Kitobni o'qish: «Дети Аллаха»

© Дмитрий Казаков

* * *

The good die young

There might be no tomorrow

In god we trust

Through all this pain and sorrow

Rudolf Schenker, Christian Kolonovits “Scorpions”

Часть 1. Аш-Шам ат-Тарихий

Глава 1

Темнота, боль, далекие голоса, похожие на ангельское пение.

Самир ощутил, что поднимается, взлетает. Нечто соскользнуло с ног, его мотнуло. Он закашлялся, по лицу потекла холодная вода, и по глазам ударил яркий белый свет. Попытался заслониться, но рука не послушалась.

– Тихо-тихо, дорогой, клянусь своими усами, – сказал в ухо голос совсем не ангельский, хриплый и густой, как мед.

Самир обнаружил, что сидит на земле, его придерживает за плечи сосед, сапожник Бутрос, от того тянет дешевыми сигаретами, а мир вокруг кружится, трясется и качается… Он только что сидел на диване. Едва включил телевизор, когда услышал рев в небесах и гул разрывов.

Брат как раз вошел в комнату, мама и сестра остались на кухне… Где они?

Пронзивший Самира ужас оказался сильнее любой боли. Он дернулся, пытаясь вскочить, освободиться из хватки Бутроса, но тот лишь усилил нажим и повторил, дыша табаком:

– Тихо. Сиди, не дергайся.

Круглолицый мужчина в белом халате присел на корточки перед Самиром, принялся ощупывать тому ноги, затем пробежал пальцами по плечам, заставил согнуть руки в локтях, сжать кулаки.

– Порядок, – сказал он. – Ушибы и ссадины, но кости целы.

– Где… они? – выдавил Самир через спекшиеся, разбитые губы.

Болело все, но ему было наплевать. Он хотел увидеть маму, младшего брата, сестру, убедиться, что с ними все в порядке, избавиться от страха, рвущего внутренности подобно громадной пиле из ледяного металла…

Мужчина в белом халате посмотрел с сочувствием, а сапожник Бутрос тяжело вздохнул и сказал:

– Ты, мальчик…

Но тут послышался знакомый голос, и Самир вновь едва не подпрыгнул: Ильяс!

– Брат! Брат! – воскликнул тот, и через мгновение оказался рядом, уткнулся лицом в плечо и заплакал, содрогаясь всем телом, обхватив Самира и прижавшись тесно-тесно.

Ребра отозвались вспышкой боли, зато шум в голове утих, а мир перестал качаться. Словно в младшем брате Самир обрел некую опору и, держась за нее, смог оглядеться, преодолел сопротивление избитого тела.

Вот желтый забор, за которым прячется школа-мектеб, и в нем пролом, его раньше не было. Дом сапожника Бутроса, покосившийся, ободранный, с выбитыми окнами, а дальше… дальше… там, где должно стоять их жилище, маленькое, но уютное… дальше…

Самир решил – у него что-то произошло с глазами, и закрыл их, но тут же снова открыл. Потряс головой, поднял руку – и та на этот раз послушалась – вытер лицо от грязи, пота и крови.

Груда развалин, угол из двух огрызков стены, и воронка, черный провал.

Сердце Самира словно рухнуло в этот провал, кануло во тьму и холод, которые приносят в их город, в их страну военные самолеты, летящие с запада, со стороны далекого моря. Накатило желание заплакать, так же, как Ильяс, в полный голос, не сдерживаясь, но он вспомнил, что он старший мужчина в семье, что он не может вести себя как ребенок.

Поэтому он только сморгнул, давя злые, едкие слезы, и спросил, обращаясь на этот раз прямо к Бутросу:

– Где они?

Сапожник отвел глаза, огладил наполовину седую бороду и сказал, подняв руку:

– Там.

Осторожно, стараясь не потревожить Ильяса, Самир повернул голову и приподнялся: закрытые тканью вытянутые предметы, бывшие недавно людьми, из-под материи торчат ноги, одна пара, вторая.

– Может быть, не стоит им… – начал круглолицый в белом халате, но Самир увидел цветастые носки с покемонами, их сегодня надела сестра, они ведь ее любимые… были.

Теперь он знал, что случилось с матерью и сестрой, и страх ушел, его сменило нечто худшее – колоссальная, размером с город пустота, неведомым образом поместившаяся внутри, и пылающее на самом ее дне пламя ненависти. К тем, кто убил. Превратил живых людей в изуродованные куски мяса, а дом – в руины, в ничто, пустое место.

Самир задрал голову, уставился в небо, откуда пришла смерть.

– Почему они летят к нам?! – крик ударил по ушам, словно кнут по обнаженной спине, и он не узнал голоса, подумал лишь, что тот смутно знаком – одна из соседок. – Проклятые убийцы! Что мы им сделали?! Почему они бросают на нас свои бомбы?! Провалитесь в ад!

Крик превратился в сдавленные рыдания, послышался мужской, утешающий голос.

– Ну, мальчики в порядке, и это почти чудо, учитывая, откуда вы их вытащили, – сказал круглолицый в белом халате, врач или фельдшер из городской больницы. – Понимаете, забрать их мы не можем, у нас хватает тяжелораненых…

Перекрывая рыдания тех, кто потерял близких, заглушая стоны пострадавших и сочувственные увещевания врачей, понеслось оттуда, где над домами поднимался минарет над мечетью шейха Мансура:

– Аллах велик! Аллах велик! Свидетельствую, что нет божества, кроме Аллаха! Свидетельствую, что Мухаммад – посланник Аллаха! Собирайтесь на молитву!

«Почему не разбомбили их? – хотелось спросить Самиру. – Запад воюет с ними! Почему мы?».

Но женщина может позволить себе жалобные крики и причитания, он же мужчина, старший в семье… с сегодняшнего дня состоящей из двух человек, но все же семье.

– У них есть родственники? – поинтересовался круглолицый, повысив голос, поскольку муэдзин продолжал выпевать призыв-азан.

– Нет, клянусь своими усами, – ответил сапожник Бутрос. – Родители их из деревни. Кафр Касем вроде бы, на севере, на самой границе с турками. Отца убили три года назад.

«Четыре! Это сделали ублюдки-мусульмане!» – едва не выкрикнул Самир, но сдержался, крепче прижал к себе брата и погладил того по голове.

На самом деле никто не знал, почему оказался застрелен никому не мешавший, тихий семьянин Салим Абд-аль-Малак. Он просто не вернулся с работы вечером, а утром его тело нашли в одном из переулков Рыночного квартала.

– Печально, да упокоит Господь его душу, – сказал круглолицый и перекрестился.

– Он на небесах. – Бутрос повторил жест. – Мы ради Христа приютим мальчиков. Моя жена будет рада присмотреть, ведь наш старший уехал в Иорданию, а дочь… она… – сапожник сглотнул.

«Погибла во время одного из налетов» – мог бы сказать Самир, но смолчал.

– Отлично, – круглолицый поднялся. – Если что будет нужно – обращайтесь. Благословит вас Пресвятая Дева.

– Благословит тебя Пресвятая Дева, – отозвался Бутрос. – Спасибо.

Самир вновь не открыл рта: если бы Пресвятая Дева была именно такой, какой ее описывал отец Григорий, милосердной и сострадательной ко всем без исключения, то она бы не позволила случиться тому, что случилось, она бы не дала умереть сначала отцу, а потом и сестре с матерью.

Или ей наплевать на них, или ее вообще нет!

Этой мысли Самир испугался – такое думать могут только сумасшедшие.

– Спасибо, уважаемый, – проговорил он, ощущая, что губы ворочаются, словно чужие. – Мы с братом благодарим вас за вашу доброту, но у нас есть свой дом, и мы не…

– Не глупи, мальчишка! – рыкнул Бутрос. – От вашего дома ничего не осталось! Поднимайтесь, и пошли!

Ильяс оторвался от плеча брата: заплаканное лицо, красные глаза, оттопыренные уши, родинка на подбородке.

– Может, пойдем? – сказал он, глядя на Самира заискивающе. – Там же ничего. Даже если бы все было, то я не хочу смотреть…

– Вот тебе раз! – Самир нахмурился, потеребил себя за ухо. – Ты младший! Слушай, что я говорю! Нам нужно позаботиться о телах…

– Мы этим займемся, – вмешался сапожник. – И отец Григорий. Вон он, кстати.

Священник, высокий и рыжебородый, остановился там, где в ряду домов возникла прореха, наклонился над лежавшей на земле пожилой женщиной. Поднялась его рука для благословения, качнулась голова в черном тюрбане, и женщину погрузили на носилки, понесли туда, где мерцали огни на крыше обшарпанной машины скорой помощи.

– Идем, – Бутрос подхватил Самира под мышки и поставил на ноги, Ильяс вскочил сам. – У нас есть свободная комната, пусть маленькая, но чистая. И окна… мы вставим. А о матери и сестре не беспокойтесь, мы о них позаботимся. Не бойтесь.

Самир глянул туда, где из-под ткани торчали ноги в розовых носках с покемонами, и сам пошел следом за сапожником, зато брата взял за руку – просто на всякий случай. Ильяс такой – лучше за ним присмотреть.

Пустота колыхалась внутри, как исполинский аэростат, и в то же время придавливала к земле. Конечно, у них есть свой дом, и они туда обязательно вернутся, но не сегодня, а завтра… Горло сухое, синяки со ссадинами ноют слишком сильно, ноги дрожат, так что сейчас он мало на что годится, да и Ильяса надо пристроить.

Завтра утром обыскать развалины, найти все ценное, забрать то, что можно восстановить или продать…

Они двое, они семья, они выжили и должны жить дальше.

Хотя бы для того, чтобы отомстить.

Глава 2

Горячее небо изрыгало зной. Он обжигал голову, но Самир все равно чувствовал, что ему холодно. Ледяной сыростью тянуло из могилы, похожей на воронку, возникшую рядом с их домом.

Ильяс всхлипывал, опустив голову на грудь, и сапожник Бутрос успокаивающе похлопывал его по плечу. Умм-Насиб, его жена, вытирала слезы, как и многие другие женщины; мужчины выглядели мрачными, кое-кто сжимал кулаки и шепотом ругался.

В результате позавчерашнего налета в их квартале погибло шестеро.

– Аминь! – торжественно произнес облаченный в епитрахиль и фелонь отец Григорий, и вслед за ним тот же возглас повторили все, от передних рядов до задних. – Аминь!

Самир смолчал, но перекрестился: указательный палец ко лбу, к груди, а затем от левого плеча к правому. Только не ощутил ничего: ни радости, ни облегчения. Словно пустота, появившаяся внутри два дня назад, поглотила светлые чувства, оставив только боль потери, отчаяние и ненависть.

Ильяс всхлипнул громче, поднял голову.

Священник подал сигнал, и гробовщик опустил крышку, пряча то, что осталось от их матери. Сестру упавшими камнями изуродовало до такой степени, что ее пришлось хоронить с закрытым лицом.

– Как же так? Ну почему… Оно же… – запричитал Ильяс.

– Молчи! – одернул его Самир. – Ты взрослый!

Двенадцать лет – уже не мальчик, особенно теперь, когда они остались вдвоем.

Мужчины крякнули, подняли гроб на веревках, и он мягко скользнул в холодную тьму. На мгновение завис на краю видимости, а затем исчез, растворился, пропал навечно.

Самир опустил веки, думая, что сейчас должны вернуться слезы, высохшие утром. Да, позавчера в доме у Бутроса он немного поплакал после того, как заснул Ильяс, тихо, кусая себя за кулак, чтобы никто не услышал, но на следующий день глаза его стали сухими, точно песок из сердца пустыни, где не живут даже змеи и шакалы.

Сегодня он думал, что это – навсегда.

– Покойся с миром, во имя Господа, – сказал отец Григорий, и первый ком земли ударился о крышку гроба.

Звук этот показался Самиру громким, как разрыв бомбы.

Он неуклюже, едва не упав, наклонился, нащупал кусок твердой, словно камень, глины, и бросил его. То же самое сделал Ильяс, к могиле двинулись Бутрос, Умм-Насиб, другие соседи, все жители их маленького квартала, зажатого между мечетью шейха Мансура и старой крепостной стеной, уцелевшей чуть ли не со времен крестоносцев.

Самир отступил, давая дорогу, и голова его закружилась, показалось, что кресты на кладбище пустились в пляс.

Проклятый зной, что жжет макушку, но не в силах согреть сердце.

Вчера он один, оставив Ильяса под присмотром соседей, оглядел то, что осталось от дома. Стены из камней и глины обрушились, от их комнаты не уцелело ничего, сохранился угол кухни с печью и часть спальни матери, где в сундуке помещалось все ее имущество.

Самир открыл его, заглянул внутрь, и понял, что ничего полезного не найдет, а просто так смотреть на дешевые побрякушки, склянки, платья и платки он не в силах. Все это – напоминание о жизни, обратившейся в прах, что это тоже прах, а прах к праху, кость к кости, мертвое к мертвому. Сундук он засыпал камнями, а брату сказал, что ничего ценного не обнаружил.

И он не соврал. Они остались лишь с тем, что на них, без денег или еды, вдвоем. Даже сотовый телефон, старенький, еще с кнопками, один на двоих, погиб там, под завалами. Может быть, его даже расплющило в лепешку.

Затих стук земли о дерево, холодная черная яма превратилась в углубление, а затем и вовсе исчезла.

– Да пребудет наша сестра со всеми святыми угодниками. Помолимся за нее, – произнес отец Григорий, и гробовщик принялся устанавливать крест, самый простой, из дешевого дерева.

Многие действительно начали молиться, и над кладбищем зазвучало нестройное бормотание. Ильяс захлюпал носом, пытаясь не отстать от других. Самир же лишь заскрипел зубами и отвернулся.

Встретился с сочувственным взглядом Азры и захотел провалиться сквозь землю. Куда угодно, хоть в ад, только бы она не смотрела на него желто-зелеными прекрасными глазами, словно на калеку!

Вон рядом ее мать, губы шевелятся. Никогда не упустит возможности повторить молитву, а крестится чаще, чем священник.

Но ни одна молитва не вернет мертвого. Ни одна.

Прощание закончилось, и Бутрос похлопал уже Самира по плечу тяжелой рукой, затем обнял. Прошептал в ухо что-то сочувственное и отошел, давая место следующему, и потянулись одинаковые лица, мужские и женские, одинаковые слова, от которых не становилось легче, зато возникало желание с криком броситься прочь.

Из круговорота сочувствующих вынырнула Азра, и ему стало еще хуже.

– Они сейчас с ангелами на небесах, – сказала она тихо и коснулась руки Самира, от этого прикосновения его словно ударило током.

– Спасибо, – сумел выдавить он, и она улыбнулась, мягко, словно Пресвятая Дева.

Азру оттеснила ее мать, затем ее отец, учитель. Сверкнули очки на его лице. Запах одеколона окутал Самира душным облаком, от него защекотало даже не в носу, а в горле и глубже, чуть ли не в сердце.

– Сын мой, – произнес объявившийся рядом отец Григорий. – Мы скорбим с тобой. Помни, что душа наша уповает на Господа: Он – помощь наша и защита наша; о Нем веселится сердце наше, ибо на Святое имя Его мы уповаем.

– Конечно, так – проговорил Самир, сам удивляясь злости в собственном голосе. – Буду уповать на Господа. После того, как отомщу.

Брови поднялись на лице священника, такие же рыжие, как его борода, он нахмурился. Гомон вокруг разом стих, стало слышно, как с той же мечети шейха Мансура птицей летит призыв:

– Спешите на молитву! Ищите спасения! Аллах велик! Аллах велик!

– Кому ты собираешься мстить, дорогой, клянусь своими усами? – осведомился сапожник Бутрос, изумленно моргая.

– Тем, кто приносит смерть, – Самир ткнул вверх, в беспощадно-голубое небо. – Которые там, на самолетах… до них мне не добраться, но как насчет того, кто убил отца? Ведь вы знаете, кто это сделал! Просто не хотите, чтобы все было как десять лет назад!

Тогда ему не исполнилось и пяти, но запомнил он все хорошо – стрельба и крики, рев озверевшей толпы, испуганные лица взрослых, кровь на мостовой и тела на земле, почти такие же, как позавчера.

Много позже он узнал, что погром начался из-за пустяковой драки на рынке.

– Бог с тобой, Самир, – начал отец Григорий. – Как сказано в Писании: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: «Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь». Ведь «Ибо вот, придет Господь в огне, и колесницы Его – как вихрь, чтобы излить гнев Свой с яростью и прещение Свое с пылающим огнем».

– Ты что! Ты что! – испуганно зашептал Ильяс, дергая брата за рукав майки. – Замолчи!

Он всегда боялся сказать что-то против взрослых, а когда его ругали, даже зря, виновато молчал, понурив голову. Самир же возражал, горячо и яростно, обижаясь на несправедливость, и получал обычно вдвое больше.

– Итак, братия мои возлюбленные, всякий человек да будет скор на слышание, медлен на слова, медлен на гнев, ибо гнев человека не творит правды Божией. Посему, отложив всякую нечистоту и остаток злобы, в кротости примите насаждаемое слово, могущее спасти ваши души, – продолжал священник цитировать Библию.

– Вы же служили в армии! – воскликнул Самир. – И все равно боитесь?!

Все знали, что отец Григорий окончил военное училище и несколько лет был офицером, очень давно, когда существовала настоящая армия, до того, как единая страна фактически распалась на куски.

Тогда наверняка не случалось погромов, убийств на улицах, и их маленький квартал, из-за древней стены называемый Крепостным, не жил в таком страхе перед соседями-мусульманами. С одной стороны – сунниты, с другой – кайсаниты, с третьей – двунадесятники Черного квартала, и пусть они постоянно враждуют друг с другом, но христиан не любят все.

И пусть в правительстве должен числиться христианин, ему отдадут самый малозначимый пост, в то время как президентом обязан быть кайсанит, премьер-министром – суннит, а парламент возглавляет то друз, то алавит. Да и правительство фиктивное, всей власти его – выступать в телевизоре и издавать законы и распоряжения, которые никто не будет выполнять, если у него нет на то желания.

– Да, я служил, – сказал отец Григорий, и глаза его потемнели. – Но отринул месть. Хотя, поверь, мне есть, за что… Бог с тобой, Абд-аль-Малак. – Он перекрестил Самира. – Потерять родных – больно и страшно, так что я понимаю твое горе и сочувствую тебе. Надеюсь, что Господь не оставит тебя без помощи и разум вернется к тебе. Присматривайте за ним.

Последняя фраза предназначалась Бутросу и его жене, и они дружно кивнули.

– Двери храма для тебя всегда открыты, – продолжил священник. – Приходи. Облегчишь душу. Помолишься.

– Кто убил отца? Вы же знаете? – спросил Самир, но без надежды, понимая, что ему не ответят.

Да, их община невелика и бедна, но для тех, кто ее возглавляет, худой мир лучше доброй ссоры, и дома, лавчонки, скопленный за десятилетия скарб дороже какой-то там мести, дороже справедливости.

Сами живы – и ладно.

На него смотрели с ужасом и удивлением, Ильяс продолжал дергать брата за рукав.

– Учти, сегодня поминальная трапеза. – Отец Григорий не обратил внимания на вопрос. – И на ней не пристало вести себя недостойно. Бог с тобой, Самир.

Он развернулся и зашагал прочь, следом затопали остальные. Мелькнуло в толпе озабоченное личико Азры. Сапожник Бутрос глянул обеспокоенно, но ничего не сказал. Жена его, Умм-Насиб, потянулась было взять Самира за руку, но он отшатнулся, и она поспешила за мужем.

Через мгновение братья остались вдвоем среди могил, меж торчащих из земли крестов, под безжалостным, раскаленным небом.

– Зачем ты так, брат? – спросил Ильяс. – Только разозлил всех!

– Трусы! – отрезал Самир. – Я узнаю, кто это сделал, и отомщу!

– Один?

– Вот тебе раз. – Самир посмотрел на Ильяса. – Я-то думал, что у меня есть брат. Неужели ты не со мной?

– Ну, я же… – Ильяс замялся, вытер нос тыльной стороной ладони. – С тобой.

– Значит, мы отомстим. Мы все узнаем, все найдем и отомстим.

Внутри клокотало, но в то же время Самир чувствовал себя таким мертвым, словно он, а не мать и сестра, лежал в гробу под «одеялом» из земли, и тяжесть давила на сердце точно воткнутый в землю деревянный крест.

Глава 3

Умм-Насиб стояла на пороге, уперев руки в бока, и во взгляде ее читалось подозрение.

– Куда это вы собрались? – осведомилась она.

– Уважаемая, – сказал Самир, – не к лицу мужчинам сидеть в доме сложа руки.

На завтрак им досталась по маленькой миске кукурузной каши и по лепешке. Бутрос ушел в мастерскую, и из-за перегородки время от времени доносился его голос, постукивание молотка.

– Вы еще не мужчины! И вчера похоронили мать! – возразила Умм-Насиб.

– Но это не значит, что мы не должны кормить себя. – Самир сделал шаг вперед. – Позвольте нам пройти.

Он прекрасно знал, что сапожник живет небогато, и что двух прожорливых мальчишек ему прокормить будет трудно, да и стыдно быть нахлебником, если тебе четырнадцать, и руки-ноги у тебя на месте.

Это пока была жива мама, мастерица накашат¹, они могли ходить в мектеб и не думать, что будет на обед завтра.

– Ладно, – Умм-Насиб отступила в сторону, подняла руку для крестного знамения. – Идите, и поможет вам Святой Иоанн Милостивец!

Самир шагнул через порог, за ним прошмыгнул Ильяс.

– Куда мы пойдем? – спросил он.

– В Рыночный квартал, – ответил Самир. – Там всегда есть работа.

Очень хотелось оглянуться туда, где раньше находился их дом, но он сдержался. Почесал не до конца зажившую ссадину на лбу и зашагал по улице, неспешно, как подобает мужчине.

– Крепись! Да сохранит тебя Господь! – сказал старый Амин, как обычно сидевший у дверей своего дома.

Смуглый, морщинистый, в неизменном пиджаке цвета старого кирпича и засаленной феске.

– На все воля Божья, – как положено ответил Самир.

Соболезнования им придется слушать еще сорок дней, пока не состоятся третьи поминки.

Забор мектеба закончился, они миновали стоящий на перекрестке огромный портрет Башира ал-Хатиба, лидера христианской партии «Рассвет Машрика», что остался с выборов прошлого года: ангелы парили вокруг политика, держали над его головой венок. Миновали узкий переулок, где до обеих стен можно одновременно достать руками, и оказались за пределами Крепостного квартала.

Тут хоть и живут единоверцы, но работы не найдешь, придется отправиться к мусульманам.

Самир и Ильяс прошагали под растяжкой, надпись на которой гласила: «Аллах – цель, Пророк – пример, Коран – конституция, джихад – путь, а смерть на пути Аллаха – возвышенное стремление». Ее повесили к прошлому Дню независимости, весной, и за лето она выцвела, но буквы еще можно было разглядеть.

Позади остался крохотный мазар с черным куполом на кубическом основании, квадратный бассейн для омовения: на дне всегда стояла вода, и иногда, в засуху, мальчишки кидали в нее камушки, чтобы начался дождь.

Из ближайшей харчевни потянуло таким густым запахом нута, бараньей похлебки и мулухии, что у Самира заворчало в животе.

– Ничего, – сказал он, заглушая недостойный звук. – Вот заработаем, и купим. Все.

Ильяс сглотнул и кивнул.

Сначала надо зайти к каллиграфу Валиду-хаджи. Он водил знакомство с отцом, и иногда ему бывает нужен курьер, разносить заказы. Сам он старый, бегать по городу не захочет…

Улочки Рыночного квартала, как обычно, кипели людьми: кричали зазывалы, из окон и дверей мастерских доносились стук, визжание и стрекот, бродячие торговцы толкали тележки, нагруженные всякой всячиной, от бутербродов с бобами до платков. Собаки лежали в тени, вывалив языки. Запахи плыли такие густые, что хоть черпай их ложкой: пряности, кожа, нечистоты, пот, благовония.

– Христиане-свиноеды! Христиане-свиноеды! Молятся идолам! Бей их! – закричали за спиной.

Самир обернулся, сжимая кулаки.

Ага, мальчишки из Черного квартала, где живут двунадесятники, а женщины носят покрывала цвета ночи. Они любят дразнить чужаков, но тут, в толпе, напасть не рискнут.

– Проваливайте! – ответил Самир.

– Да! Валите! – поддержал его Ильяс.

Старший из мальчишек-двунадесятников, носивший прозвище Паук за сине-красную майку с Человеком-пауком, показал неприличный жест, и свора понеслась прочь, улюлюкая, хохоча и подпрыгивая.

– Придурки, – сказал Самир.

Они свернули к узкой двери, и оказались в такой же узкой лавке, забитой вывесками и банками с краской. От запаха клея и чернил у Самира засвербело в носу с такой силой, что он едва не задохнулся.

– Что надо? – спросил Валид-хаджи, такой же согнутый, как те значки, которые он выводил кистью.

– Уважаемый, – сказал Самир с поклоном. – Мы дети почтенного…

– Я помню, кто вы. – Доброты в голосе старика было меньше, чем мягкости в камне.

Через пару минут стало ясно, что работы у Валида-хаджи нет, что заказов мало, Аллах покарал безумием жителей не только города, но и всей страны, они перестали ценить истинную каллиграфию, и дружно помешались на печатных уродливых словах, вылезающих из машин…

Самир и Ильяс вновь оказались на улице, и тут же отступили к стене, давая дорогу нескольким бедуинам-аназа в неизменных абах²: всякий знает, что кочевникам лучше пути не перебегать, они всегда при оружии и охотно за него хватаются. Миновали пристроившегося у стены музыканта, терзавшего ребаб перед оловянной миской, внутри которой лежала пара монет, и зашагали дальше.

– Может быть, уедем из города? – спросил Ильяс.

– Вот тебе раз. – Самир посмотрел на брата удивленного. – Куда?

– Ну, в деревню…

– В Кафр Касем? Пасти коз, сушить бургул³ на крышах? Ты умеешь это делать?

– Ну я же… Оно само… – забормотал Ильяс. – Но там же осталась родня.

Да, отец говорил, что у него в деревне двое братьев и сестра, и у каждого дети, и что живут они большой дружной семьей, так что двух сирот в Кафр Касем примут, накормят и не дадут пропасть… Но тогда не останется шансов найти убийцу и отомстить!

Как же тогда утолить ту ненависть, что пылает внутри?

– Там же граница, – заявил Самир серьезно. – Турки рядом, сирийцы тоже. Телевизора нет, ничего нет. Только козы и навоз. Так что нет, мы останемся здесь. Заработаем денег, – он положил руку брату на плечо, – отстроим дом, всего добьемся. Отомстим. Я обещаю.

Ильяс лишь тяжело вздохнул.

Они дошли от перекрестка, открылся вид на вход в Белый квартал, где живут кайсаниты: блокпост, а перед ним привязанный к столбу человек в окровавленной одежде. С головы его с ленивым карканьем сорвалась ворона, ветер отбросил волосы с лица, и стало ясно, что человек мертв.

– Пре-да-тель ве-ры и на-ро-да Маш-ри-ка, – прочитал Ильяс на табличке, что висела на шее трупа.

– Вот так и надо! – буркнул Самир. – Они сражаются, убивают тех, кто с врагом! Кто хочет, чтобы нас бомбили! Почему мы не такие?!

В Белом квартале хозяйничает «Движение обездоленных», не побоявшееся объявить джихад Америке. Там регулярно жгут звездно-полосатые флаги, а когда находят изменников, тех, кто продался западным дьяволам, то казнят и выставляют вот так, иногда одного, а порой и двух-трех.

Нарушителей шариата бьют палками, собирая толпы зрителей.

На самом деле «Движение» наложило лапу и на Рыночный квартал, и на большую часть страны…

Из-за поворота с ревом вынырнул джип, над крышей которого торчала пулеметная турель. Пронесся мимо, обдав мальчишек запахом бензина и машинного масла, с визгом затормозил у блокпоста. С подножки спрыгнул бородатый автоматчик в хаки, крикнул что-то, ему ответили, завязалась перепалка.

– Пойдем, а то заметят, – сказал Самир, сжимая через майку крестик, простой, кипарисовый, но зато подаренный отцом, да еще и освященный в монастыре Мар Симеона Дивногорца, что на Черной горе; точно такой же висел на шее и у Ильяса.

Христиане в столице Машрика – почти всегда ослы. Их бьют, а они терпят.

Они зашли в бакалейную лавку, но там их прогнали с порога. Миновали толпу у входа в контору махзуна, нотариуса, что занимается семейными делами, и остановились рядом с вывеской «Табак».

– Сколько можно идти? – заныл Ильяс. – У меня скоро ноги отвалятся!

– Ладно, попробуем тут, – и Самир решительно перешагнул порог табачной лавки.

Внутри обнаружился маленький горбатый мужчина лет пятидесяти.

– Мир вам, уважаемый, – сказал Самир, кланяясь.

Он ждал, что его погонят сразу, но горбатый терпеливо выслушал, только затем улыбнулся, показав желтые редкие зубы, и зазвучал его голос, тонкий, сочащийся сладостью, как спелый финик:

– Иншалла. Рахим благодарит Аллаха за то, что он послал ему вас.

Ильяс завертел головой, силясь понять, о ком говорит торговец.

– Гнусный приказчик не явился сегодня на работу, поэтому вы пригодитесь Рахиму, – продолжил тот. – Ты, юноша… – взгляд масленых глаз остановился на Самире, – выглядишь сильным, поэтому будешь таскать коробки, ну а ты, мальчик, – он посмотрел на Ильяса, – используешь свой голос, чтобы привлечь покупателей. Понимаешь, что нужно кричать? Сигареты, сигары, сигариллы, самый лучший табак! Чтобы каждый, услышавший тебя, ощутил, как рот его наполняется слюной, а руки тянутся к кошелю. Только вздумайте украсть что – «Дети Аллаха» узнают об этом.

Самир похолодел.

«Дети Аллаха» были частью «Движения обездоленных», той, что отвечала за дела, где требовалось испачкать руки в крови – публичные наказания и казни, тайные убийства, защиту Белого квартала и погромы, стычки на границах, похищения ради денег. Именно логовам «Детей Аллаха» в первую очередь предназначались бомбы и ракеты, летевшие с самолетов.

Предназначались, но отчего-то падали куда угодно.

– Сколько платите? – спросил он, стараясь, чтобы голос не дрожал.

– Иншалла! – Торговец взял с прилавка четки-тасбих и принялся задумчиво перебирать бусины; затем он назвал сумму, и Самир с тоской подумал, что даже ленивый приказчик за день наверняка зарабатывает в два раза больше.

Но на эти деньги они смогут купить еды и себе, и кое-что отдать Умм-Насиб.

– Хорошо, – сказал он. – Мы согласны.

Ильяс получил несколько пачек сигарет и отправился на улицу, вскоре оттуда донесся его звонкий голос, а Самир принялся наводить порядок в лавке. Довольно быстро у него возникло ощущение, что «гнусный приказчик» если и появлялся здесь, то не одну неделю назад.

Ящики и коробки стояли как попало, в углах властвовала грязь.

Рахим, перебирая тасбих, то и дело повторяя «иншалла», раздавал указания. Заходили покупатели, и тогда он отвлекался, речь его менялась, в ней появлялись цитаты из Корана и давно умерших поэтов, а спина становилась еще более сгорбленной.

Судя по тому, что торговля шла бойко, Ильяс на улице старался не зря.

На полуденную и предвечернюю молитвы торговец прерывался, расстилая коврик прямо на полу. Читал айяты и бил поклоны, не отходя от прилавка, и Самиру приходилось тихо стоять в сторонке и ждать.

– Хорошо, иншалла, – сказал торговец, когда свет, проникавший в окошки, стал тускнеть. – На сегодня достаточно, есть на что сходить в кофейню и возблагодарить Аллаха. Позови брата, юноша, идите сюда, и не говорите, что Рахим обманул вас.

Рассчитался он и в самом деле честно, хотя отдал самые потертые, старые монетки.

– Видишь, что я тебе говорил? – гордо заявил Самир, когда они вышли на улицу. – Теперь у нас есть деньги!

Первым делом мальчишки заглянули в ближайшую харчевню для «эмиров», где уселись прямо на тротуар и набили животы лепешками с зеленью, хумусом и овощами. Утолив голод, отправились на рынок, где выбрали хороший кусок брынзы, с каким не стыдно вернуться, и отправились домой.

На этот раз шли другим путем, через площадь Независимости, в центре которой торчал неработающий фонтан, а на другой стороне высились руины огромного здания. Самир помнил, как отец рассказывал, что тут стояла гостиница, и туда даже приезжали люди из других стран, пока не случилась гражданская война и строение не сожгли.

Именно тогда, двадцать пять лет назад, появились стены между кварталами и патрули с оружием.