Kitobni o'qish: «Военное искусство Александра Великого»

Деятельность его была одной из самых плодотворных в человеческой истории. Он вывел цивилизованный мир на новый путь развития, положил начало новой эпохе; теперь уже ничто не могло оставаться по-старому.

Сэр Уильям Тарн

Весь последующий ход мировой истории, политику и культуру позднейших времен невозможно понять без деяний Александра.

Ульрих Вилькен

Предисловие

Впервые я заинтересовался личностью Александра Великого после того, как, проходя в 1917 г. службу во Франции, в главном штабе недавно созданного танкового корпуса, прочел два тома из серии «Великие полководцы» полковника Теодора А. Доджа. Меня поразило, насколько современно выглядели военные кампании Александра и сколь полезен мог оказаться его военный опыт при разработке тактики и стратегии танковой войны. Когда в 1923 г. я стал инструктором колледжа Кемберли и в мои обязанности входило чтение курса лекций по военной истории, то вместо того, чтобы разбирать отдельные военные кампании последней войны или военную тактику Стоунуолла Джексона, которая считалась основным учебным материалом примерно с 1900 г., я решил, что если мои студенты должны получить некий багаж знаний, который пригодится им в будущей войне, то ничего лучше, чем разбор военных походов Александра Македонского, для этой цели не найти. Результатом стал курс из двадцати лекций, как я теперь опасаюсь, крайне дилетантских, поскольку другие мои обязанности не позволили мне привлечь для анализа какие-либо иные источники, кроме книг Доджа и «Похода Александра» Арриана. Тема показалась мне настолько интересной и ошеломляюще современной, что в 1925 г. я решился предпринять дополнительные исследования и написать книгу об Александре, но не его биографию, которых уже много было написано, а аналитический разбор его военного искусства, которому, насколько мне известно, до той поры – да и по сей день – не было посвящено ни одного исследования. То обстоятельство, что я не мог приступить к выполнению этой задачи до недавнего времени, сыграло положительную роль, поскольку с 1925 г. появилось много новых работ самого высокого уровня.

Независимо от того, является ли мой читатель специалистом по классической древности или, как и я, просто историком-любителем, его наверняка поразит тот факт, что, в отличие от Юлия Цезаря, чья жизнь и деяния известны нам из его собственных «Записок о галльской войне», из сочинений Цицерона и других античных авторов, когда речь заходит об Александре, мы практически не располагаем сведениями из первых уст. До нас дошли несколько приписываемых ему высказываний и посланий, некоторые из которых признаются подлинными, другие – вызывают сомнения, однако, если не считать немногочисленных комментариев и отдельных фрагментов, в течение трехсотлетнего периода, с момента его смерти и до времени поздней Римской республики и ранней Римской империи, когда он снова вошел в моду, мы не находим об Александре никаких письменных свидетельств. Из поздних источников мы располагаем сочинениями Диодора Сицилийского (I в. до н. э.), Плутарха (II в. н. э.), Руфа Курция (I–II вв. н. э.) и Арриана (II в. н. э.). Последний труд для нас особенно ценен, поскольку Арриан основывался на утраченной истории Птолемея – одного из выдающихся полководцев Александра, который, в свою очередь, пользовался Ephemerides (Официальными бюллетенями), а также на произведениях географа Аристобула – одного из главных механиков Александра.

В ранний период, помимо трудов Птолемея и Аристобула, появились и другие сочинения, от которых до нас дошли только фрагменты. Большинство их авторов принадлежали к школе перипатетиков (аристотелевской) или стоиков: первые ненавидели Александра за то, что тот приговорил к смерти их официального историка Каллис– фена, племянника Аристотеля; вторым был отвратителен сам тип «тирана», столь далекий от их идеала мудреца и благородного правителя. Из-за предубежденности этих историков истинная личность Александра на долгие века была искажена и скрыта за фальшивыми домыслами, и лишь недавно, в основном благодаря сэру Уильяму Тарну, туман стал рассеиваться. По моему мнению, Тарн был одним из самых аккуратных и дотошных исследователей эпохи Александра, – потому с одобрения ученых-антиковедов, с которыми я консультировался, я взял за основу его работы. Как мне известно, не все специалисты согласны с его выводами; однако я – не специалист, и, равно как профессионалы вольны между собой спорить, я, как историк-любитель, посчитал более правильным принять определенную точку зрения, а не обсуждать аргументы разных исследователей, о правильности которых я не могу судить.

В связи с этим следует обсудить и вопрос о достоверности источников. Как хорошо известно многим офицерам, часто газетные сообщения о проведенной военной операции имеют мало общего с тем, что происходило в действительности. То же можно сказать и о Голубой книге и вообще официальной истории, которая путем тщательного отбора материала может совершенно исказить истину. И при том, что так трудно узнать правду из современных нам документов, сколь же безнадежной кажется задача исследователя, пусть самого знающего и добросовестного, пытающегося восстановить истину, пользуясь не раз переписанными сообщениями о событиях, случившихся за две тысячи лет до его появления на свет. Это не значит, что он не может в некоторых случаях доказать, что такое-то утверждение ошибочно или малодостоверно, что оно является позднейшей вставкой или преследовало пропагандистские цели; однако, когда надежный источник, такой, как, скажем, Арриан, пишет, что Александр сделал то-то и то-то или сказал то-то и то-то, что кажется маловероятным, самая надежная проверка – это сопоставить сообщение с тем, что нам известно о личности и деяниях Александра, и решить, насколько оно соответствует образу, вместо того чтобы выяснять, заслуживают или не заслуживают доверия использованные Аррианом свидетельства. Иногда даже ненадежные исторические источники абсолютно точны. Здесь я хочу отослать читателя к рассуждениям профессора Т. Райса-Холмса об «источниках наших источников» в первом томе его труда «Римская республика и становление империи».

К счастью, поскольку речь пойдет о военном искусстве Александра, мне не придется слишком уж углубляться в первоисточники. Искусство ведения войны – по сути своей – во времена Александра было таким же, как и в наши дни, что, я надеюсь, станет совершенно ясно из главы 10, и, если я не в состоянии подтвердить правоту того или иного античного автора, я, во всяком случае, могу судить о военном таланте Александра, исходя из критерия внутреннего правдоподобия, и таким образом восполнить нехватку тактических и других подробностей в классических историях, связанную с тем, что у этих авторов не было карт, оперативных планов и сообщений с мест сражений. Разумеется, точность здесь не гарантирована; но я полагаю, что определить характер и степень талантливости полководца, его цель, задачи и условия ведения войны можно с большой степенью вероятности, если попытаться восстановить события, которые произошли 2000 лет назад.

Я разделил эту книгу на две части, «Изложение фактов» и «Анализ», хотя это привело к неизбежным повторам. Часть I представляет собой сжатое изложение карьеры Александра как государственного деятеля и полководца на историческом фоне; в части II довольно подробно анализируются великие сражения, осады и маленькие войны Александра. В результате ему дается оценка и как государственному деятелю, и как полководцу. Я полагаю, что если бы подобные книги были написаны хотя бы о половине знаменитых полководцев, а затем собраны в один том, то он стал бы бесценным учебником военного искусства. Удивительно, что этого до сих пор не сделали, ведь еще в начале XIX в. Наполеон настаивал на том, чтобы все офицеры, мечтающие стать удачливыми военачальниками, читали и перечитывали описания военных походов и ставили себя на место Александра, Ганнибала, Цезаря, Густава-Адольфа, Тюренна, Евгения и Фридриха. Это, говорил он, единственный способ стать великим полководцем и постичь секреты военного дела. Желая заострить внимание на этом, в конце книги я поместил эпилог о ценности истории, в котором попытался показать, что, если бы государственные деятели и главнокомандующие были знакомы с историей Греции IV в. до н. э., ряда грубых ошибок, допущенных во Второй мировой войне, возможно было бы избежать.

В заключение хотелось бы сделать два дополнительных замечания. Первое: я воспользовался двумя английскими переводами произведения Арриана «Поход Александра», один принадлежит Эдварду Джеймсу Чинноку и выпущен в серии «Бонс Классикл Лайбрэри», второй – недавно вышедший перевод преподобного Иллифа Робсона в «Лёб Классикл Лайбрэри». Поскольку в этой серии еще не опубликован перевод XVII книги Диодора Сицилийского, то, цитируя этого автора, я пользовался изданным в 1814 г. переводом Бута 1780 г., который, как я понимаю, достаточно точен. И второе. Там, где я счел необходимым переводить стоимость с античных денежных эквивалентов на английские фунты, я пользовался курсом 1913 г., поскольку, как оценить реальную нынешнюю стоимость фунта, – непонятно, а что будет завтра – не известно никому. Опять-таки я хочу отослать читателя к главе «Эквиваленты наших денежных единиц сестерцию, денарию и таланту», в I томе труда Райса-Холмса.

Наконец, я хотел бы поблагодарить м-ра Дж. П.В.Д. Белсдона, члена совета колледжа Эксетер, Оксфорд, который любезно согласился прочесть рукопись и сделал ряд ценных замечаний, за что я ему искренно признателен; м-ра Энтони С.Ф. Риппона за тщательную подготовку рукописи к печати; бригадира Дж. Ж. Брауна, который в 1928 г. организовал аэрофотосъемку деревни и горы Керамлис; бригадира Назира Али Шара и его племянника бригадира Вахида Хейдара из пакистанской армии, которые сделали для меня фотографии с воздуха Пир-сара; и, наконец, Совет Эллинского общества за их любезное разрешение воспроизвести серебряную тетрадрахму Лисимаха (ок. 355–281 гг. до н. э.) с изображением головы Александра на фронтисписе. Его профиль предположительно взят со скульптурного изображения работы Лисиппа или с портрета на гемме Пирготела.

Дж. Ф.С. Фуллер

Часть первая
Изложение фактов

Глава 1
Исторический фон

Упадок городов-государств

Когда племена, предположительно индоевропейского происхождения, которые стали известны в истории как греки, в результате миграции пересекли горные Балканы и осели в наиболее плодородных их долинах, они образовали там отдельные земледельческие сообщества, практически не связанные друг с другом. Поначалу племенные поселения концентрировались вокруг укрепленного места жительства вождя – акрополя; позже в целях безопасности и сами эти поселения стали обносить стеной: таким образом вместе с акрополем они превращались в укрепленные города. Так возникли города-государства, или полисы, отдельных маленьких народностей¹; гражданство в них обычно предоставлялось лишь потомкам первопоселенцев: граждане владели собственностью, пользовались всеми политическими правами и исполняли воинские обязанности. В героическую эпоху общество в основе своей оставалось племенным и клановым: «Воинов, Атрид, ты раздели на их племена и колена; Пусть помогает колено колену и племени племя»².

Каждый город был независимым образованием, со своим царем, законами, войском и богами, и каждый гражданин должен был хранить верность своему городу, и никакому другому. Исключением из общего правила были четыре региона, более-менее единые и географически: Спарта и Аргос вместе занимали значительную часть Пелопоннеса; на полуострове Аттика Афины вобрали в себя мелкие города-государства; а в Беотии отдельные города– государства хотя и не вошли в состав Фив, но попали под их власть.

Политическое устройство полисов Гомеровской эпохи было следующим: царь, как вождь племени, возглавлял совет старейшин, и его решения выносились на обсуждение ассамблеи, или народного собрания, для ратификации. Царь был и верховным жрецом, и верховным судьей, и верховным главнокомандующим; он возводил свой род к богам, и его охраняла личная стража, подобно тому как в более поздние времена датских и англосаксонских королей охраняли их дружинники.

Политическая жизнь греческих городов представляла собой череду нескончаемых войн, или внутренних усобиц (stasis). Платон замечает³, что столкновения между полисами были в основном обусловлены перенаселением, хотя временами проблема решалась за счет эмиграции в новые места поселений. Главной движущей силой служили личное честолюбие и зависть, борьба соперничающих группировок, грабежи и соперничество на море. В VII в. до н. э. поэт Архилох описал морских пиратов, которые всю жизнь проводят, не расставаясь с оружием⁴.

Поскольку граждане постоянно воевали, у них не оставалось времени для мирных дел, которые были возложены на слуг, рабов и метеков (чужаков). Два основных класса общества составляли граждане-воины и земледельцы, знать и крестьяне, и борьба между ними занимала важное место в общественной жизни города. После VIII в. до н. э., когда республиканский строй пришел на смену клановой монархии, в результате классовой борьбы были выработаны те формы правления, которые обычно приходят на память в связи с греческими городами-государства-ми, – аристократия, олигархия, демократия и тирания; следует заметить, что за исключением Спарты, где было принято двойное монархическое правление⁵, ни в одном эллинском полисе эти формы не были устойчивыми.

Города ничто не связывало, кроме общего языка и больших атлетических праздников, проводившихся под религиозными ауспициями и открытых для всех греков. Из них самыми значительными были Олимпийские игры, учрежденные в VIII в. до н. э. и проходившие каждые четыре года в честь Зевса Олимпийского, а также Пифийские игры в честь Аполлона Дельфийского, которые в начале VI в. до н. э. перешли в ведение Амфиктионского совета⁶. Лишь общая угроза в лице персов, которая развеялась при Ксерксе (485–465 гг. до н. э.) после сражений при Саламине и Платеях в 480 г. и 479 г. до н. э., отчасти пробудила патриотические чувства и обусловила подъем Афинской империи, пробудив периклианские грезы об объединении. Во время Пелопоннесской войны (431–404 гг. до н. э.) эта империя была уничтожена, а политика, направленная на объединение, потерпела крах, поскольку, по выражению сэра Эрнста Баркера, и Афины, и их союзники, привыкшие мыслить в рамках города-государства, не могли подняться до создания большого государства, выходящего за границы города и объединенного общим для всех гражданством, поскольку для афинян гражданство с необходимостью предполагало афинское происхождение и участие в местной жизни Афин, союзники же, со своей стороны, не могли бы принять этот дар, даже если бы он был предложен, поскольку гражданство их собственного полиса слишком много для них значило»⁷.

Пелопоннесская война, в которой участвовали почти все греческие полисы, имела катастрофические последствия для политической жизни Эллады. Распад Афинской империи нарушил баланс сил между Грецией и Персией, и в 386 г. до н. э. создание союза между Персией и Спартой стало последней каплей, приведшей к заключению позорного мира Анталкидов, продиктованного греческим государствам персидским царем Артаксерксом II (404–358 гг. до н. э.). По условиям этого договора греческие города Малой Азии и Кипр переходили под владычество Персии, признавалось главенство Спарты внутри Греции, и любой город, не принявший условий этого мира, испытывал жесткое давление со стороны Персии, принуждавшей его в итоге сдаться. Таким образом великий царь стал верховным авторитетом в Греции с правом вмешательства в ее внутренние дела.

Одновременно «Тридцатилетняя война» эллинской эпохи посеяла семена раздора внутри городов-государств. Она подорвала сельскохозяйственное производство в Аттике и превратила тысячи земледельцев в безработных, а кроме того, в результате длительной войны знать, основа городской системы, постоянно находясь на военной службе, превратилась, по сути, в профессиональных военных. Хотя отчаянные греческие воины и пираты задолго до персидского вторжения⁸ поступали на службу к иностранным правителям, а ранние греческие тираны приглашали наемников в качестве личной стражи, до Пелопоннесской войны не могло идти речи о столь массовом их использовании. В начале IV в. до н. э. обычное греческое городское ополчение настолько уступало профессиональным наемникам, что последние стали основной силой в любых войнах среди греков. Отсюда вытекало два следствия: первое – наемники не чувствовали себя обязанными ни одному городу-государству, они служили тому, кто больше платил, и следовательно, с их помощью демократию легко можно было превратить в автократию; и второе – их качества так ценились, что в IV в. до н. э. пехота персидской армии по большей части состояла из греческих наемников. Для военного похода против своего старшего брата Артаксеркса II в 401 г. до н. э. Кир Младший набрал 13 тыс. греческих наемников, из которых больше половины составляли гонимые нищетой выходцы из Аркадии и Ахайи⁹. После поражения при Кунаксе остатки его войска отошли к Троаде под командованием Ксенофонта, «и от них, – пишет сэр Уильям Тарн, – ведет начало институт немыслимый в рамках отдельного полиса – институт наемников»¹⁰.

Фукидид сообщает, что, когда разразилась Пелопоннеская война, афинские граждане как один были готовы переносить опасности, лишения и нужду во славу Афин. У него коринфяне так отзываются об афинянах: «Они не знают другого удовольствия, кроме исполнения долга, и праздное бездействие столь же неприятно им, как самая утомительная работа. Одним словом, можно сказать, сама природа предназначила афинян к тому, чтобы и самим не иметь покоя, и другим людям не давать его» (История. 1. 70. Пер. Г. Стратановского). Однако по мере того, как защита городов все больше переходила в руки наемников, простые граждане начинали рассматривать военную службу как обузу; они становились все более мирными и посвящали себя другим занятиям, приносящим прибыль. Перемена в настроениях была настолько разительна, что для того, чтобы гарантировать наличие кворума афинских граждан в народном собрании, была установлена плата для каждого присутствовавшего, а чтобы ублажить безработных, им предоставляли бесплатные места в театре. «Город перестал быть воплощением высоких достижений и благородства, – пишет сэр Эрнст Баркер, – он становился коммерческой структурой, распределявшей среди своих членов дивиденды, которые те не заработали»¹¹.

Реформы философов

Моральный упадок городов-государств в соединении с разрушительными последствиями бесконечных междоусобных войн вызывали недовольство греков. Это недовольство нашло свой выход в деятельности софистов, чьи умствования, подобно построениям Вольтера, Руссо, Канта и других европейских философов XVIII в., положили начало просвещению, которое не возродило, но лишь испортило те крохи, которые еще оставались от прежнего государственного устройства. Наиболее выдающимися из реформаторов были Сократ (469–399 гг. до н. э.), Платон (420–347 гг. до н. э.) и Аристотель (384–322 гг. до н. э.).

Эти философы не могли понять, что проблема была не в том, чтобы реформировать устройство полиса в соответствии с идеальным архетипом, а в том, расширять границы города до тех пор, пока он не вберет в себя все греческие государства, другими словами, создать эллинское единство и братство. О Сократе, не оставившем письменных сочинений, мы знаем лишь со слов Платона, Ксенофонта и Аристофана. Он полагал, что призван свыше для воспитания всех и каждого, и Ксенофонт сообщает, что он, так же как Жанна д'Арк, слышал божественные голоса (Ксенофон т. Воспоминания о Сократе. 1). Его скучная диалектика вопросов и ответов, должно быть, смутила умы не одного его слушателя, и если диалоги Платона верно передают мысли Сократа, то у консервативных афинян, безусловно, были причины считать его опасным визионером и развратителем юношества¹².

Когда мы обращаемся к диалогам Платона «Государство» и «Законы», мы видим идеальный образец архети– пического устройства города-государства по Сократу, на следование которому должны быть направлены все реформы. Это учение, которое можно сравнить со смесью идей Кальвина, Робеспьера, Маркса и Ленина и назвать «трансцендентальным большевизмом», вероятно, вызвало такую же неприязнь у афинских приверженцев демократии V–IV вв. до н. э., как марксистский большевизм у западных демократов в наши дни.

В этом идеальном самодостаточном, самоконтролируемом государстве граждане разделены на два класса: правители и управляемые. В число первых, называемых «стражами», входят философы и военные, причем женщины¹³ наравне с мужчинами; вторые – труженики, ремесленники и слуги – лишены права голоса. Чтобы полностью посвятить себя служению справедливости, стражи не имеют собственности, живут за счет общества, питаются за общим столом, не имеют денег и содержатся трудящимся населением. Их жены и дети также содержатся за счет общества; браки строго регулируются, ребенок не знает ни отца, ни матери, чтобы государство могло быть единой семьей¹⁴.

Простым людям не давалось никакого выбора; их браки – для мужчин в возрасте тридцати – тридцати пяти лет, для женщин – в возрасте от шестнадцати до двадцати, – контролировались женским советом, так, чтобы прирост населения постоянно оставался на одном уровне, и неравные браки строжайше запрещались. Учреждался Ночной совет – своего рода Комитет общественного спасения, и наблюдатели за соблюдением законов – род тайной полиции, – в чьи задачи входило отлавливать еретиков. Доносительство должно было быть повсеместным, и обо всех нарушениях следовало сообщать властям. Также мы читаем: «Кто по мере сил содействует правителям в осуществлении наказаний, тот человек совершенный и великий для государства» (Законы. V, 730. Пер. А.Н. Егунова).

Законы этого идеального государства запрещали гражданам выезжать за пределы своего государства до сорока лет, а затем только по разрешению. «Вернувшись на родину, эти люди укажут молодым, что законы, определяющие государственный строй иных государств, уступают нашим» (там же. XII. Пер. А.Н. Егунова). Никто не должен был пить вино, поэты не могли распространять стихи, не одобренные наблюдателями, запрещалось ростовщичество, нельзя было вывозить валюту государства, ни один гражданин не вправе был держать какие-либо святыни в своем жилище, а ошибочные верования относительно Бога и невидимого мира рассматривались как преступление, и те, кто их придерживаются, подвергаются наказанию.

Цель Платона была жесткой – сделать всех людей благими, в том смысле, в каком он понимал благо. Цель оправдывала средства; цель была главной; государство существовало лишь для того, чтобы превратить город в идеальный муравейник.

Лишь когда Платон рассуждает о варварах, он признает существование сообщества: «Я утверждаю, что все эллины близкие друг другу люди и состоят между собою в родстве, а для варваров они – иноземцы и чужаки. Значит, если эллины сражаются с варварами, а варвары с эллинами, мы скажем, что они воюют, что они по самой своей природе враги, и эту их вражду надо называть войной. Когда же нечто подобное происходит между эллинами, надо сказать, что по природе своей они друзья, но Эллада в этом случае больна и в ней царит междоусобица, и такую войну следует именовать раздором»¹⁵ (пер. А.Н. Егунова).

Аристотель высказывается более умеренно. Он твердо верит в то, что жизнь греков должна происходить в полисах, но выступает как сторонник реформ, а не революционных перемен. Он отвергает коммунизм Платона как неприемлемый, однако вместе с тем утверждает, что «ни один гражданин не должен заниматься ремеслом или торговлей, поскольку эти занятия неблагородны и разрушительны по отношению к доблести; также не должен он быть и землепашцем, поскольку у него должно быть время, чтобы исполнять свое служение государству, а земледельцами должны быть рабы» (Аристотель. Политика. VII). Как и Платон, он полагает, что варвары – по самой природе рабы и грекам надлежит управлять варварами, поскольку варвар и раб это одно и то же; «поэтому и военное искусство можно рассматривать до известной степени как естественное средство для приобретения собственности, ведь искусство охоты есть часть военного искусства: охотиться должно как на диких животных, так и на тех людей, которые, будучи от природы предназначенными к подчинению, не желают подчиняться; такая война по природе своей справедлива» (1256б. Пер. С.А. Жебелева).

Ни Платон, ни Аристотель не мыслили категориями космополитическими, зато афинскому памфлетисту Исократу (436–338 гг. до н. э.) выпало на долю указать путь к политическому устройству лучшему, чем город-государство. В 380 г. до н. э., через несколько лет после написания Платоном «Государства», Исократ, желавший согласованности в политике, но не общих законов и институтов, провозгласил в своем «Панегирике», что грекам следует объединяться, руководствуясь скорее не принципом единокровия, а принципом единомыслия. Он призвал Афины и Спарту оставить распри и объединиться против Персии.

«Я здесь для того, чтобы дать вам совет относительно войны против варваров и согласия между нами… Воевать с персидским царем за его царство благородней, чем воевать друг с другом за первенство в Элладе. Мы не сможем радоваться стабильному миру, если не выступим сообща войной против варваров, и Эллада не может достичь единомыслия, пока мы сообща не объединимся против общего врага и не встретим его лицом к лицу» (И с ок р а т. Панегирик. III).

Призыв Исократа пропал втуне, поскольку он полагал, что лидерство в войне против Персии должны принять на себя Афины, с чем совершенно не согласна была Спарта.