Kitobni o'qish: «Ёж и лиса»
Первая же его фраза была настолько неожиданной, что просто ошеломила её.
– Собственно говоря, мы так и описываем вас. Как Сафо. Сафо современности.
Как хранительницу языка. Великого языка.
Всё это было сказано на чистейшем русском языке. Практически без акцента. Сказать, что она была удивлена, это значит просто ничего не сказать. Ведь с ней же договаривались о встрече с английским литератором. На всякий случай она даже пригласила переводчицу, не слишком надеясь на свой разговорный английский. Но её гость явно не нуждался в каких либо посредниках для того, чтобы общаться с нею.
Во всём, что он говорил, поневоле поражала высочайшая культура его речи и незаурядный интеллект. Все это отражалось не только в его остром, пронзительном взгляде, но и в каждом из произнесённых им слов. Оказавшийся на пороге ленинградской коммуналки, этот удивительный человек воспринимался как абсолютно нереальное существо внутри всего этого предельно убогого пространства. Едва войдя в их прихожую, он начал тут же сыпать откровениями. Все они шокировали, будоражили воображение, взрывали все стереотипы и казались абсолютно неуместными. Неуместными именно здесь и сейчас.
– Я знаю, что Вы ненавидите слово «поэтесса». Поэтессы пишут стишки в альбомы подружек. Вы же просто Поэт. Настоящий Поэт. Наверное, всё же поэт номер один в сегодняшней России. Без скидки на что-либо. В том числе и на пол. Хотя, видимо, я говорю глупости. Конечно же, Вы, прежде всего, Великая Женщина. Женщина, которая смогла озвучить в своей поэзии чувства и эмоции миллионов других женщин. Всё то, о чём они думают. Всё то, что они чувствуют. Всё то, что они любят и ненавидят. Вы смогли всё это перевести на язык высокой поэзии. Именно поэтому ещё в начале этого века Вы смогли стать кумиром для целого поколения. Как женщин, так и мужчин.
Всё в Вас, начиная с внешнего облика и кончая предельной искренностью Вашей поэзии, вызывало у них безграничное восхищение. Они знали наизусть каждую Вашу строчку. Один раз окунувшись в море Ваших стихов, они оставались на всю жизнь Вашими поклонниками. Прекрасно осознавая всё это, я просто склоняю голову перед величием Вашей личности. Какой же я счастливый человек! Я всё-таки смог увидеть Вас! И даже удостоился чести высказать Вам всё это лично.
Она пыталась ему отвечать. А ещё хотела выбраться из той засасывающей её воронки растерянности, в которую она была ввергнута фантастическими комплиментами этого английского литератора. Вначале ей чудился и в его словах, и в его поведении, и даже в самом факте его появления в этом доме какой-то скрытый подвох. Ну, не может англичанин так говорить по-русски. Да ещё так профессионально разбираться в русской литературе. Так не бывает. Как и не бывает того, что вдруг в тусклых декорациях унылого ленинградского быта появляется одетый с иголочки человек, настолько хорошо знакомый со всем тем, что она пыталась делать в этой жизни. Всё это происходило вопреки всему и вся. А это означало для неё лишь одно: этого просто не может быть. Не должно быть. Но это было.
Вплоть до этого момента она была искренне убеждена, что всё то, что когда-то её волновало, давно кануло в лету. Отразившись лишь в её стихах. Это был тот самый случай, когда образ в зазеркалье живёт просто сам по себе. Живёт, даже не догадываясь о том, что всё то, что это зеркало когда-то отражало, давным-давно превратилось лишь в пыль воспоминаний. Именно поэтому ей вдруг стало неловко от одной мысли о том, что перед ней сидит человек, который чётко осознаёт всё то, что скрывалось за всеми этими её поэтическими строками. В деталях и подробностях. Осознаёт сполна. Во всех нюансах чувств и эмоций.
– А знаете ли Вы, что много лет тому назад было принято «постановление» о том, чтобы запретить мне писать стихи? Пока я не исправлюсь. Это было решение собрания под весьма странным названием «Чистка современной поэзии». Они отвели на моё «перевоспитание» три года. Тогда они и представить себе не могли, на сколько же лет я замолчу. Но и не перевоспитаюсь. Вопреки всему тому, что они потребовали от меня. Меня тогда противопоставляли тому Поэту-трибуну, который и организовал это собрание.
Говорили, что мы символизируем собой две противоборствующие силы. Договорились даже до того, что я якобы являюсь символом уходящей дворянской России, а он – России, за которой будущее. А ещё потом, на вполне официальном уровне, было принято решение о том, чтобы меня не печатать. Не репрессировать, не арестовывать, но и не печатать. И всё, что я тогда хранила в своей душе, мне так и не удалось высказать. Даже то, что всё же смогла излить на бумаге, было растеряно во всей этой чехарде переселений и переездов.
Теперь всё это вызывает у меня просто улыбку. Может быть потому, что я перестала ценить славу?
Сейчас, вспоминая всё это, я думаю лишь о том, что это было бы очень смешно, если бы не было настолько ужасно и печально. Как же можно что-то запретить или разрешить поэту в его творчестве? Тогда мне этого не дано было понять. Непонятно мне это и сегодня.
Почему-то этот её спонтанный монолог вызвал у него очень странную реакцию.
– Какой ужас! Какой позор! Я даже не мог себе представить, что что-то подобное может происходить с Вами. Думал, что это чьи-то измышления. Оказалось, что всё это правда. Как же Вы всё это вынесли?
Она пыталась что-то объяснить. Конечно же, настолько, насколько это вообще было возможно. А потом он вновь и вновь задавал ей множество вопросов. Разных и всяких. Она отвечала. В конце концов, уже выйдя из состояния оцепенения, она тоже стала о чёмто его спрашивать. Ведь оказалось, что и у неё было немало вопросов. Он им радовался как ребёнок. Хотел всё объяснить и разъяснить. Прояснить какие-то моменты как в своём прошлом, так и в феномене своего появления в послевоенном Ленинграде. Тоже в деталях и подробностях. Тут всплыло и его рижское детство, и причины давней, искренней, безоговорочной влюблённости в русскую литературу, и корни столь поразительной информированности о её творчестве.
– Согласен с Вами, что у Поэта нет пола. Вернее, он есть. Всегда есть. Но он никак не связан с критериями оценки уровня его творчества. Пытаясь понять всё то, что вы сделали в литературе, надо просто констатировать факт того, что Вы как поэт, безусловно, обогатили всю мировую культуру. Независимо от того, кто и как воспринимает Вашу личность и Ваше творчество. Именно с Вашей помощью в современном мире женщины, наконец-таки, смогли сказать своё слово. Веское слово. В ваших стихах они смогли выразить всё то, что их действительно тревожит. Но и здесь Вы, наверное, всё же исключение из любых правил. Всё то, что Вы пишете, и как это Вы делаете, создаёт абсолютно новую поэтическую вселенную. Этого ещё не было в русской литературе. А я её очень хорошо знаю. Уж поверьте мне на слово.
От пафосности этих слов ей сразу же стало не очень комфортно. Появилась незамедлительная потребность срочно опуститься в кресло. Ну, по крайней мере, хотя бы на стул. Обрести всё же какую-то точку опоры. А ещё надо было выбираться из этой ужасной прихожей. Где-то сесть и постараться избавиться от этого ужасного головокружения. Тогда она ещё не предполагала, что от этого человека у неё ещё не раз будет кружиться голова в течение всей этой встречи. Как же в эту минуту она жалела, что не послушалась совета и осталась в своём, столь удобном и уютном, домашнем одеянии. Ради такого человека можно было бы и переодеться. Она тут же прогнала эту чисто женскую мысль, абсолютно неуместную в столь мастерски складывающемся интеллектуальном поединке.
А дальше началось пиршество духа. Они говорили о вечных сюжетах творчества, окружённых столь же вечными тайнами. О том волшебном кружеве поэтического пространства, которое в состоянии связать прошлое, настоящее и будущее. Всё то, что было, что есть и то, что будет. Поражались тому, что культурная ткань, сотканная веками, не знает никаких границ и преград. И даже способна на то, чтобы растворить в себе время, языковые и культурные различия. Очень подробно и чисто профессионально затрагивали проблемы перевода стихов с одного языка на другой. Сокрушались по поводу того, что всю глубину и тонкость её поэзии, к сожалению, невозможно отразить ни на каком другом языке. Да, мало ли ещё о чём говорили. Она уже ничему не удивлялась. Просто окунулась с головой в этот поразительный по своей сути и форме диалог.
Её собеседник был таким разным и всяким. С одной стороны он, конечно же, исполнял роль некоего интеллектуального провокатора. Затевал разговор на какую-то тему, цеплял её, казалось бы, неуместными вопросами и ждал реакции. Именно эта реакция и была интересна ему. Дождавшись её, он делал следующий ход. Так, шаг за шагом, слово за словом, стих за стихом и разыгрывалась эта партия игры. Слова здесь были фигурами, а правила игры эти двое создавали по ходу того, как разворачивалось сражение.
А с другой стороны, во всём этом было что-то изначально неправильное. Нечто такое, что ощущалось как терпкое хорошее вино, которое она так любила и в то же время так не любила. Оно прекрасно пилось, кружило голову, но почему-то, в конечном итоге, всегда вызывало у неё ужасную изжогу. Именно поэтому она и предпочитала водку. Что-то ей подсказывало, что послевкусие этого разговора будет гораздо более опасным, чем простая изжога. Но всё же эта беседа дарила ей очень многое. То, чего она так долго и давно была лишена. Прежде всего, конечно же, ей было чрезвычайно лестно, что её собеседник называл её подлинной наследницей «солнца русской поэзии». Как же ей приятно было это слышать. Даже если это была просто лесть, то она была чрезвычайно изысканной. Таких слов ей никто и никогда не говорил. Тут было от чего потерять голову.
У неё всегда была фантастическая память на стихи, лица, даты, факты. В недрах своей памяти всё то время, что они общались, она судорожно пыталась найти хоть какой-то след или отголосок того, что личность, подобная ему, когда-то ей встречалась в прошлом. Память молчала. Именно это молчание и подсказывало ей, что всё-таки стоит как-то назвать своего гостя. Обозначить этот феномен. А потом уже попытаться раскрыть его сущность. Спустя годы в её стихах он станет для неё чётко обозначенным персонажем. Но уже сейчас, про себя, она решила называть его просто Гостем.
Когда-то, в юности, влюбленного в неё прекрасного художника поразила её способность угадывать чужие мысли, заглядывать в сны близких ей людей и отчётливо предчувствовать многое из того, что ещё не успело стать реальностью. Но в присутствии этого литератора все её столь необычные способности куда-то исчезли. Испарились. От всего этого ей сразу же стало как-то не очень уютно.
А он тем временем говорил о том, что в литературе поэтический голос всегда является носителем подлинной сексуальности. О том, что она является той единственной, которая оказалась способной овладеть в ХХ веке голосом истинной поэзии. Той поэзии, которая всегда считалась сугубо мужским делом. Ведь на протяжении многих веков женщина, по существу, была лишена языка. А вместо неё всегда говорил мужчина. И независимо от того, был ли он поэтом или прозаиком, говорил только он. Говорил всё то, что хотел сказать. И так, как хотел. А ещё он рассказывал всем, в том числе и женщинам, о том, каковы же они на самом деле. По своей сути, по своему содержанию, по своему предназначению.
При этом, конечно же, мужчина представлял женщину такой, какой она ему виделась. Или же такой, какой ему хотелось бы её видеть. В результате она и должна была стать тем, чего хотел он. Разной и всякой. Но, прежде всего, она представлялась окружающему миру как постоянный и неизменный объект мужского внимания. И мужской фантазии. Фантазии богатой на разные всякие домыслы и измышления. Фантазии безграничной, а порой даже безрассудной.
По мере того, как он говорил, она поневоле вспоминала о том, что звонивший ей с утра представитель Союза писателей сказал, что хочет познакомить её с английским литератором. Ну, какой же он английский литератор? Рядом с ней находился человек, насквозь пронизанный русской культурой. И знающий её так, в таких её проявлениях, с такой степенью проникновения в её суть, какую невозможно уже встретить даже в самой России. В сегодняшней России. А ещё этот представитель утверждал, что случайно встретил англичанина в книжном магазине на Невском. И тот якобы сам задал ему вопрос, преисполненный подлинного интереса:
– А вы не знаете, жива ли ещё та прекрасная женщина-поэт…
– Да, конечно, жива. Да, и живёт она недалеко отсюда, на Фонтанке. Во флигеле Фонтанного дома. Хотите встретиться с ней?
– Очень хочу.
Тогда этот представитель прямо из книжного магазина начал звонить к ней домой. Назначил встречу. Он и сейчас пришёл вместе с этим литератором и вслушивался в каждое их слово. Но разве могут просто так, без высочайшего на то разрешения, появляться в её убогом жилище такие люди, как этот англичанин? Вопросы были. Не было ответов. Молчала, поражённая, видимо, всем происходящим, и её хвалёная интуиция. А ведь именно она должна была врубить сигнал о той высшей опасности, которую может вызвать к жизни этот странный визит.
По мере того, как разворачивался этот удивительный диалог, её завораживало, поражало и удивляло то, что он не произнёс ни единой фразы, в которой так или иначе не содержался бы скрытый или явный комплимент в её адрес. А ей так давно их не говорили. Не женских комплиментов. А тех, которыми украшают свои статьи и выступления те, кто называет себя исследователями, учёными или же литераторами. Он не просто анализировал её поэзию. Он препарировал её, не убивая при этом её душу. Она и мечтать не могла о том, что где-то, в этом подлунном мире, может существовать человек, который столь хорошо разбирается в её творчестве. Она, уже почти привыкшая к тому, что на неё, равно как и на всё написанное ею, постоянно клевещут, была просто изничтожена абсолютно невиданным ею ранее, почти благоговейным отношением к себе. И как к личности, и как к поэту.
