Kitobni o'qish: «Дело о Каслкортских бриллиантах»

Заявление Софи Джефферс, горничной маркизы Каслкорт

Я была на службе у леди Каслкорт два года, когда бриллианты Каслкорт были украдены. Я не собираюсь давать отчет о том, как меня заподозрили и оправдали. Это не та часть истории, которую я здесь изложу. Я должна рассказать об исчезновении бриллиантов, и я готова сделать это в меру своих возможностей.

Мы были в Лондоне, в отеле Барридж, в течение сезона. Городской дом лорда Каслкорта на Гросвенор-Гейт был сдан в аренду каким-то богатым американцам, и вот уже два года мы останавливались в Барридж. Было третье апреля, когда мы приехали в город: милорд, миледи, Шолмерс (человек милорда) и я. Детей отправили к тетке милорда, леди Мэри Крэнбери, которая не замужем и живет в замке Крэнбери, недалеко от Вустера.

Лорд Каслкорт вообще не любил бывать в отеле. Шолмерс рассказывал мне, как он иногда говорил об этом. Шолмерс служит у милорда десять лет и родился в поместье Каслкорт-Марш-мэнор. Но милорд обычно делал то, что хотела миледи, и она вовсе не была расположена к деревне. Она говорила мне, у нее всегда было много шуток:

– Да, это отличное место, деревня, отличное место, из которого следует уехать, Джефферс. И чем дальше вы уезжаете, тем лучше она кажется.

Миледи родилась в Ирландии и жила там, пока не стала взрослой женщиной. Не мне судить о том, кто лучше меня, но я слышала, что у нее не было приличного платья, пока старая леди Банди не взяла ее и не привезла в Лондон. Ее отец был священником, преподобный Маккаррен Даффи из графства Клэр, и говорят, что у него не было ни пенни из своего состояния, и что миледи носила хлопковые платья и дырявые чулки, пока леди Банди не увидела ее. Я слышала, что леди Банди говорила о ней, что она будет самой красивой женщиной в Лондоне со времен Расстрелов (кем бы они ни были), и просто привезла ее в город и одела с ног до головы. Через месяц о ней заговорили, и еще до окончания сезона она была помолвлена с маркизом Каслкортом, который был для нее отличной партией.

Но она была той нищенкой верхом на лошади, о которой говорят люди. Лорд Каслкорт не был тем, кого можно было бы назвать миллионером, но он давал ей в месяц больше, чем она получала за пять лет, и она тратила все это и хотела еще. Казалось, она не знала цены деньгам. Если она видела красивую вещь в магазине, она покупала ее, и если у нее не было денег, ей давали кредит, потому что перед маркизой Каслкорт, все продавцы стояли на коленях, они так стремились получить ее покровительство. Потом, когда приходили счета, она очень удивлялась, как ей удалось потратить так много, и прятала их от лорда Каслкорта. Потом она забывала о них, даже о том, куда положила.

Лорд Каслкорт так любил ее, что простил бы ей все, что угодно. Они были женаты пять лет, когда я поступила на службу к миледи, и он был так сильно влюблен в нее, как будто был женат всего месяц. И я его не виню. Она была самой красивой леди и самой соблазнительной, какую я когда-либо видела. Она вполне могла быть ирландкой: она любила поболтать, и деньги готовы были упасть с кончиков ее пальцев на любую протянутую ладонь. Не было такой грустной истории, которая не вызвала бы слезы на ее глазах и не открыла бы кошелек в ее руке. Она была щедра и мягкосердечна ко всем существам, которые приходили. Никто не мог долго сердиться на нее. Я видела, как лорд Каслкорт начинал ругать ее, а кончал тем, что смеялся над ней и целовал ее. Она уважала и любила его. Она делала и то, и другое, и вместе с тем боялась его. Никто лучше миледи не знал, когда пора перестать шутить с милордом и быть серьезной.

Лорд Каслкорт имел обыкновение ездить в Париж два или три раза в год. У него там была замужняя сестра, которую он очень любил, и они с ее мужем отправлялись охотиться на кабанов в место, название которого я не помню. Миледи всегда была рада поехать в Париж. Она говорила, что ей это нравится, и театры, и магазины, но что она находила в этом, я никогда не понимала. Грязный, ужасный город, полный мужчин, готовых пялиться на честную христианскую женщину, как будто она была тем, на что похожа половина женщин, которые скачут по улицам. Миледи проводила много времени у портних, и мы с ней вечно поднимались на верхние этажи в маленьких глупых лифтах, которые поднимались сами по себе. Я бы скорее пошла пешком, чем доверилась таким небезопасным французским ухищрениям, коварным, опасным вещам, которые могут взорваться в любой момент, как я говорю.

За год до того времени, о котором я пишу, мы поехали в Париж, как обычно, в марте. Мы остановились в Бристоле и пробыли там месяц. Миледи часто выходила из дома, а в промежутках, как обычно, бывала в тех местах, что там называют “кутюрьерами”, у ювелиров или в магазинах на Рю де ла Пэ. Она также купила у меховщика Болконского очень шикарную куртку из русского соболя, которая, я уверена, обошлась в кругленькую сумму. Когда мы вернулись в Лондон на сезон, о ее красоте и костюмах говорил весь город. Горничная старой леди Банди рассказала мне, что леди Банди ходила и говорила, – и если бы не я, она была бы матерью рыжеволосых ларрикинов ирландской сквайрин! – Что не показалось мне подобающим разговором для леди.

Мы провели то лето в поместье Каслкорт-Марш очень тихо, как того и хотел милорд. Миледи, казалось, была не в таком хорошем настроении, как обычно, что я приписала деревенской жизни, которая, как она всегда говорила, ей наскучила. Один или два раза она сказала мне, что чувствует себя плохо, чего я никогда не слышал от нее раньше, и однажды в конце лета я застала ее в слезах. Она, казалось, не приходила в себя, пока мы не поехали в Париж в сентябре. Затем она оживилась и вскоре была в более приподнятом настроении, чем когда-либо. Она постоянно была в разъездах, часто уходила обедать и не возвращалась, пока не наступало время одеваться к ужину. Она сказала мне, что ей очень понравилось в Париже. И я думаю, что так и было, потому что я никогда не видела ее более оживленной, почти взволнованной приподнятым настроением и большим успехом.

Следующей весной мы покинули Каслкорт-Марш-мэнор и, как я уже говорила, третьего апреля приехали в Барридж. Сезон был в самом разгаре, и миледи выходила в свет утром, днем и ночью. Этому не было конца, и я была измотана. Когда она уходила днем, я дремала на диване и просила Сару Дуайт, горничную в наших комнатах, принести мне чашку чая, хотя иногда она сама выпивала чашку, и мы немного сплетничали за этим занятием.

Если бы я знала, какой важной персоной станет Сара Дуайт, я бы обратила на нее больше внимания. Но, к сожалению, у воров нет метки на лбу, и Сара была последней девушкой, которую кто-либо заподозрил бы в нечестности. Все, что я когда-либо думала о ней, это то, что она была аккуратной, вежливой девушкой, которая уважала старших и своих хозяев, когда видела их. Она была быстра на ноги, скромна и хорошо воспитана, не то, что вы назвали бы красивой: слишком бледная и маленькая на мой вкус, и Шолмерс вполне согласился со мной. Единственное, что я заметила в ней, были ее руки, белые и изящные, как у леди. Однажды, когда я спросила ее, как она так хорошо их держит, она рассмеялась и сказала, что, не имея красивого лица, она пыталась иметь красивые руки.

– Потому что в девушке должно быть что-то красивое, не так ли, мисс Джефферс? – Сказала она мне так тихо и почтительно, как только могла.

Я ответила, так как считала нужным, что красота – это только кожа, и если ваш характер честен, ваше лицо позаботится о себе само.

Она посмотрела на свои руки, слегка улыбнулась и сказала:

– Да, полагаю, это правда, мисс Джефферс. Я постараюсь это запомнить. Я уверена, что это то, что должна чувствовать каждая девушка.

Сара Дуайт восхищалась леди Каслкорт. Она умудрялась стоять в дверях и на лестнице, когда миледи спускалась вниз, чтобы пойти на ужин и в оперу. Потом она возвращалась и рассказывала мне, как прекрасна моя госпожа и как она завидует, что я ее служанка. Пока она говорила, она помогала мне прибираться в комнате, и иногда, потому что она так восхищалась моей леди, я позволяла ей смотреть на новую одежду из Парижа, когда она висела в шкафу. Сара раскрывала рот от восхищения, глядя на платья. Она немного говорила о драгоценностях миледи, но не много, иначе я бы начала подозревать.

На пятой неделе после того, как мы приехали в город, а точнее, в полдень четвертого мая, бриллианты были украдены. Поскольку меня так изводили, допрашивали и мучили по этому поводу, у меня в голове все так же ясно, как на фотографии, как это было и в какое время все произошло.

В тот вечер миледи собиралась на ужин к герцогу Даксбери. Это должен был быть великолепный обед – принц и премьер-министр, и я не знаю, кто еще кроме них. Миледи должна была надеть новое платье из Парижа и бриллианты. Она сказала мне, когда уходила, что ей нужно и когда вернется. Это было в четыре, и я не должна была ожидать ее раньше шести.

Незадолго до этого я собрала ее вещи, разложила платье и положила бриллианты на туалетный столик. Они хранились в собственном кожаном футляре, а затем помещались в ящик, который закрывался на патентованный замок. Когда мы путешествовали, я всегда носила с собой эту шкатулку, то есть, когда ею пользовалась моя госпожа. Большую часть времени она проводила у банкиров. Лорд Каслкорт был очень разборчив в бриллиантах. Некоторые из них принадлежали его семье на протяжении многих поколений. То, как они были оправлены сейчас – в ожерелье с подвесками, большие камни окружены меньшими, – было новой оправой, сделанной для его матери. Миледи хотела, чтобы они изменились, и я помню, что лорд Каслкорт был зол на нее, и она не могла приласкать и уговорить его вернуться в хорошее настроение в течение нескольких дней.

Одной из последних вещей, которые я сделала в тот день, приводя в порядок туалетный столик, было то, что я открыла ящик и достала кожаный футляр. Хотя был май, и вечера были очень длинными, я включила электрический свет и, расстегнув футляр, посмотрела на ожерелье.

Я стояла в этой позе, когда Шолмерс подошел к боковой двери комнаты (весь номер был соединен дверями) и спросил меня, не могу ли я вспомнить номер сапожника, у которого миледи купила сапоги для верховой езды. Какой-то друг Шолмерса хотел узнать адрес. Сначала я не могла вспомнить, и я стояла вот так, пытаясь вспомнить, когда услышала, как часы пробили шесть. Я сказала Шолмерсу, что достану номер для него. Я была уверена, что номер в столе миледи, и я положила футляр на бюро, а мы с Шолмерсом вместе пошли в гостиную (дверь между нами и комнатой миледи была открыта) и стали искать номер. Мы нашли его через минуту, и Шолмерс записывал его в свою записную книжку, когда мне показалось, что я услышала (такой легкий и мягкий шум, что вряд ли можно было сказать, что вы что-то слышали) шорох, похожий на шорох женской юбки в соседней комнате. На секунду мне показалось, что это миледи, и я подпрыгнула, потому что мне нечего было делать за ее столом, и я знала, что она рассердится и отругает меня.

Шолмерс ничего не слышал и удивленно посмотрел на меня. Затем я подбежала к двери и заглянула внутрь. Там никого не было, и я, конечно, подумала, что ошиблась.

Мы не сразу вышли из комнаты, а немного постояли у стола, разговаривая. Когда я рассказала об этом детективам, одна из газет написала, что это показывает, “насколько неблагонадежны даже лучшие слуги”. Как будто камердинер и горничная не могут остановиться на минутку, чтобы поговорить! Бедняжки! Я уверена, что большую часть времени мы работаем достаточно усердно. И то, что мы недолго стояли там без дела, видно из того факта, что я слышала, как пробило половину седьмого. Я была за то, чтобы уговорить Шолмерса уйти, так как леди Каслкорт могла появиться в любой момент, но он задержался, последовал за мной в комнату миледи, помог мне задернуть шторы и включить свет, потому что миледи не может одеваться при дневном свете.

Было почти семь часов, когда мы услышали шорох ее юбок в коридоре. Шолмерс проскользнул в комнаты своего хозяина, тихо прикрыв за собой дверь. Миледи выглядела очень красивой. На ней была синяя шляпка, отделанная голубыми и серыми гортензиями, и под ней ее волосы были похожи на золотые нити, а глаза казались мягкими и темными. Казалось, ей никогда не надоедало постоянно быть в пути. Но в последнее время мне казалось, что она слишком много ездит, потому что иногда она была бледной, и раз или два мне показалось, что она не в духе, как прошлым летом в деревне.

Она казалась такой сегодня вечером, не говорила так много, как обычно. На углу туалетного столика лежало несколько писем для нее, и я видела в зеркале ее лицо, когда она их читала. Одно заставило ее улыбнуться, а потом она задумалась и прикусила губу, которая была красной, как вишня. Мне показалось, что она чем-то занята. Когда я укладывала боковые волосы, а все знают, что это самая сложная операция, она дернула головой и вдруг сказала, что ей интересно, как там дети. Я никогда раньше не видела, чтобы моя госпожа думала о детях, когда за ее волосами ухаживали.

Она сидела перед туалетным столиком, завершив свой туалет, когда протянула руку к кожаному футляру с бриллиантами. Я смотрела на свое отражение в зеркале, думая, что она была настолько совершенна, насколько я могла ее сделать. Она тоже смотрела на свой затылок и все еще держала в руке маленький бокал. Другой рукой она потянулась за бриллиантами. В футляре была защелка, которую нужно было нажать, и я, к своему удивлению, увидела, что она подняла крышку, не нажимая на нее. Затем она громко воскликнула. Там не было никаких бриллиантов!

Она обернулась, посмотрела на меня и сказала:

– Как странно! Где они, Джефферс?

Мне вдруг показалось, что я вот-вот упаду замертво, а потом, когда миледи встала рядом со мной и сказала, что подозревать меня глупо, одной из вещей, которую она привела в доказательство моей невиновности, был цвет моего лица (я покраснела) и то, как я выглядела в тот момент.

– Джефферс! – Воскликнула она, внезапно вскочив со стула. А потом, не сказав ни слова, она побледнела и уставилась на меня.

– Миледи, миледи, – только и смогла выдавить я, – я не знаю … я не знаю!

– Где они, Джефферс? Что с ними случилось?

Мой голос был хриплым, как у человека с простудой, когда я заикалась:

– Они были здесь час назад.

Миледи схватила меня за руку, и ее пальцы крепко вцепились в мою плоть.

– Не говори, что они украдены, Джефферс! – Закричала она. – Не говори мне этого! Лорд Каслкорт никогда меня не простит. Он никогда меня не простит! Они стоят тысячи и тысячи фунтов! Их не могли украсть!

Она говорила так громко, что ее услышали в соседней комнате, и вошел лорд Каслкорт. Это был высокий джентльмен, немного лысый, и теперь я вижу его в черной одежде, с блестящей белой грудью рубашки, стоящим в дверях и смотрящим на нее. На его лице застыло удивленное выражение, и он слегка нахмурился, потому что терпеть не мог громких разговоров или сцен.

– В чем дело, Глэдис? – Сказал он. – Ты так шумишь, что я слышал тебя в своей комнате. Там что, пожар?

Она как бы ухватилась за футляр и попыталась его спрятать. Шолмерс стоял в дверном проеме позади моего лорда, и я видела, что он смотрит на нее и старается не смотреть. Потом он сказал мне, что она была белой, как бумага.

– Бриллианты, – запинаясь, произнесла она, – ваши бриллианты … вашей семьи … вашей матери.

Лорд Каслкорт вздрогнул и, казалось, напрягся. Он не сдвинулся с места, но стоял неподвижно, глядя на нее.

– Что с ними такое? – Спросил он быстро и тихо, но не так, как будто был спокоен.

Она бросила футляр, который пыталась спрятать, на туалетный столик. Он опрокинул несколько бутылок и лежал там открытый и пустой. Милорд подскочил к нему, схватил и потряс.

– Пусто? – Сказал он, поворачиваясь к миледи. – Ты хочешь сказать, украли?

– Да—да—да, – повторила она вот так три раза, а потом откинулась на спинку стула и закрыла лицо руками.

Лорд Каслкорт повернулся ко мне.

– Что это значит, Джефферс? Вы отвечали за алмазы.

Я рассказала ему все, что знала, и так хорошо, как только могла, при дрожащих ногах, которые едва могли меня держать. Мой язык был сух как кусок кожи. Когда я дошла до конца, миледи прервала меня, закричав:

– Герберт, это не моя вина, не моя! Джефферс скажет тебе, что я хорошо о них заботилась. Я не была небрежна или забывчива по отношению к ним, как по отношению к другим вещам. Я была осторожна с ними! Это не моя вина, и ты не должен винить меня!

Лорд Каслкорт сделал ей что-то вроде жеста, чтобы она замолчала. Я видела, что это означает. Он взял футляр и, подойдя к двери, запер ее.

– Как долго вы находитесь в этих комнатах? – Сказал он, поворачиваясь ко мне с ключом в руке.

Я сказала ему, дрожа и чуть не плача. Я никогда не видела, чтобы милорд выглядел таким суровым. Не знаю, рассердился он или нет, но я боялась его, и это было в первый раз, потому что он всегда был добрым и великодушным хозяином по отношению ко мне и другим слугам.

– О, милорд, – сказала я, внезапно почувствовав, что на меня навалились страх и страдание, – вы, конечно, не думаете, что я взяла их?

– Я ничего не думаю, – сказал он. – Вы с Шолмерсом должны оставаться в этой комнате и не выходить из нее, пока не получите моих приказов. Я немедленно пошлю за полицией.

Миледи повернулась в кресле и посмотрела на него.

– Полиция? – Сказала она. – О, Герберт, подожди до завтра! Ты еще даже не уверен, что они украдены.

– Где же они тогда? – Спросил он быстро и резко. – Джефферс говорит, что видела их в этом чехле час назад. Сейчас их нет. Ты или она знаете, где они находятся?

Я опустилась на колени, поднимая бутылки, опрокинутые пустой шкатулкой для драгоценностей.

– Видит Бог, не я, – сказала я и заплакала.

– Дело должно быть немедленно передано в руки полиции, – сказал милорд. – Через несколько минут я вызову полицейского из отеля и обыщу номера. Джефферс, Шолмерс и их багаж будут обысканы завтра.

Миледи издала что-то вроде вздоха. Я была у ее ног и слышала ее. Но что касается меня, то я просто не выдержала и, стоя на коленях на полу с опрокинутыми бутылками, разливающими вокруг меня одеколон, заплакала сильнее, чем когда-либо с тех пор, как была ребенком.

– О, миледи, я их не брала! Я этого не делала! Вы же знаете, что я этого не делала! – Я всхлипнула.

Миледи выглядела очень несчастной.

– Моя бедная Джефферс, – сказала она и положила руку мне на плечо, – я уверена, что вы этого не делали. Если бы у меня было всего шесть пенсов, я бы поставила их на вашу честность.

Лорд Каслкорт ничего не ответил. Он подошел к звонку и нажал на него. Когда мальчик ответил, он тихо передал ему сообщение, и не прошло и пяти минут, как в комнате появились двое мужчин. Только потом я узнала, что один из них был управляющим, а другой – гостиничным полицейским. Я, как могла, перестала плакать и услышала, как милорд говорит им, что бриллианты исчезли, и что мы с Шолмерсом были единственными людьми в комнате весь день. Затем он сказал, что хочет, чтобы они немедленно связались со Скотленд-Ярдом и прислали в отель способного детектива.

– Мы с леди Каслкорт идем ужинать, – сказал он, взглянув на часы. – Нам придется уехать, самое позднее, в течение следующих двадцати минут.

При этих словах леди Каслкорт вскрикнула:

– Герберт, я не представляю, как смогу пойти на этот ужин. Я слишком расстроена, и, кроме того, будет слишком поздно. Сейчас восемь часов.

– Мы можем наверстать упущенное в карете, – сказал милорд и вместе с полицейским прошел в соседнюю комнату, где они вполголоса переговорили. Я помогла миледи надеть плащ, и она стояла в ожидании, сдвинув брови, очень бледная и встревоженная. Когда милорд вернулся, он ничего не сказал, только кивнул миледи, что готов, и, не говоря ни слова, они вышли из комнаты.

Я старалась как можно лучше прибраться в бюро и собрать бутылки, и каждый раз, когда я смотрела на дверь в гостиную, я видела голову полицейского, смотрящую из-за дверного косяка на меня.

Это была ужасная ночь. Я не знала об этом до тех пор, пока не узнала, что и я, и Шолмерс находились под тем, что они называют “наблюдением". Я также не знала, что лорд Каслкорт сказал полицейскому, что, по его мнению, мы невиновны, что у нас прекрасный характер, и ничто, кроме убедительных доказательств, не заставит его считать нас виновными. Все, что я чувствовала, ворочаясь в постели, – это то, что меня подозревают, арестуют и, возможно, посадят в тюрьму. Пятнадцать лет честной службы в благородных семьях не сильно помогли бы мне, если бы детективы вбили себе в голову, что я виновна.

На следующее утро мы услышали об исчезновении Сары Дуайт, и все стало выглядеть ярче. Сара покинула отель в начале восьмого вечера, ни с кем не разговаривая и неся небольшой чемоданчик. Когда они пришли, чтобы осмотреть ее комнату, они обнаружили жакет и юбку, висящие на стене, несколько обгоревших бумаг в камине, и почти пустую коробку в которой было дешевое хлопчатобумажное белье и грязное ватное одеяло. Сара никого не предупредила и ни разу не сказала никому из своих коллег-слуг, что она недовольна своим местом или хочет уйти.

В то утро мистер Брисон, детектив Скотленд-Ярда, вызвал нас в гостиную и задавал нам вопросы, пока я не запуталась и не перестала отличать правду от лжи. Лорд Каслкорт и миледи присутствовали оба, и мистер Брисон всегда вежливо задавал миледи вопросы, пока она не рассердилась на него и не сказала, что совсем не уверена, что бриллианты были украдены. Брисон предположил, что они могли быть потеряны и где-нибудь найдутся, а миледи выглядела раздраженной и сказала, что это глупый вопрос и что она “не ясновидящая”.

Через три дня после этого мистер Джон Гилси, детектив и, как я слышала, очень известный джентльмен, был нанят лордом Каслкортом для “работы над этим делом”. Он не сбивал нас с толку, как мистер Брисон, и было очень легко рассказать ему все, что мы знали или могли вспомнить, что он всегда с нетерпением ждал услышать. Он дважды приглашал меня в гостиную, один раз наедине и один раз с мистером Брисоном, и они задавали мне множество вопросов о Саре Дуайт. Я рассказала им все, что могла вспомнить, и когда я дошла до ее рук, какие они были белые и изящные, как у леди, я увидела, как мистер Брисон посмотрел на мистера Гилси и поднял брови.

– Вам не кажется, – сказал он, записывая слова в свою записную книжку, – что это похоже на Леди Лору?

И мистер Гилси ответил:

– Должен признать, манера работать очень на нее похожа.

– Когда я слышал о ней в последний раз, она была в Чикаго, – сказал мистер Брисон, прерывая свои каракули, – но у нас есть информация за последнюю неделю, что она уехала оттуда.

– Леди Лора в Лондоне, – заметил мистер Гилси, разглядывая свои ногти. – Я видел ее три недели назад в Эрлскорте.

Мистер Брисон покраснел и выпятил губы, как будто собирался что-то сказать, но передумал. Он нацарапал еще несколько строк, а затем, глядя на написанное так, словно перечитывал его, сказал:

– Если это так, то очень мало сомнений в том, кто спланировал и осуществил это ограбление.

– Это хорошая версия, – сказал мистер Гилси, – и я надеюсь, что она правильная. И это было все, что он сказал в тот раз о том, что он думал.

После этого мы остались в Барридж до конца сезона, но он уже и вполовину не был таким веселым и занятным, как раньше. Милорд часто бывал угрюм и сердит, потому что горько переживал потерю бриллиантов, а миледи была не в духе и хандрила, потому что очень любила его, и то, что он так к ней относился, казалось, расстраивало ее. Мистер Брисон или мистер Гилси постоянно заглядывали и перешептывались в гостиной, но дальше они не продвинулись, по крайней мере, не было никаких разговоров о том, чтобы найти бриллианты, а это было единственное, что имело значение.

Это все, что я знаю о краже ожерелья. То, что произошло в то время, и то, что мистер Гилси называет “сопутствующими обстоятельствами дела”, я постаралась изложить как можно яснее и проще. Я так часто все вспоминала и так тщательно, что думаю, мои показания окажутся совершенно правильными во всех деталях.