Kitobni o'qish: «Каторжник»

Пролог

– Ну что, пацаны, испытаем, ******, судьбу?

Я всегда любил острые ощущения. Война, рискованные авантюры, конфликты с рейдерами, финансовые махинации – все это стало частью моей жизни.

Ну и друзей я себе подобрал соответствующих. Вся наша компания друг другу под стать, маменькиных сынков тут нет! Короче, приключения мы любим, а они любят нас. Поэтому-то, наверное, стандартный пляжный отдых на Шри-Ланке очень скоро наскучил, и нас понесло, дайвинг с акулами, клубы, драки с местными – и все за один день.

С утра нам пришла блестящая идея – отправиться в горы прыгать с тарзанки! Обсудив эту мысль, попутно изрядно подогревшись местным ромом, мы закономерно решили, что бейсджампинг – идеальное развлечение для настоящих мужчин, особенно если устроить его в самом большом местном ущелье. И вот мы стоим на шатком, не вызывающем никакого доверия мостике, сляпанном, как и вообще все здесь, из дерьма макак и бамбуковых палок, глазеем по сторонам, вовсю шутим, подначивая друг друга.

– Ну, хватит ******, я пошел. Вяжи свои узлы, головешка! – весь красный от свежего загара и местного пойла, перебил наш галдеж Вася. – Серега, скажи им!

Вася – отличный мужик, но, увы, по-заграничному он знает буквально два слова, одно из которых «фак».

Я кивнул тамилам, указав на Васька и произнеся:

– This gentleman wants to jump, – и сотрудники бейсджампер-парка в форменных красных поло засуетились вокруг нашего коренастого приятеля.

– Васек, ты же пэвэошник! Вот куда ты полез? Вы же сами не летаете и другим не даете? – галдела наша компаха.

Наконец все было готово: Вася встал у края пропасти, размашисто перекрестился, сказал «фак» по-русски и рыбкой нырнул вниз.

– А-а-а-а-а, красава! Васек, *******! – Наша разгоряченная компания просто взорвалась восторженными возгласами. Снизу, как будто в ответ, до нас донеслось протяжное:

– *******! – Это Вася от души выплескивал эмоции широкой русской души на просторы Хиндустана.

– Ну что, Серега, давай, твоя очередь! – пихнул меня в бок Костян. – Эй, хау ду ю ду? – крикнул он ближайшему тамилу в форменном поло, развязно размахивая руками. – Давай вяжи вот этого!

Инструктор, тощий темнокожий парень с каким-то невообразимым тюрбаном на голове и белоснежной обезоруживающей улыбкой, увидев мою плотную фигуру, поначалу с сомнением покачал головой.

– Ты что, обезьяна? – воскликнул Юрик, хлопая того по плечу. – Бабосов хочешь? Или ******** тебе выписать?

– Ну-ка, обвязывай нас, – продолжал надрываться Юрец. – Мы вместе прыгнем, на брудершафт! Да, Сергеич?

Несмотря на эту экспрессивную речь, смуглый тамил явно продолжал сомневаться! Он что-то быстро сказал другому сотруднику на своем гортанном тарабарском наречии, и тот, оценивающе взглянув на меня, пожал плечами.

– Ну что ты тут паришься? – продолжал напирать на тамила наш правовой гений. – Сергеич – скала, он Чечню прошел, что ему ваши резинки, нах… ну-ка, пойдем, потолкуем!

И Юрец нежно увлек тамила в сторонку, где тотчас сунул ему пару купюр.

Посовещавшись с ним несколько секунд, инструктор с сомнением кивнул, разрешая прыжок.

– No problem, sir, – сказал он, хотя в глазах его скользнула тень беспокойства.

Перед прыжком меня тщательно обвязали ремнями, проверяя крепления.

Разумеется, с любезной улыбкой подали документ, подтверждающий, что в случае несчастного случая у него не будет претензий.

– Слыш, Юрас, а это можно подписывать? У меня по этой грамоте почку не заберут? – скорее в шутку, чем всерьез спросил я.

– Да ладно кипишить! Стандартная бумага, ее все тут подписывают. Вон Вася уже идет. Щас спросим – с почкой или нет! Аха-ха!

Я огляделся по сторонам, окидывая взглядом открывающийся с этой высоты роскошный вид: море джунглей, кофейные плантации, жмущиеся к подножию гор деревушки.

– Ну что, давай уже, ныряй рыбкой, да поехали в Зук!¹ – хлопнул меня по плечу Костян.

– Тебе хорошо, ты десант, а я-то мотпех! – отшутился я, с сомнением поглядывая в разверзшуюся внизу многометровую зеленую бездну.

– Нахрен Зук, поедем на гоу-гоу!² – Юрик сегодня явно решил порвать все баяны, какие только попадутся ему на пути. – Ну, прыгай уже, чего кота за яйца тянешь? Он, бедный, орать уже устал!

«Действительно, зачем обижать котика», – подумал я и, зажмурившись, шагнул в пустоту.

Тотчас же ветер ударил в лицо, а сердце ухнуло вниз. В этот момент перед глазами пронеслась реально вся прошлая жизнь: школа, война, Карелия, Красноярск, Якутск, Хабаровск – все города бескрайней родины, где довелось побывать на моем извилистом жизненном пути… Сильный рывок – это включился в работу резиновый шнур, и пока все шло по плану.

Вдруг раздался резкий, как выстрел, хлопок, что-то сильно ударило в спину, и я продолжил падение! Следом снова хлопок, походу, страховке тоже хана! Это уже явно не по плану – проклятая тарзанка все-таки не выдержала!

Секунда. Краем глаза заметил, как стремительно приближается земля. Потом тишина…

Глава 1

Мне снился сон, странный и удивительный, но такой реальный, и где я – это совсем не я!

Темная покосившаяся изба с земляным полом с горящими лучинами, которые давали каплю света.

Отец сидел на почтительном расстоянии и напряженно тер глаза ладонями: делал он это лишь для того, чтобы не глядеть на деда. Как обычно, он пытался обсуждать план предстоящих работ с достоинством большака и рассудительного хозяина, а старик отвешивал ему словесные подзатыльники, всячески унижая и давая понять, кто в доме настоящий хозяин. Отец на все эти выпады отмалчивался и лишь иногда бил ногой подвернувшуюся под столом кошку.

Женщины присели за свои гребни прясть куделю. Бабушка в чулане бормотала что-то про себя, звеня горшками.

Братец Прошка, подмигнув мне, начал одеваться. Мы с ним сговаривались пойти на улицу, на гору к ребятам – подраться на кулачках и пройтись под гармонь через все село.

– Куда это вы? – остановил Прошку дед. – Валенки надо подшивать. Зосим скоро придет, акафист почитает – слушать надо!

Братец с готовностью скороговоркой ответил:

– Да я на двор, дедушко! Лошади надо замесить, сейчас только говорили. Овец поглядеть надо. Пестренькая-то суягнится!

Слушая его, я понимал, что Прошка попросту ловко заговаривает старому хрычу зубы. Любой предлог хорош – лишь бы свалить из избы, от этого вздорного драчливого старика, погулять на воле!

Тем временем братец бочком-бочком благополучно исчез за дверью.

– А Лукерью-то замуж надо, а то засидится в девках, кто на нее посмотрит. Позор будет, – деловито произнес дед, глянув на сестрицу. – А там и Прошку оженим, сменяем. – И старик натужно засмеялся. Твоя-то вон совсем уж безрукая! Да и Лукерья вся в нее пошла.

Отец хмуро сидел за столом. Привык уже к попрекам за супружницу – старику вечно все не так! Однако ж в делах и он имел право подавать голос:

– Ежели Лукерью замуж отдавать, батюшка, приданое готовить надобно! А это овец придется продавать. Чего же у нас останется?

Дед провел ладонью по седой широкой бороде, да так важно, будто совершал некое священнодействие, выдаивая из головы разные «вумныя» мысли.

– В извоз поедешь… от Митрия Пудова. В Нижний! Кожи повезешь, меду, холстин. Сходно! И Ваньку с собою бери, пущай приучается копейку зашибать!

По мрачному виду отца сразу я сразу подметил: в извоз идти ему очень не хочется.

– А Ваньку-то к чему приставишь? Второй подводы-то нетути!

– У Каляганова кобыленку возьму, старые сани подправим, да и все! Все, решено – поедешь в извоз с Ванькою! Прямо с завтрева давай приготовляйси! А тебе, Ванек, шубу сошьем – в ней и пойдешь!

Слыша такое, папаша мой окончательно помрачнел. Мать испуганно глядела на отца, но тот не обращал на нее никакого внимания.

Отец потом еще несколько раз подступался к деду, пытаясь отговорить, но старик твердо стоял на своем:

– Уж уговорено все, Федька! Давай не шуми! Нишкни!

И вот хмурым декабрьским утром, загрузив на сани товар местного богатея Пудова, мы отправились в долгий путь до Нижнего, и наша деревня Малые Выселки вскоре исчезла за стеной метели. Самое обидное, что идти мне пришлось в старой шубейке – новую деревенский скорняк Ефимыч, всегда подходивший к делу очень аккуратно и скрупулезно, пошить попросту не успел.

Целый день понадобился нам, чтобы выйти с покрытого снегом проселка на тракт. Мы с отцом, вовсю костеря недавно прошедшую метель, с трудом шагали по наметам свежевыпавшего снега, таща коней в поводу. Тракт был пустынный, лишь изредка встречались крестьянские розвальни с лесом или странники-богомольцы, в поисках благодати бредущие от монастыря к монастырю, а оттого путь оказался не наезженным.

Поверх груза мы предусмотрительно везли в санях целые копны сена – небогатые путешественники всегда так делают в долгих дорогах, чтобы без затрат кормить своих лошадей. Увы, это без меры обременяло и так не очень-то крепких крестьянских лошадок: кое-где пришлось даже подсоблять не справлявшимся с тяжело гружеными санями одрам.

Тут дело пошло веселее: столбовая дорога была хорошо укатана санями путешественников и купцов. Здесь то и дело нам попадались почтовые сани и поезда купцов, крестьянские дровни, везшие господам в Москву деревенскую снедь, а однажды пришлось сворачивать в снег, пропуская поставленную на полозья запряженную шестеркой лошадей карету.

На третий день мы встали на тракте в пустынном месте где-то между Вязниками и Гороховцом, покормить лошадей. Но в этот день тишину нарушил далекий гул голосов и отдаленный звон железа. Отец остановился, прислушался.

– Ну-ка, погоди. Что там впереди?

Ответ не заставил себя ждать: на повороте дороги из-за заснеженных елей вдруг показалась длинная серая колонна устало бредущих по обледенелому, укатанному санями тракту людей. Мерный звон тяжелых железных цепей не оставлял сомнений: это была партия каторжников.

Впереди ехала верхом пара казаков, за ними по четыре в ряд друг за другом шли арестанты в блинообразных шапках на бритых головах, с мешками за плечами, волоча закованные ноги и махая одной свободной рукой, а другой придерживая мешок за спиной.

Шли они, звеня кандалами, все в одинаковых серых штанах и халатах с тузами на спинах. Шаг их, стесненный ножными железами, был неловок и короток, плечи у всех покорно опущены; когда они приблизились, я с ужасом увидел, что все скованы одной, шедшей посередине строя цепью. Вслед за этими столь же покорно брели люди в таких же одеждах, но без ножных кандалов, лишь скованные кандалами по рукам, их поток показался мне бесконечным. Каждый шаг арестантов отдавался глухим стуком железа.

За ними шли женщины, тоже по порядку, сначала – в казенных серых кафтанах и косынках, также скованные, потом – другие, в беспорядке шедшие в своих городских и деревенских одеждах. Некоторые бабы несли грудных детей за полами серых одежд. С иными шли на своих ногах дети: мальчики и девочки. Ребята эти, как жеребята в табуне, жались между арестантками. Мужчины шли молча, только изредка покашливая или перекидываясь отрывистыми фразами, а среди женщин слышен был несмолкаемый говор.

Наконец, за пешими каторжанами шел целый санный поезд. Там везли какие-то пожитки, кое-где далее лежали солдатские ружья, на некоторых сидели женщины в таких же серых тюремных халатах с грудными детьми на руках. Конвой из солдат с ружьями на плечах шел по бокам, их лица были суровы и безучастны.

Я со страхом смотрел и крестился, ведь знал, что встреча с каторжниками не к добру. Отойдя к обочине, старался не привлекать внимания, но судьба, казалось, уже приготовила для него свою ловушку.

– Ты! – раздался вдруг резкий голос. К нам подошел один из солдат, его глаза горели злобой. – Ты видел, куда он побежал?

– Кто побежал-то, служивый? – торопливо спросил отец. – Мы ничего и не ведаем, идем себе на Макарьевский торг…

– А ты чего молчишь-то? – Солдат, презрительно отвернувшись от отца, вдруг обернулся ко мне. – Видал кого?

– Нет, – сконфуженно пробормотал я, – я просто здесь стоял…

– Молчать! – не дав мне договорить, рявкнул унтер-офицер, подходя к нашим розвальням вслед за солдатом и окидывая меня суровым, внимательным взглядом. – Не сметь укрывать беглых! Ты теперь за него и пойдешь. У нас счет должон сходиться! Давай не балуй мне! Попробуешь бежать, тут же палками забьем да закуем. Петров, веди его в строй!

Высокий, худой солдат в перевязанной шлыком бескозырной фуражке крепко ухватил меня под руку.

– Что вы! Куда? Да я ж не вор! Хрестьянин я тутошний! – попробовал отболтаться я от страшной участи, чувствуя, как сердце холодеет от внезапного страха.

Но не успел опомниться, как подоспевшие служивые скрутили, связав руки кожаным ремешком. Я пытался кричать, но все было тщетно: солдаты лишь смеялись.

Очередная попытка вырваться окончилась ничем, так еще и по морде прилетело.

– В Сибири разберешься, – холодно бросил один из них, толкая меня в спину.

В отчаянии я оглянулся на отца, но тот стоял потупившись, не смея противоречить вооруженным людям, настроенным решительно и зло. Тут вдруг я заметил офицера, ехавшего сбоку от строя каторжных на каурой лошади. Поверх мундира его была натянута добрая, подбитая мехом шинель.

– Помилуйте, господин охфицер! Я ж не каторжник, это ошибка! – понимая, что это последняя надежда, взмолился, но тот, едва бросив на меня взгляд, тотчас отвернул на другую сторону дороги, и надежда угасла, уступив место всепоглощающему ужасу.

– Да ты долго тут будешь вертеться, прохвост? – раздался над ухом злобный рык унтера. – Ну-ка, Петров, врежь ему промеж глаз. Обломай-ка ему рога-то!

Я попытался вывернуться и рвануть в сторону леса, но страшный удар приклада обрушился на голову. Искры тут же посыпались из глаз, дыхание сперло, свет померк в глазах.

* * *

– Ну што, оклемалси? – прямо над ухом раздался какой-то старческий, надтреснутый голос.

Я попытался пошевелиться. Голова буквально раскалывалась: лоб горел, будто от сильного удара, перед глазами прыгали веселые разноцветные чертики, затылок отдавал глухой, ломящей болью.

Вот черт…

– Да куда ты, голубь, рвесси? Лежи, покамест начальство дозволяет, а то набегаешси ишшо! – В голосе склонившегося надо мною человека послышалась насмешка. Одновременно до меня донесся запах чеснока и прелой овчины. Точно так пахли размокшие казенные полушубки стрелков нашего мотострелкового батальона, когда в ноябре девяносто четвертого мы стояли в пригородах Грозного…

Так, а я же вроде бы был с парнями на Шри-Ланке. Откуда тут полушубки и этот деревенский говор?

Усилием воли я открыл глаза, привстал на локте, с несказанным удивлением осознавая, что одет в какой-то уродский тулуп и при этом лежу в санях, запряженных самой настоящей лошадью и медленно скользящих по заснеженной, обледенелой зимней дороге. И, наконец, в поле зрения появился неопрятного вида старик с растрепанной седой бородой и такими же седыми патлами, выбивающимися из-под серого шерстяного колпака. И все это совершенно, вот нисколечко не похоже на знойную Шри-Ланку!

– Где я? – невольно сорвался с моих губ вопрос, и вместе с ним в морозный воздух вырвалось густое облако пара.

– Так в партии же ты, в арестантской! По этапу идем, до Нижнего. Вот же попал ты, паря, не свезло тебе! В Сибирь теперича почапаешь с нами, на каторгу. Эх!

– Какую Сибирь? – тупо спросил я.

– Дак каку-каку, одна она, земля сибирская. Пытал я начальство – не говорят куда. Можа, покуда и сами не знают. Где наш брат кандальник пригодится, там и останемси. Можа, до Красноярского острогу, а то Иркутскаго, а надобно будет, и до самого Нерчинску побредем… Старик тяжело вздохнул. – Да ты, паря, не боись, в Сибири тоже люди живут. Я вот, вишь, второй раз туда отправляюсь, и ничего. Молись, и Господь смилостивится, поможет!

Тут только я осознал, что, видимо, сон был совсем не сон. Как и последнее воспоминание о прыжке и то, чем он кончился.

Мое тело расшиблось где-то на Шри-Ланке, а дух мой, получается, каким-то невообразимым образом оказалось в чьем-то чужом?

Некоторое время у меня просто кружилась голова, казалось, что я схожу с ума. Медленно в голове всплывали воспоминания моего, кхм, «реципиента». И эти чужие для меня воспоминания казались теперь моими, как будто все эти проплывающие перед глазами картины действительно относились к моему собственному прошлому.

– Твою ж душу, – вырвалось из меня, когда в голове все устаканилось. – Вот тебе и хруст французской булки!

– Эй, что там? Очнулся? Ну так иди вон в строй, неча сани занимать! – раздался надо мною предельно уверенный в себе и злой голос унтер-офицера. – Чего сидишь? Аль во дворянство попал? Ну-ка, давай слазь, дровни тока для баб с дитями и для благородных. Пошел, говорю, а то щас снова прикладом приласкаю!

Глава 2

Я же не спешил бежать по первому крику и попытался оценить ситуацию и глубину той задницы, в которую умудрился в этот раз угодить. Если на секунду сойти с ума и предположить, что мой сон был не совсем и сон, а реальность, и я попал в чужое тело, то степень этой самой задницы и ее глубина оказываются просто запредельными. Так сказать, задачка со звездочкой!

«Попытаться сбежать?» – мелькнула мысль, и я с тоской осмотрел зимнюю сельскую дорогу.

Унтер же все время сверлил меня злым взглядом. В этот момент он был похож на рыбу с выпученными глазами: худой и снулый, но зато с шикарнейшими усами. Сволочь такая!

«Ладно, где наша не пропадала. Что все-таки делать-то? Предположим, даже если убегу, то куда? Далеко ли по зиме я уйду, без еды и теплой одежды? У меня даже ножа нет! А я, судя по всему, весьма отличаюсь от местных. Даже если мне удастся добраться до „дома“, то вот совсем не удивлюсь, если виденный во сне „папашка“ очень скоро отведет меня обратно! От этакого мудака всего можно ожидать…

Нет, Серега, так дело не пойдет. Горячку пороть мы не будем. Ей и так несладко! Лучше-ка присмотрюсь я пока, разберусь, что и как, а там и с побегом решу», – прорывались сквозь головную боль разные мысли.

– Эй ты! А ну пошевеливайся! – выкрикнул вновь унтер, злобно ощерившись на меня. Ближайший солдат, внимательно следивший за нами, тут же пихнул меня в поясницу прикладом, намекая, что пора бы уже освободить транспортное средство.

Вот же сука! Матерясь про себя, я тут же соскочил с саней. Голова просто раскалывалась, но, увы, делать было нечего. И я, стиснув покрепче зубы, сделал первый шаг, а следом и второй, и третий.

– Ну что, болезный, поправился? Ну все, баста – полежал, и будя тебе, далее своей ножкой топай. Невелик барин! – С таким напутствием унтер поставил меня в общий строй арестантов. Хмурые мужики в серых халатах хмуро покосились на меня, когда, повинуясь приказу унтера, давно небритые солдаты в грубых, пропахших дымом шинелях привязали меня сбоку к общей длиннющей цепи, шедшей через всю партию арестантов. Рядом оказался сгорбленный, худой мужичок, по самые брови заросший черной густой бородой.

– Сидорчук, приглядывай за этим отдельно – как бы он дорогой веревку-то не перетер! Смотри, головой отвечаешь! – на прощание сказал унтер-офицер, отправляясь к хвосту колонны. Впрочем, названный солдат Сидорчук оказался крайне пофигистичным конвоиром: снова ткнув меня в спину прикладом с ценным указанием: «Слышь, паря, не балуй!» – он отошел к группке других солдат и не обращал больше на меня никакого внимания.

Я покосился на бородатого соседа, хмуро бредущего рядом. Когда-то давно прошлая жизнь научила меня, что в любой компании надо завести знакомства и поставить себя на правильную ногу.

– Во зверюга, а? – попробовал я завести с ним разговор, вспоминая каждому знакомый тюремный сленг. Впрочем, чернобородый посмотрел на меня с ироничным удивлением:

– Эт ты, паря, на кого лаешси? На Палицына, штоле? Смотри, как бы не услышал, а то как есть зашибет!

Я тотчас же прикусил язык. Да, расслабился же ты, Серега, от мирной жизни, ничего не скажешь! А надо бы помнить, что, находясь со связанными руками среди незнакомых вооруженных людей, базар надо фильтровать особенно тщательно!

– Гм… Тяжело тут у вас! – выдал я спустя десяток секунд.

– Эт разве тяжко! – с презрением откликнулся мой сосед, сплевывая себе под ноги. – Вот повесят на тебя пудовые кандалы да примкнут к железам – тогда и узнаешь, что тяжело! Ну да ты не сумлевайся – свои браслеты ишшо получишь!

– Я вообще-то тут случайно, – попытался поддержать я разговор.

– Да понятно, как же иначе-то! Тут все не за что страдают! – иронично откликнулся сосед.

Я вновь оглянулся по сторонам. И где же это я оказался? Шагающая рядом масса одетых в серые халаты каторжников, гремящих ножными кандалами, явственно навевала мысли о проклятом царском режиме. Форма солдат: широкие ремни крест-накрест, плоские фуражки без козырька, грубого сукна шинели со стоячим воротником, здоровенные, как мне показалось, с кремневыми замками ружья – все это очень сильно смахивало на школьные картинки про николаевские недобрые времена: декабристы, Пушкин и все такое.

– А звать-то тебя как? – поинтересовался я, вновь обращаясь к соседу.

– Меня-то? Викентием!

– А фамилия?

– Фами-и-илия? – насмешливо протянул чернобородый. – Да какая такая фамилия? Я ж не дворянин, не купчина первой гильдии – в нашей деревне фамилиев-то ни у кого отродясь не было!

– А я вот Иван, – представился и я именем, что мне приснилось. Осознавая, что реципиент мой тоже никакой фамилии за собою не помнит. Иван и вся недолга.

– Ива-а-ан? Ну, эт ты врешь! – насмешливо воскликнул Викентий, крутанув бородой. Из соседних рядов арестантов послышались ехидные смешки. – Ты теперича свою жизнь-то забудь, ты ныне совсем другой человек! Как бишь того звали, что сбежал-то? Панкрат? Ну вот, значится, с крещеньицем! Запомни имя-то, а то ежели не будешь отзываться, шпицрутеном попотчуют, только ах!

– Это как? – уточнил я.

– Тебя за место другого взяли. Вот евойное имя теперича и носи. А то карачун устроит тебе унтер Палицын! – ответвил кто-то из задних рядов, слушавший наш с Викентием разговор.

Сказанное заставило меня задуматься, и вот совсем не хотелось в происходящее верить. К сожалению, суровая реальность не оставляла надежды. Хотя была мыслишка, что я на отдыхе переборщил и сейчас мне это привиделось, да и окружающее казалось чересчур реальным.

– А год-то какой нынче? – нарушил я молчание.

– Хах, а мне-то откель знать? – ощерился мой сосед.

– Ну, царь-то кто? – попытался я уточнить, хотя в истории никогда не был силен.

– Ну ты, паря, даешь! – хмыкнул Викентий, а сзади даже смешки раздались.

– Видать, крепко ему по голове досталось, – сквозь смешки расслышал я.

– Как бы блаженным не стал, – вторил ему кто-то.

– Совсем, видать, того, – вторили другие.

– Так известно кто! Алехсандр Николаевич, царь батюшка, храни его бог, – выдал Викентий и даже попытался перекреститься, но вышло это у него из-за кандалов не очень.

– Вот те… – вырвалось из меня, так как это именование мне ни о чем не сказало.

Следующий я скрипел мозгами, пытаясь вспомнить школьную программу и историю России, и это было не зря. На меня снизошло озарение! Ведь это был Александр Второй, тот самый царь, что крепостничество упразднил, освободив крестьян. Его еще Освободителем прозвали, вот только сосед мой его так не назвал, а значит, этого еще не было. Как ни вспоминал годы его правления, так и не припомнил, а это значит, что сейчас от тысяча восемьсот пятидесятого до шестидесятого.

Даже как-то легче на мгновение стало, а после меня накрыло. Еще недавно я грелся на солнце, планируя на вечер выбрать азиаточку посимпатичней, а сейчас бреду в Сибирь, как самый распоследний каторжник. Так мало того, я тут еще и самого что ни на есть крестьянского происхождения, из тех людей, которые нынче особенно бесправны.

– И никакой французской булки, – усмехнулся я. – Ничего, прорвемся!

Путь арестантской партии оказался трудным и очень нервным из-за того, что все были прикованы к железной цепи, а шаг арестантов сильно сковывался длиной ножных кандалов. Идти надо было более-менее в ногу, иначе начинались толчки, рывки: одни подталкивали, другие задерживали, и из-за этого постоянно вспыхивала ругань. Конвойные солдаты то и дело поторапливали заключенных:

– Шевелись! Шибче шагай! А то в лесу ночевать положим и железа не снимем, мать вашу!

Иной раз угрозы эти сопровождались чувствительными тычками прикладами. В общем, ближе к ночи нас заставили чуть ли не рысцой бежать, гремя замерзшими, заиндевелыми кандалами.

– Это о чем они? – недоуменно спросил я у соседа Викентия.

– Да знамо о чем! – устало ответил он, досадуя, видимо, на то, что приходится ему объяснять все на свете свалившемуся на голову соседу. – Надобно дойти нам до этапа, где барак есть для нашего брата арестанта, караулка для охраны, ну и поснедать всем дадут. А у нас, вишь, все кака-то неустойка: то один сбежал, то другой пристегнут, – тут он покосился красноречиво на меня. – Да и идем мы недружно – бабы с детьми сильно мешкают. Оттого ход дневной и не выполняем!

Я хотел его еще расспросить, да только Викентий, видать, не был расположен со мною болтать.

– Ладно, замолкни да шевели поршнями. А то тоже придется тебя обчеству за собою волочить!

В середине партии какой-то слабосильный арестант уже едва передвигал ноги. Увлекаемый общей цепью, он то и дело падал и волочился по утоптанному снегу, вызывая яростную ругань других арестантов. Те, не имея возможности никак ударить его, вынуждены были ограничиться бранью, вкладывая в разные интересные слова все свое негодование, обращенное на нестойкого.

Мне и самому приходилось несладко. Привязанный сбоку основной парии, я то и дело оказывался на обочине, с трудом передвигая ноги, бредя через глубокий, неутоптанный снег.

Лишь затемно наша партия добралась до установленного места ночевки – этапа в селе Большак. Сначала казаки, съездившие на разведку, доложили, что до этапа осталась буквально верста.

– Поднажали, бубновые! – раздался крик.

И действительно, четверти часа не прошло, как впереди показались тусклые огоньки, а затем и деревянный частокол с тяжелыми, выкрашенными черными и белыми полосами воротами.

Стоявший у ворот в такой же полосатой будке солдат немедля вызвал начальство. Последнего пришлось подождать, – командир этапного пункта, как оказалось, уже спал, и никто из местных служителей не осмеливался его разбудить. В конце концов, глядя на своих приплясывающих на морозе людей сопровождавший партию офицер заявил, что это черт знает что такое, и решительно вошел внутрь.

Только после этого из дежурки показался заспанный обер-офицер в накинутой прямо на рубашку шинели, перебросился парой слов с начальником парии, хмуро оглядел колонну арестантов и махнул рукой. И лишь тогда отворились тяжелые скрипучие ворота, впуская насквозь замерзших людей внутрь.

Во дворе находилось несколько деревянных построек – унылые, покрытые облупившейся желтой краской крытые дранкой бараки. В один потянулись конвойные солдаты, в другие повели арестантов. Часть баб, одетых по-крестьянски и без кандалов, потянулась вслед за мужиками, но унтер Палицын с нехорошей усмешкой остановил их:

– Извольте, барышни, пройтить в вот эту. – И он указал на караульное помещение. – Где будет вам тепло и чисто и, может быть, даже сытно!

Бабы переглянулись, по их рядам пронесся испуганный шепот, тем не менее, оглядываясь по сторонам, женщины несмело проследовали в караулку.

– А вам, мадама, бальный билет надобен? Чего тут топчесси? Заходи уже!

– Я не каторжная, господин охфицер, я мужняя жена. Своею волей за мужем иду в сибирскую землю. Мне с энтими марамойками в ваш вертеп идтить невмочно!

– Да ты как смеешь нашу кордегардню вертепом обзывать? – нарочито возмутился унтер.

– Пустите к мужу, господин охфицер, а то я господину коменданту на вас нажалуюсь! Где это видано, жену к мужу не пускати?

– Не положено! Иди сюды, а не хочешь – на морозе будешь ночевать! – сурово оборвал ее унтер. – Ну што, идешь?

Баба возмущенно покачала головой, оставшись на месте. Чем кончилось дело, я не увидел: нас ввели внутрь мужского барака.

Там было темно и очень холодно. Похоже, барак никто не удосужился протопить, и было в нем ничуть не теплее, чем на улице! Как оказалось, внутри были только дощатые, в два этажа нары, причем кое-где присыпанные снегом, который вдувался неугомонным ветром сквозь многочисленные щели в дранке крыши.

Арестанты начали роптать, те, кто стоял сбоку и был на виду, шепотом проклинали судьбу, а вот колодники в середине колонны, спрятавшись от взоров охраны за спинами товарищей, бузили много решительнее и громче.

– Да мы тут околеем! Где это видано – зимою да не топить?! – раздавались возмущенные вопли.

Тем временем пришел заспанный мужик и начал размыкать кандалы. Происходило это очень-очень медленно – ведь мастер был один, а скованных арестантов – добрая сотня!

– Да пошевеливайся ты, ирод! – погоняли каторжные мастерового, сначала тихонько бурча себе под нос, потом ропща все громче и громче. Присутствовавшим в казарме солдатам тоже не нравилась эта задержка – им явно не терпелось развязаться со всем этим делом и идти уже к себе в теплую караулку. В конце концов у унтера Палицына не выдержали нервы:

– Ша! Никшни! – грозно рыкнул он колодникам, затем, обернувшись к солдатам, приказал:

– Федот, иди скажи начальству, чтобы еще прислали какого ни есть мастерового, а то куковать нам тут до морковкиного заговенья!

– Да нетути николе другого, – не прерывая работы, отозвался кузнец. – Один токмо Васька Патлатый, да он сейчас женскай пол расковывает. Тот ишшо работничек!

Услышав это, толпа арестантов буквально загудела. Всем хотелось уцепить зубами краюху хлеба и упасть на нары, а тут приходилось ждать!

Смотрел я на все это, и мысли мои метались, как бурундук по сосне. Крепко усвоенная в армии манера поведения «не высовывайся, кто везет, на том и едут» вступила в яростную, до зубовного скрежета, борьбу с природной активностью и понятым на гражданке принципом «спасение утопающего – дело рук самого утопающего».

– Господин офицер, а может, спросить кого из арестантов, небось есть тут кузнец аль подмастерье какой, что сможет подсобить с кандалами? – громко выдал я.

Унтер Палицын уставился на меня своими оловянными глазами.

– А ты откель такой прыткой? Деревня деревней, а туда же – «подсобить»! Тьфу! Ты сам-то с металлом работать могешь?

– А то нет? Что там уметь-та? – с искренним изумлением спросил я.

Как я уже успел заметить, работа была совсем несложная – просто выбить заклепку ударом молотка по керну. Повысив голос, чтобы перекричать ропот арестантской команды, я воскликнул:

– А есть тут кузнец?