Kitobni o'qish: «Переломленная судьба»

东西

篡改的命

Издание осуществлено при поддержке Гуансийского университета национальностей

Ответственный редактор А. А. Родионов (СПбГУ)

* * *

Пролог

1

Ван Чанчи прибыл к условленному месту на десять минут раньше. Он никогда в жизни не опаздывал, поэтому ему не хотелось в этот последний раз заработать славу «опоздальщика». Он оделся в чистое, постригся, гладко выбрился. Сначала у него еще была мысль прикупить хорошие кожаные туфли, но, прикинув, что за пятьсот юаней его отец в деревне может вставить в доме окно, он сглотнул слюну, помял пальцы и от этой затеи отказался. Поэтому сейчас Ван Чанчи стоял у ограждения посреди моста через реку Сицзян в старых армейских кедах. От того места, где он стоял, расстояние до воды было максимальным, что обеспечивало сильный шум при падении. Человек, прожив жизнь, может покинуть этот мир тихо или громко, выбрать нужно что-то одно. Удивительно синяя высь, необычайная белизна облаков. Небеса, казалось, специально подарили ему хорошую погоду, и, может быть, ради того, чтобы он все-таки одумался. Залитая солнцем река, поддаваясь ветерку, то и дело посылала ему блики с разных сторон. Гул от машин отнюдь не раздражал, как раньше, а, напротив, ласкал слух, и даже выхлопные газы казались благоуханием. Глядя на шеренги многоэтажек, растянувшихся по обоим берегам, он представлял, что в одном из окон спрятался человек и в бинокль наблюдает, как договор приводится в исполнение…

Глава 1. Ставка ценою в жизнь

2

Когда новость уже стала отдавать тухлятиной, Ван Чанчи сообщил ее Ван Хуаю. Ван Хуай в этот момент как раз выпивал. Услышав ее, он тут же с отвращением выплюнул все обратно, словно проглотил тухлое яйцо. Но новость есть новость, как ее выплюнешь? А потому Ван Хуаю оставалось только ее перетерпеть – перетерпеть, как терпят боль. Выдохнув, он наконец спросил:

– Ты разве не отсылал документы? А если отсылал, то почему тебя не зачислили?

Ван Чанчи опустил голову.

– Они сказали, что я неверно расставил приоритеты.

– А как ты их расставил?

– Пекинский университет, Университет Цинхуа, а дальше в любой вуз по разнарядке.

Следом раздался звонкий хлопок – Ван Хуай разбил рюмку.

– Ну, ты замахнулся! Во всем нашем уезде с сорок девятого года¹ и поныне никто еще не выдерживал экзамены в эти университеты.

– Я ведь написал, что готов идти и по разнарядке, так что меня с моими баллами должны были взять в любой захолустный вуз.

– Не каждому дано под ногами находить деньги. Совершенно ясно, что твоя судьба – учиться в каком-нибудь низкосортном заведении, к чему было вообще мечтать о ведущих вузах?

– Мне просто хотелось над ними приколоться.

– Кроме своего шанса, больше ты никого не приколол! Ты из числа лиц, не имеющих трех вещей: у тебя нет ни прав, ни власти, ни денег. Такие, как ты, живут, словно идут по канату, выверяют каждый свой шаг, а ты осмелился взять и пошутить над судьбой.

«Лицо, не имеющее трех вещей» склоняло свою голову все ниже и ниже, словно созревающий рисовый колос. За весь вечер он так и не решился поднять головы, точно хотел доказать, что, как и рисовый колос, растущий в поле, находится в процессе созревания. Он видел, как шатается на ногах Ван Хуай, как робко ступает его мать, Лю Шуанцзюй, как сверкают осколки от разбившейся рюмки, как выползает из-под стола и снова прячется собака. Разгоняя духоту, в комнату самовольно ворвался ветер. Он подарил Ван Чанчи ощущение прохлады, словно к его шее прилепили обезболивающий пластырь. Ни Ван Хуай, ни Лю Шуанцзюй с ним не разговаривали, каждый из них в душе понимал, что молчание будет самым жестоким наказанием. В голове Ван Чанчи промелькнула мысль о самоубийстве, он придумал даже, где и как именно сделает это. Но все-таки это была всего лишь мысль, которую тут же стер невидимый ластик.

Ночь становилась все глубже, он услышал, как родители помылись, как закрыли дверь, но не услышал, как заскрипела их кровать. Сегодня вместо ее жалобного лепета доносилось лишь гробовое молчание, словно кто-то ради него решил устроить траур и отменить всякие развлекательные мероприятия. Когда раздался храп Ван Хуая, Ван Чанчи присел на корточки и стал собирать осколки рюмки. Он порезал указательный палец на правой руке, пошла кровь, но он не чувствовал боли.

На следующее утро Ван Хуай протрезвел. Он потребовал, чтобы Ван Чанчи отправился вместе с ним оспаривать отказ. Ван Чанчи, не смея выйти, продолжал прятаться в комнате. Ван Хуай вышиб дверь ногой, и это было последнее эффектное действие, сделанное его ногой. Плечи Ван Чанчи то и дело вздымались, он по-бабьи всхлипывал, прижимая к себе мокрое от слез полотенце. Ван Хуай сказал, что слезами горю не поможешь. Ван Чанчи, разумеется, об этом знал, но слезы помогали ему снять напряжение. Он попробовал успокоиться, но чем больше старался не плакать, тем судорожнее становились его всхлипывания. Тогда он плотно прижал полотенце к лицу, надеясь таким образом остановить слезы, однако плотину все-таки прорвало, и его всхлипы переросли в рыдания. Ван Хуай, стоя в дверях, смотрел на все это как на какой-то спектакль. Ван Чанчи, вдоволь порыдав, решил, что этого более чем достаточно для потери лица, и понемногу сбавил обороты. Плач его становился все тише, пока он усилием воли окончательно его не остановил. Но, успокоившись, он все еще не мог отделаться от страха, поэтому тело его продолжало конвульсивно вздрагивать.

– Можешь идти? – спросил Ван Хуай.

– У меня порезан палец.

– Тебе не пальцем шагать.

– Я не спал целую ночь.

– Когда мать тебя рожала, я двое суток глаз не смыкал.

Ван Чанчи вытер слезы и сказал:

– Я же сам неверно заполнил анкету, кого теперь винить?

– Их. За то, что глумятся над людьми.

Ван Чанчи попросил разрешения умыться. Ван Хуай вышел его ждать на пороге. Ван Чанчи стал медленно умываться. Раз за разом он с силой проводил руками по лицу ото лба до подбородка и обратно, точно женщина, делающая массаж лица. Как же ему хотелось всю жизнь заниматься только этим. Но уже совсем скоро до него донеслось звучное покашливание Ван Хуая, который, словно будильник, сообщал, что время истекло и его терпению пришел конец. Ван Чанчи подумал, что лучше удрать, чем идти с ним позориться. Он направился к задней двери, но неожиданно обнаружил там Ван Хуая. Тот буквально секунду назад перешел сюда. Только было Ван Чанчи собрался убрать занесенную через порог правую ногу обратно, но не успел – от взгляда Ван Хуая его словно парализовало.

– Может, тебе еще понадобилось в туалет? – спросил Ван Хуай.

Ван Чанчи помотал головой.

Они отправились в сторону трассы. Ван Хуай шел впереди, Ван Чанчи – сзади. Ван Хуай тащил матерчатую сумку, из которой при каждом его шаге доносилось звучное «бульк-бульк». Полная фляга таких звуков не издавала, а вот неполная булькала. Еще из его сумки доносился сильный запах кукурузных початков. Пройдя какое-то расстояние, Ван Чанчи весь взмок.

– Жарко? – спросил Ван Хуай.

– Нет, – ответил Ван Чанчи, который весь покрылся холодным по́том.

Тут же Ван Чанчи подумал: «Как он узнал, что я вспотел, если даже не поворачивался?»

– Пить будешь? – спросил Ван Хуай.

– Нет, – ответил Ван Чанчи.

– Проголодался?

– Нет.

На самом деле Ван Чанчи уже восемь часов не ел, не пил и не спал, сейчас он просто врал, поступая так назло Ван Хуаю.

Оба хранили молчание. Их долгий путь сопровождался лишь гулким звуком шагов. Ван Чанчи увидел над собой стайку птичек в небесной лазури, которые кунжутным семенем сыпанули в рощу, а после, словно мальки, устремились в океан. Ван Хуай все прибавлял шаг и только через двадцать с лишним метров заметил, что Ван Чанчи от него отстал. Он остановился и, вынув флягу, сделал глоток. Ван Чанчи еще издали учуял запах спиртного. Оказывается, внутри фляги была не вода. Дождавшись, когда Ван Чанчи подойдет ближе, Ван Хуай протянул ему флягу и предложил сделать глоток. Ван Чанчи помотал головой. Только сейчас он заметил грязную нечесаную шевелюру Ван Хуая. На его вороте проступили бурые следы пота, а на сумке красовалась заплата размером с ладонь. Ван Чанчи подумал: «Неужели мне придется идти в приемную комиссию с этим немытым, растрепанным пьяницей, который не умеет даже правильно разговаривать?»

Глядя на крошечный силуэт Ван Хуая, Ван Чанчи шел все неохотнее, его мысли о будущем становились все более размытыми. Проходя мимо рощицы с чайными кустами, он вдруг бросился туда и как сумасшедший помчался вперед, словно хотел сбежать с земного шара. Ветки деревьев, будто давая пощечины, хлестали его по лицу. Когда у него уже не осталось никаких сил, он привалился к дереву, чтобы перевести дух. Жадно глотая воздух, он слышал, как откуда-то сверху доносится брань Ван Хуая: «Ван Чанчи, да ты тряпка, не моя кровь! Ты просто слюнтяй! Раз боишься доказать свою правоту, так пусть тебя тогда сожрут…» Какое-то время эта фраза покрутилась в воздухе, после чего дунул ветер, и она, задрожав, испарилась, оставив после себя торжественно-печальное молчание. Ван Чанчи все сильнее прижимался к стволу так, как прижимаются к матери, пока не почувствовал боль в руках. А потом взял и уснул прямо в этой позе. Очнувшись, он не чувствовал ни рук, ни ног. Они словно покинули его тело, превратившись в дерево. Сидя на земле, он постепенно приходил в себя, пока к нему не возвратилось ощущение собственных конечностей. После этого он встал и пошел обратно домой.

Когда он подошел к дому, на пороге его встретила Лю Шуанцзюй.

– Почему ты вернулся?

– Я не взял документы.

Лю Шуанцзюй бросила взгляд в конец улицы и спросила:

– И ты спокойно дал ему пойти одному? Ведь он со своим характером устроит там драку.

– Сам будет виноват, – ответил Ван Чанчи.

– Какой же ты добрый, он ведь ради тебя пошел.

– Стыдоба.

Лю Шуанцзюй остолбенела и еще долго не могла прийти в себя.

Когда наступил следующий день, Ван Чанчи думал, что Ван Хуай вернется. Однако уже стемнело, а тот все не показывался. Наступила ночь, но шагов Ван Хуая он так и не дождался. Ван Чанчи весь обратился вслух, но начинало уже светать, а он так и не услышал того, что хотел услышать. Лю Шуанцзюй не находила себе места и побуждала Ван Чанчи пойти и морально поддержать Ван Хуая. Ван Чанчи делал вид, что не слышит ее. На пятый день Лю Шуанцзюй объявила, что если он не заберет отца обратно, у них в поле сгниет весь рис. Ван Чанчи сидел на стуле перед домом и смотрел на горный хребет вдали. Лю Шуанцзюй пихнула его, а он, словно тяжелая кубышка, только качнулся и снова вернулся в исходное положение. Лю Шуанцзюй подходила к нему с разных сторон, пихала все сильнее, но его задница, словно намазанная универсальным клеем, намертво приросла к стулу.

– А вдруг твоего отца уже схватили? Почему тебе так трудно поднять свой зад, неужели ты камень? Хорошо, ты можешь его и не поддерживать, но ты должен пойти и забрать его, а если не его самого, то его труп.

Пока Лю Шуанцзюй взывала к сыну, она все чаще терла свои глаза, которые уже совсем покраснели, готовые вот-вот излиться слезами. Ван Чанчи оставался безразличным. Лю Шуанцзюй взвалила на спину рюкзак и сказала:

– Не пойдешь ты, пойду я.

Ван Чанчи наконец шевельнулся. Перспектива остаться одному на таком большом хозяйстве его испугала. Он встал, двумя руками прижав к своему заду стул, точно тот к нему и вправду прирос. В таком положении он сделал несколько шагов, после чего, почувствовав неудобство, переместил его на плечи. Так он и пошел со стулом на плечах. Лю Шуанцзюй спросила:

– Зачем тебе с собой стул? Хочешь засесть в другом месте?

– Раз ничего не понимаешь, так и молчи, – огрызнулся Ван Чанчи.

Лю Шуанцзюй повесила ему на шею сумку, и он большими шагами отправился в путь – со стулом на плечах и сумкой на шее.

Горная тропа извивалась. Леса вокруг становились все бескрайнее. Ван Чанчи походил на маленького муравья, а тропа – на тонкий седой волосок.

3

Выйдя из автовокзала, Ван Чанчи направился прямиком в отдел народного образования. Там на спортплощадке он увидел Ван Хуая, который сидел, скрестив ноги, и держал в руках картонку с надписью: «Не приняли в вуз по проходному баллу, кто восстановит справедливость?». Кроме одинокого силуэта Ван Хуая, на площадке не было ни души. Яркое солнце палило так нещадно, что Ван Хуай опустил голову и теперь напоминал торчащий из сухой земли переломанный пополам увядший колос или неподвижный пень. Ван Чанчи поставил стул и пошел поднимать отца. Тот оказался тяжелым, гораздо тяжелее, чем представлял себе Ван Чанчи. Поднять его с первой попытки не удалось. Ван Чанчи поднатужился, но вторая попытка тоже оказалась неудачной. Несколько дней тому назад Ван Чанчи и сам был в похожем состоянии, он сообразил, что Ван Хуай отяжелел из-за того, что у него затекли руки и ноги, и теперь ему требовалась помощь, поэтому Ван Чанчи стал растирать его затекшие члены. Спустя полчаса Ван Хуай, опершись на руки, перебрался на стул и сказал:

– Такой огромный город, и не нашлось ни одной лишней скамейки.

Ван Чанчи передал ему сумку. Ван Хуай вытащил оттуда стеклянную бутыль, открутил с нее крышку и тут же с шумным бульканьем опустошил на треть. То была рисовая бражка² его собственного приготовления. Глотнув ее, он сразу ожил.

– Рис поспел, мать зовет тебя на жатву, – сказал Ван Чанчи.

– Что такое зерно? Тут судьба решается. – Большим пальцем правой руки Ван Хуай вытер мокрые уголки рта.

– Тут можно хоть дыру в цементе просидеть, толку от этого все равно не будет.

– Не было бы толку, зачем бы я тогда сидел? Мне что же, совсем делать нечего? Говорю тебе, эта проблема привлекла внимание руководства, они уже ею занимаются. Если бы ты посидел тут со мной еще несколько дней, авось бы что-нибудь из этого и вышло.

– Лучше вернуться домой и быть крестьянином, чем терять здесь лицо.

– На каком основании ты должен быть крестьянином, если набрал проходной балл? Твое место, как и их, – в кабинете!

В этом административном здании было четыре этажа, сверху донизу опоясанные открытой галереей. На каждом из этажей размещалось по двенадцать кабинетов, их двери и окна были выкрашены в зеленый цвет. От старости краска поблекла и теперь выглядела обшарпанной и полинявшей. На цоколе здания, на стенах снаружи галереи, а также кое-где на кровле рос мох и виднелись дождевые потеки. Перед зданием аккуратной изгородью вытянулись подстриженные кусты бирючины. Ван Хуай стал показывать на окна и перечислять:

– Начальник управления в пятом кабинете на третьем этаже, два его зама – в третьем и четвертом кабинетах. Приемная комиссия в первом кабинете на четвертом этаже.

Ван Чанчи заметил, что кто-то высунулся из окна и тут же скрылся обратно.

– Я буду ждать за воротами, как только надумаешь, мы тут же поедем обратно, – сказал он.

– Я ничего не надумаю, пока они не предоставят тебе места! – заорал Ван Хуай во все горло.

Из множества окон высунулись головы, они долго взирали куда-то вдаль, словно надеясь увидеть источник необычного шума.

– Знаешь, почему они волнуются? – спросил Ван Хуай. – Потому что им стыдно. Каждый раз, как я начинаю кричать, первым высовывается человек из окна приемной комиссии. Когда твой отец чувствует себя на коне? Когда на его стороне правда, когда он добивается справедливости.

Из окон все еще торчали головы: кто-то наблюдал за ними, попивая чай, кто-то чокался рюмками, кто-то наставил на них камеру. Ван Чанчи как можно тише процедил:

– Может, мне отбить тебе земной поклон?

Ван Хуай громко ответил:

– Нет уж. Это они пусть нам земной поклон отбивают.

– Я подготовлюсь и на следующий год снова сдам экзамены, хорошо? – чуть ли не умолял отца Ван Чанчи.

– Раз они в этом году тебя не взяли, то и в следующем точно так же срежут тебя, как лук, – по-прежнему звонко проголосил Ван Хуай.

Откуда-то сверху раздался хохот, кто-то свистнул, кто-то прищелкнул пальцами. Ван Чанчи чувствовал себя между молотом и наковальней. Ему очень хотелось убежать, но он боялся, что его высмеют из-за отсутствия солидарности. Поэтому ему пришлось, стиснув зубы, принимать все эти насмешливые, презрительные и злорадные взгляды. Скорее всего, если бы на ближайшие полчаса воцарилось молчание и бездействие, они бы избавились от этого пристального внимания. Ван Чанчи стоял, не смея шелохнуться, и боялся даже чихнуть, чтобы не нарушить баланс. Сейчас на площадке протянулись две косые тени: одна – стоячая, другая – сидячая. Солнце жарило с запада, да так, что кровь замирала в жилах. Постепенно наблюдатели один за другим попрятались. Ван Чанчи решил воспользоваться моментом и ускользнуть, но тут раздался звонок. То был звонок, возвещавший о конце рабочей смены. Служащие захлопали дверьми и окнами, со смехом и гомоном покидая коридоры здания. С минуты на минуту они должны были пройти прямо перед ними. Но неожиданно все как по команде стали их обходить и делать крюк, словно натолкнулись на невидимое препятствие или на какую-то заразу. Ван Хуай встал на стул и высоко поднял над собой картонку. Ван Чанчи, не в силах вынести это зрелище, уперся подбородком в грудь, напоминая опаленного взглядами молочного поросенка. Едва многочисленные шаги с двух сторон утихли, он поднял голову, развернулся и побежал прочь. Ван Хуай спрыгнул со стула и крикнул сыну, чтобы тот его подождал.

Они спустились под цементный мост. Ван Хуай вскарабкался по его опоре, вытащил из-под пролета свернутую циновку и сбросил вниз. Ван Чанчи ее поймал. В циновку был завернут полиэтиленовый пакет. Ван Хуай соскользнул вниз, развязал пакет, вытащил оттуда пампушку и передал ее Ван Чанчи. Тот замотал головой. Тогда Ван Хуай целиком запихал пампушку себе в рот. Его щеки тотчас раздулись. Судя по тому, как долго и с каким усилием он жевал, пампушка затвердела, проведя в пакете не один день. В носу у Ван Чанчи защипало, ему стало жалко и Ван Хуая, и себя.

– Ты все это время жил под мостом? – спросил он.

Поскольку Ван Хуай жевал пампушку, ответить он не мог. Ван Чанчи казалось, что его громкое чавканье длилось целую вечность, этот звук переполнил его уши. Наконец, закончив жевать, Ван Хуай глотнул бражки и сказал:

– Здесь и денег платить не надо, и воздух свежий.

– Прямо как нищий бродяга.

– Разумеется, раз ты приехал, мы переедем.

– Куда?

– Даю слово, тебе понравится.

Ван Хуай снял номер в гостинице. Попружинив руками матрас на кровати, он сказал:

– Какая мягкая и белая постель! Сегодня ляжем спать пораньше.

Умывшись, они погасили свет и улеглись каждый в свою постель. Только Ван Чанчи закрыл глаза, как в его голове словно запустили мощный двигатель, который стал туда-сюда таскать его измученное тело. И тело, и мысли колыхались в невесомости, не в силах опуститься на землю. Пока его так мотало, он ощутил распирающую головную боль. Пять дней назад Ван Чанчи мог заснуть стоя, просто обняв дерево, зато сегодня, как бы он ни старался, уснуть не получалось. Среди ночи его терпение лопнуло, он поднялся с кровати, зажег свет и тут обнаружил, что Ван Хуай куда-то пропал. Внимательно приглядевшись, он нашел его на полу за кроватью. Ван Хуай заслонил рукой глаза от резкого света и сказал:

– Вот что значит несколько десятков лет спать на досках, мягкая кровать не по мне.

– Поедем домой, к чему все эти мучения? – сказал Ван Чанчи, попутно натягивая на себя одежду. Совсем скоро он полностью оделся и обулся, после чего уселся на принесенный с собой стул.

– Сколько времени? – спросил Ван Хуай.

– Два часа.

– Два часа, до утра еще долго, сейчас автобусы домой все равно не ходят.

Ван Чанчи отдернул штору. Повсюду, куда ни глянь, разливалась чернильная ночь. Он подвинул стул к окну и неподвижным взглядом уставился на восток, точно хотел поторопить небо с рассветом. Ван Хуай поднялся с пола, прошел в санузел и там медленно и долго мочился. Потом он вернулся, сел на прежнее место у кровати и сказал:

– Более того, я не согласен, чтобы ты сейчас взял и отступил. То же самое происходит на войне, когда исход сражения определяют последние пять минут боя. В решающий момент атаки нам ни в коем случае нельзя проявлять слабость.

Ван Чанчи не верил ни в какую атаку, а потому продолжал отупело взирать в окно, надеясь, что небо вот-вот просветлеет и они на первом же автобусе вернутся домой. Ван Хуай, похоже, его раскусил.

– Если не поступишь в университет, всю жизнь проведешь в деревне. Какая необходимость возвращаться так срочно? Двадцать с лишним лет назад я участвовал в отборе на цементный завод, но, несмотря на проходной балл, меня не взяли. И только спустя десять лет я узнал, что на мое место приняли племянника заместителя волостного старосты. Если сейчас ты не окажешь сопротивления, они поступят с тобой точно так же. Более того, взять, к примеру, Я Дашаня: у него на двадцать баллов меньше, но его же зачислили. У Чжан Яньянь и вовсе не набралось проходного балла, но ее тоже зачислили. Так с какой стати не зачислили тебя?

Ван Чанчи с шумом задернул штору. Поскольку он сделал это слишком резко, один крючок соскользнул на пол, со звоном прокатившись по комнате.

– Если тебе противно, – продолжал Ван Хуай, – можешь возвращаться домой, но я останусь. Ведь уже с детства было понятно, кем ты станешь. Я знаю, что тебе предначертано быть чиновником, ты просто не можешь не поступить в университет…

– Откуда вся эта чушь? – откликнулся Ван Чанчи.

Он резко поднялся и, забросив стул на плечо, направился к выходу.

– Самый ранний автобус отправляется в семь, сейчас автовокзал все равно закрыт, – сказал Ван Хуай.

– Тогда можно я просто выйду проветриться?

– Скажи своей матери, что я не вернусь, пока не получу для тебя места.

Ван Чанчи открыл дверь и ступил за порог, по пути ударив своим стулом о дверной косяк. Ван Хуай закрыл за ним дверь, снова завалился на пол и уже очень скоро захрапел.

4

Наутро Ван Хуай повесил на руку свою флягу, забросил на спину гостиничный стул, купил внизу несколько пампушек и направился к отделу народного образования. Он никак не ожидал, что увидит там смирно сидящего Ван Чанчи. Довольный Ван Хуай поставил свой стул рядом, похлопал сына по плечу и тоже уселся, подняв вверх свою картонку. Как бы там ни было, а отец и сын теперь добивались справедливости бок о бок. Так они сидели от зари до зари без перерывов на выходные. Они продержались пять дней подряд, пока не начался новый учебный год. Звонки, то и дело доносившиеся из ближайшей школы, словно иглы впивались в нервы Ван Чанчи. Когда по радио начиналась физкультминутка, Ван Чанчи вставал и под счет «один-два-три-четыре, два-два-три-четыре, три-два-три-четыре…» выполнял комплекс упражнений. Точно так же он выполнял и гимнастику для глаз. На просторной площадке он один-одинешенек размахивал руками-ногами и массировал определенные точки на теле. Видя, как он одинок, к нему иногда присоединялся Ван Хуай. Но его движения выходили неуклюже и неверно, напоминая обезьяньи ужимки, что частенько вызывало чей-нибудь смех с верхних этажей. Ван Чанчи больше не боялся ничьих насмешек. Ему казалось, что пока он стоит на площадке и выполняет все эти упражнения, он такой же студент, как и все.

Как-то раз после обеда над их головами появились облака, которые постепенно заслонили собой солнце. Небосвод стремительно потемнел, и по затылкам Ван Чанчи и Ван Хуая застучали мелкие капли дождя. От бетонного покрытия начал волнами подниматься жар, в ноздри ударил смешанный запах пыли, лака, извести и чего-то еще. Дождь усиливался, народ вокруг бросился врассыпную, убежала даже собака, которая до этого прохлаждалась в тени под деревом. А Ван Чанчи и Ван Хуай остались неподвижно сидеть на своих стульях. Вода лилась им прямо за шиворот, все запахи куда-то исчезли, сменившись солоноватым вкусом дождевой воды, которая стекала с их голов в рот. Надпись на картонке в руках Ван Хуая расплылась, после чего от влаги развалилась и сама картонка. Дождь накрыл их сплошной стеной: не стало видно ни административного здания, ни изгороди из бирючины всего в нескольких метрах от них. Их сандалии уже ушли под воду. Кроме мыслей, которые единственные оставались сухими, все остальное вымокло насквозь. Ткань одежды намертво прилипла к коже. Волосы на их головах слиплись, а отсыревшие пальцы побелели и обмякли. Ливень шумел во всю мощь, пока через полчаса не начал слабеть и наконец не превратился в обычный дождь. Еще через полчаса дождь сменился моросью. Перед глазами Ван Чанчи и Ван Хуая восстановились прежние детали пейзажа. Дождь прекратился, но с их одежды продолжала стекать вода, они замерзли до дрожи. У Ван Хуая так сильно тряслись руки, что он далеко не с первого раза смог открыть свою флягу с бражкой. Он сделал несколько больших глотков, и дрожь постепенно ушла. Но Ван Чанчи продолжал трястись, да так сильно, что у него клацали зубы. Ван Хуай протянул ему флягу. Ван Чанчи немного помедлил, потом взял флягу и сделал сначала маленький, а потом и большой глоток. Он почувствовал, как в его желудке словно развели огонь – ему стало намного теплее. Ван Хуай негромко сказал:

– Какие же мы с тобой бедолаги.

– У них к нам пропал всякий интерес.

– Должен признать, что наш протест провалился.

– Поедем уже домой.

– Что же мы зря сидели здесь десять с лишним дней?

– Неужели ты бы обращал внимание на двух ползающих у порога муравьев?

– Надо сразиться еще разок!

– Да будет уже, нам их не одолеть.

– Эх ты, слабак! – Ван Хуай шлепнул Ван Чанчи по затылку, встал и направился к галерее, оставляя за собой мокрый след. Поднявшись на второй этаж, он обернулся: Ван Чанчи по-прежнему сидел на площадке. Ван Хуай направился на третий этаж. Ван Чанчи думал, что отец пойдет в кабинет начальника отдела народного образования, и никак не ожидал, что тот вдруг заберется прямо на ограждение галереи.

– Па!.. – громко крикнул Ван Чанчи и ринулся к зданию.

Показался начальник, а за ним и его заместители. С четвертого на третий этаж бегом спустился работник приемной комиссии. Перед Ван Хуаем собралась целая толпа чиновников. Начальник сказал: «Если спустишься, сыну будет предоставлен целый год бесплатных подготовительных курсов». Ван Хуай не согласился и спросил: «Готовы ли вы ради сохранения моей жизни дать сыну место в университете?» Начальник поочередно обменялся взглядами со свои ми замами и дал утвердительный ответ, но при условии, что сначала Ван Хуай слезет с ограждения. Ван Хуай, заметив их перемигивания, заподозрил обман и потребовал принести письменное извещение о зачислении. Начальник объяснил, что для этого им нужно связаться с учебным заведением, чтобы выяснить, имеются ли свободные места. Ван Хуай на это сказал: «Значит, договаривайтесь прямо сейчас». Начальник подпер кулаком подбородок. Работник приемной комиссии развернулся и побежал на четвертый этаж. Поторопившись, он немного поскользнулся, и в этот же самый момент поскользнулся и Ван Хуай. Начальник сказал: «Завсектором пошел договариваться, так что давай, спускайся». Ван Хуай замотал головой. Начальник предложил ему сигарету. Ван Хуай снова замотал головой. Все молчали, не смея заговорить, время словно остановилось. С четвертого этажа четко долетало каждое слово завсектором, который с кем-то общался по телефону. Сигарета в руках начальника растерлась в крошку.

Спустя десять с лишним минут завсектором прибежал с четвертого этажа и сказал:

– Очень сожалею, но я позвонил в несколько знакомых вузов, и ни в одном мест нет.

– Я слышал, что еще вчера одно место было, – ответил Ван Хуай.

– Но сегодня уже не вчера.

– Почему же вы не договорились вчера? Может потому, что я еще не додумался спрыгнуть отсюда?

Завсектором осекся. Начальник сказал:

– Я слышал, что свободное место появилось потому, что какой-то студент просто не явился на учебу. Такие случайные места в провинции расхватывают как горячие пирожки, нашей глухомани до них не дотянуться.

– Да вы и не думали схватить это место, для вас двое сидящих внизу значат не больше, чем два куска копченого мяса! А ведь мы тут коптимся уже десять с лишним дней, или вы ослепли?

– Во всей это ситуации виноват только твой сын. Когда его заявление попало к нам в руки, проделав круг после Пекинского университета и Университета Цинхуа, места во всех других вузах были уже заняты. Если задница маленькая, ни к чему мастерить большую лавку, – сказал на это завсектором.

У Ван Хуая перехватило дыхание. Он хотел было ответить, что у его сына было на целых двадцать баллов больше проходного минимума, но не успел. В глазах его вдруг потемнело, и он соскользнул вниз. Раздался всеобщий крик ужаса. Ван Хуай попытался было исправить положение и, похоже, ему даже удалось зацепиться руками за ограждение, но бетонные перила оказались слишком широкими и скользкими, к тому же на них рос мох, поэтому уцепиться у него не получилось, и он полетел вниз. Под крики ужаса Ван Чанчи попытался поймать отца на руки, но удержать его не смог, и оба тяжело рухнули в кусты. Раздался громкий треск, вокруг разлетелись брызги, после чего наступила гробовая тишина.

Ван Чанчи сел и увидел, что вокруг собрались люди, но среди них не было ни одного знакомого доброжелательного лица, окружающие сплошь выражали лишь холодное любопытство. Ван Чанчи придвинулся к Ван Хуаю и потрогал его ноздри, тот, похоже, еще дышал. Тогда Ван Чанчи что было мочи заорал: «Па! Па!..» – и продолжал кричать все отчаяннее и отчаяннее. Примерно после десяти с лишним таких воплей Ван Хуай его услышал: он вдруг приподнял и тут же опустил веки. Толпа от страха отпрянула назад, похоже, то, что Ван Хуай остался жив, напугало всех больше, чем если бы он умер. Ван Чанчи осторожно поднялся на ноги, он не ожидал, что у него это получится. Осмотрев себя, он заметил, что вся его одежда от падения на ветки порвалась, и сквозь дыры проступает кровь. Едва он увидел кровь, его тут же обдало волной жара. Он наклонился и обеими руками ухватил отца за плечо, чтобы поднять его с земли. Но при каждой попытке сдвинуть Ван Хуая с места тот начинал истошно вопить. Тогда Ван Чанчи решил его не трогать и оставил лежать как есть. Он спросил, кто может помочь вызвать скорую. Никто не откликнулся, треть зевак словно ветром сдуло. Ван Чанчи сверху вниз пошарил по всем карманам Ван Хуая, пока из кармана брюк не вытащил какой-то пакетик. Развернув его, он нашел там деньги. Ван Чанчи вынул мелкую купюру и еще раз обратился с просьбой помочь вызвать скорую помощь. Из толпы вышел какой-то мальчишка, взял деньги и тут же куда-то побежал. Ван Чанчи повернулся к отцу: «Па, нам сейчас вызовут скорую, ты только держись!» Ван Хуай стиснул зубы и осторожно закивал, весь его лоб покрылся испариной. Ван Чанчи крепился изо всех сил, но все-таки не сдержался, и из глаз его хлынули слезы, капая прямо на лицо Ван Хуая.