солдаты; в здании Экзаменационных школ был устроен госпиталь для раненых. Взводы, предназначенные им на смену, занимались строевой подготовкой в Университетском парке; новобранцы щеголяли во временной форме синего цвета. Ректор Фарнелл – сегодня это может показаться эксцентричным – давал уроки фехтования на шпагах и саблях. Впервые со времен Английской гражданской войны^[29] Оксфорд превратился в военный лагерь.

Увещеваемые Фарнеллом, Толкин и немногие его приятели-студенты пытались поддерживать жизнь в колледжских клубах. Стэплдонское общество, от которого осталась одна тень «под мрачными тучами Армагеддона», изо всех своих скромных сил делало что могло: от имени всех эксонианцев выражало вотум доверия вооруженным силам и рассылало письма в поддержку короля Альберта Бельгийского и Уинстона Черчилля (на тот момент – первого лорда адмиралтейства). Но первейшей обязанностью, возложенной на Толкина, стала организация косметического ремонта в Общей комнате студентов. Всех уже предупредили, что война ограничит подобные роскошества. Проректор заявил Толкину, что студенческие развлечения – неоправданное расточительство и должны быть запрещены. Толкин остроумно подтрунивал над новичками первого года обучения за то, что они редко моются – «вне всякого сомнения, из самых лучших побуждений, во имя экономии в наше тяжелое время». В Стэплдонском обществе дебатировалось утверждение «это Собрание не одобряет систему жесткой экономии в нынешнем кризисе». Толкин выступил в дебатах о «Сверхчеловеке и международном праве», но предложенное им самим утверждение «это Собрание одобряет реформу правописания» свидетельствует о желании уйти от темы войны. То было вынужденное воззвание к мирной жизни, но никакого резонанса оно не вызвало, ведь все новые и новые страны оказывались втянуты в войну. В конце октября бельгийцы открыли шлюзы со стороны моря в момент, когда прилив достиг высшей точки, и наводнение оттеснило немецкие войска от реки Изер; неподалеку, под Ипром, британские войска были обессилены новым врагом – жидкой грязью. Противостоящие армии так и не сумели зайти друг другу во фланг и теперь засели в окопах: был создан Западный фронт. Тогда же, подорвавшись на мине, к северу от Шотландии затонул британский сверхдредноут «Одейшес». В войну вступила Турция – как враг Британии. В далекой Оранжевой республике буры, симпатизировавшие немцам, подняли восстание против британского владычества.

Вместо того чтобы завербоваться в армию Китченера, Толкин в самом начале триместра сразу же вступил в университетский КПО. Там предлагалось два курса: один для тех, кто претендовал на офицерское звание, другой для тех, кто хотел бы отложить поступление на военную службу. Толкин в числе двадцати пяти студентов Эксетер-колледжа был зачислен на второй из курсов, что подразумевало около шести с половиной часов строевой подготовки и одну лекцию по военному делу в неделю. «Всю вторую половину дня мы занимались муштрой, несколько раз вымокли до костей, и винтовки наши все заляпались, мы их потом до скончания века начищали», – рассказывал Толкин в письме к Эдит в конце первой недели. Для более чувствительных натур любое военное обучение – дело довольно неприятное: Роб Гилсон, ненавидевший милитаризм, год назад взял с собой почитать «Потерянный рай» в летний лагерь КПО в Олдершоте и обнаружил, что один из друзей (Фредерик Скоупс), родственная душа, привез «Ад» Данте. Однако Толкину, который много лет играл в регби, физический дискомфорт не внушал ужаса. Университетский корпус мало походил на действительную службу: не было ни тактических занятий на местности, ни марш-бросков, а винтовки очень скоро забрали для нужд армии, – но физическая активность разгоняла пресловутую «оксфордскую сонливость» и привносила свежий заряд энергии. «Эта муштра – просто дар Божий», – рассказывал он Эдит.

Взбодрившись, Толкин продолжал работать над «Историей Куллерво» – мрачным сказанием для мрачных времен – и восторженно рассказывал Т. У. Эрпу, члену эксетерского литературного бомонда, о финской «Калевале». Это эпическое произведение Элиас Лённрот составил из народных песней, передававшихся из уст в уста поколениями «рунопевцев» в финской Карелии. И хотя эти песни представляли собою лирические фрагменты, многие из них содержали интригующие отсылки, по всей видимости, к дохристианскому набору героических или божественных персонажей во главе с мудрецом Вяйнямёйненом, кузнецом Ильмариненом и хвастливым удальцом Лемминкяйненом. Лённрот увидел возможность создать финский аналог той мифологической литературы, которую современные Исландия и Греция унаследовали от предков; и совершил он это в то самое время, когда финны пытались обрести собственный голос. С XII века Финляндия, с ее самобытным языком, культурой и этнической историей, находилась под управлением Швеции; в 1809 году она вошла в состав Российской империи как Великое княжество Финляндское. Именно тогда в европейских академиях и салонах распространялось представление о том, что древние литературы – это голос предков, выражающий национальное самосознание народа. Когда в 1835 году появилась «Калевала», финские националисты приняли ее на ура; но к 1914 году им все еще не удалось добиться независимости для своей страны.

В ноябре того же года Толкин выступал в защиту национализма на одном из колледжских дебатов – как раз когда гордыня наций грозила Европе грандиозной катастрофой. После 1930 года национализм обретет еще более неприятные коннотации, но версия Толкина не имела никакого отношения к превознесению одной нации над всеми прочими. Для него величайшая цель нации заключалась в культурной самореализации, а не во власти над другими; и главными ее составляющими были патриотизм и общность убеждений. «Я не защищаю “Deutschland über alles” [“Германия превыше всего”], но определенно стою за норвежский вариант “Alt for Norge” [“Всё для Норвегии”]», – говорил он Уайзмену шесть дней спустя после дебатов. Тем самым, по его собственному признанию, Толкин был и патриотом Англии, и сторонником гомруля для ирландцев. Он отдавал должное романтическому представлению о языке как о голосе предков, но он пошел дальше: ему казалось, что он унаследовал от предков по материнской линии вкус и склонность к среднеанглийскому языку Западного Мидленда – этот диалект он изучал в рамках курса английской филологии, работая с религиозным текстом «Ancrene Riwle». Много позже, рассказывая в письме о своей жизни и о том, что на него повлияло, Толкин заявлял: