Kitobni o'qish: «Шериф»
Кирилл Баженов по прозвищу Шериф сидел за рулем милицейского уазика, стоявшего неподалеку от перрона, и ждал.
«Нет ничего хуже, чем ждать и догонять, – думал он. – Но по мне, уж лучше немного подождать, чем потом догонять. Надо проверить этого доктора, выяснить, чем он дышит, а там… А там видно будет. Не исключено, что сразу после проверки – как это уже бывало не раз – он соберет свои манатки и рванет обратно, туда, откуда приехал».
Шериф лукавил. «Бывало не раз…» Наоборот, ни разу еще не было по-другому. Он разогнал всех дачников, лишив молочниц пусть небольшого, но все же стабильного заработка. Он так испугал нового агронома, что несчастный бежал без оглядки, бросив на дороге свой обшарпанный фибровый чемодан. А последний из тех, кого он встречал, зоотехник, даже отказался сесть к нему в машину: видимо, все заранее прочитал в глазах Шерифа.
И тем не менее это повторялось снова и снова: Баженов никого не пускал в Горную Долину без проверки.
Прошло уже десять лет с тех пор, когда все это случилось… Другой бы на его месте давно успокоился, но только не он.
А для чего еще нужен Шериф, кроме как охранять покой граждан? Разве не это его главная обязанность? Ну а если он иногда слегка и перегибал палку… Что поделаешь, так не бывает: чтобы и пиво выпить, и пену не сдуть. Так не бывает.
На плоское лобовое стекло, разделенное посередине старомодной перекладиной, упали крупные капли дождя, спустя мгновение они гулко застучали по крыше, ощущение такое, словно сидишь в большом барабане во время рок-концерта.
Черт, неужели им там, наверху, все мало? Льют и льют целый день. Может, они неспроста так стараются, вот будет номер, если хмыри из небесной канцелярии пришлют счет за воду!
Баженов взглянул на часы: до прихода поезда еще десять минут. Он достал сигарету, чиркнул спичкой и сложил руки аккуратной лодочкой – одна из немногих полезных вещей, которым научил его папаша. Да, про отца все так и говорили: «Сашка Баженов может прикурить с одной спички на любом ветру». Конечно, еще он умел замечательно пить водку, но подобных мастеров в Горной Долине всегда хватало. А вот прикуривать на любом ветру… У Шерифа это в крови. Он всегда прикурит – на любом ветру, если вы, конечно, понимаете, о чем идет речь.
Вот так же он поступит и с новым доктором – прикурит его, как сигарету, да не просто так, а с одной спички. Ну что такое докторишка по сравнению с тишиной и покоем в Горной Долине? Да ничего.
Правда, Тамбовцев, старый хрен, строго-настрого запретил Шерифу выкидывать свой излюбленный трюк с проверкой. Николаевича можно понять: руки не те, глаза не те, – ему необходим молодой помощник. Но и Шериф ошибиться не должен: помощник помощнику рознь.
Тамбовцев предупредил его заранее:
– Кирилл, к нам едет новый врач. Наконец-то я смогу уйти на покой. Надоели мне эти флюсы и фурункулы. – (Ага, уйдешь ты! А где спирт будешь брать? За столько лет небось привык к медицинскому. Халявному.) – Все согласовано, получено подтверждение из врачебной ассоциации – человек грамотный, надежный. Ты только, Кирюша, не спугни его своими дурацкими фокусами! Ты тоже хороший парень, но… у тебя ведь – дыра в голове. Остынь. Хватит уже. Лады?
Шериф выслушал, покивал. Согласен, мол. Схитрил, чтобы старый пень отвязался.
Но… Правило есть правило… По-другому нельзя. Этак чуть расслабишься, и ОН вернется.
Нет, пропустить без проверки – да кого угодно, хоть папу римского в обнимку с Патриархом Всея Руси – он не может. И не должен! Это его обязанность – не пускать. И не пустит, будьте уверены!
Внезапно раздалось громкое шипение, затем – высокий режущий звук, от которого внизу живота все сжалось, и наконец – громкое, неразборчивое бурчание, сопровождавшееся оглушительным треском, – будто бы кто-то вел прямой репортаж с электрического стула. Вся эта какофония сыпалась из серебристого громкоговорителя, напоминавшего перевернутую урну. Без привычки невозможно было разобрать ни слова, но Баженов понял сразу.
«Пригородный поезд сообщением Александрийск – Ковель прибывает на первый путь».
Естественно, на первый. А на какой же еще – он тут всего один.
Поезд из Александрийска до Ковеля ходил теперь редко – два раза в неделю. Чаще гонять старую «кукушку» с четырьмя зелеными вагончиками не было смысла – никто сюда не ехал. Да и кто, будучи в здравом уме, поперся бы в такую глушь? —
Тем более непонятно, что этот доктор решил забраться так далеко: от Ковеля до Горной Долины – еще двадцать километров по разбитой дороге, петляющей в лесу между деревьями, как горнолыжная трасса в Швейцарских Альпах.
Нет, все это очень подозрительно. А подозрительных личностей мы встречаем сами. И пусть кто-нибудь попробует упрекнуть меня в недостатке радушия!
Шериф оглянулся на заднее сиденье: там, замотанное в старые промасленные тряпки, лежало помповое ружье. «Рысь». Восемь зарядов – семь в магазине и один в стволе.
Картечь – это вам не табельный ПМ. Восемь дырок – и каждая величиной с блюдце. Милости прошу к нашему шалашу, дорогой доктор!
Баженов выглянул в окошко: дождь прекратился так же неожиданно, как и начался. Впрочем, это еще ни о чем не говорило: он снова мог пойти в любую минуту.
Ну-ка! Какой, интересно, этот доктор?
К завалу из выкрашенных в черно-белые полосы шпал, обозначавших конец пути, медленно подполз зеленый тепловозик, устало отдуваясь и бренча суставчатым телом. Раздался глубокий вздох – воздух вышел из тормозных цилиндров, открылись автоматические двери, и на перрон стали сходить пассажиры.
Местных наметанный глаз Шерифа отличал незамедлительно. Было в них что-то такое… обреченное, что ли. Вялые покатые плечи и сутулые спины. На женщин вообще можно было не смотреть – при условии, что нового доктора зовут не Боря, и фамилия у него – не Моисеев.
Баженов почему-то думал, что человек, которого он встречает, выйдет последним. Он поставил себя на его место и понял, что поступил бы так же. Он бы пропустил всех и вышел последним.
Так и случилось.
* * *
До того самого момента, когда поезд замедлил ход и стал притормаживать, Пинт отказывался верить, что все это происходит с ним, здесь и сейчас, – очень уж это походило на наваждение. Вот уже три месяца он чувствовал себя глупой глазастой рыбой в большом круглом аквариуме: очертания окружающих предметов нечетки и расплывчаты, свет дрожит на гладкой поверхности, играя всеми цветами радуги, грань между реальностью и вымыслом исчезла, растворилась в прозрачности стекла.
Иногда он спрашивал себя: что он делает? Он, окончивший медицинский факультет с отличием. Он, закончивший с отличием ординатуру по психиатрии. Наконец, он, которого ждали… именно ждали с распростертыми объятиями – в аспирантуре. И вдруг что-то случается, происходит некое событие, странное и яркое, как вспышка молнии, и молодой психиатр, подававший большие надежды, отправляется в больницу Горной Долины, где, кроме бинта и зеленки, наверняка ничего нет.
И… зачем? Ответа на этот вопрос он не знал. Он просто следовал указаниям, записанным на обороте маленькой черно-белой фотокарточки размером три на четыре, лежавшей у него в бумажнике, в отдельном кармашке из прозрачного пластика. То есть он худо-бедно мог ответить на вопрос: почему? Потому что так написано. Потому что я в это верю.
Но на вопрос «зачем?» ответа пока не было. И он не рассчитывал получить его в ближайшее время. «Мельница Божья мелет верно, но медленно», – почему-то вспомнилось ему.
Или там наоборот – «медленно, но верно»? Библейские мудрости тем и хороши, что они абсолютны. Их можно выворачивать наизнанку, и все равно, покопавшись, найдешь смысл.
То, что с ним произошло, было похоже на внезапное озарение… В противном случае пришлось бы признать, что он слишком рано подцепил профессиональную болезнь психиатров. Помните анекдот: «Если в одну палату посадить психиатра и пациента, считающего себя Наполеоном, то еще неизвестно, кто оттуда выйдет через год – два здоровых человека или два Наполеона».
С другой стороны, если смотреть на вещи шире: в Горной Долине тоже живут люди и там тоже должен кто-то работать. Почему бы ему не провести там… Ну, скажем, год. Как ни крути, это неплохая практика. Опыт. В памяти сразу всплывают «Записки врача» Вересаева, ранние рассказы Булгакова… Романтика, одним словом.
Когда про тридцатилетнего человека говорят, что он – романтик, это на самом деле означает, что он просто мудак. Это – такая мягкая форма слова «мудак» для великовозрастных кретинов.
Он помолчал, прислушиваясь к внутреннему голосу. Трудно было не согласиться. Правда, у Пинта оставался последний довод. Аргумент в пользу того, что он все делает правильно. Этот довод лежал в прозрачном пластиковом кармашке бумажника. И, хотя жизнь Пинта все больше и больше походила на странный затянувшийся сон, тем не менее кусочек фотобумаги размером три на четыре никуда не испарялся, он продолжал оставаться материальным, вещественным. Его можно было потрогать и снова ощутить связь с реальностью. Или же напротив – сказать себе: «Да, парень! Похоже, ты влип. Этот кусок картона крепко засел в твоих мозгах, как рыболовный крючок – в пальце. И теперь ты никуда не денешься. Крючок просто так не вытащить, его можно только вырезать». Проблема в том, что и то и другое было верно.
Поезд еще только подъезжал к Ковелю, а коридор и тамбур уже были забиты. Какой-то небритый мужичок в кителе непонятного цвета, без нашивок и знаков различия, из разорванной подмышки торчит грязная вата, бабка, сухая и высокая, с неожиданно круглым и розовым лицом, на согнутой руке – корзина с пищащими желтыми комочками (то ли цыплята, то ли утята, Пинт не был силен в птицеводстве), двое мальчиков, смуглых и серьезных, – все торопились поскорее выйти. Почему – для Пинта оставалось загадкой. Можно подумать, в родном Ковеле жизнь кругом кипела и бурлила, и они боялись пропустить хотя бы минуту. Собственно, такое происходило не только в Ковеле – повсюду, где ему приходилось бывать, даже в тех местах, где торопиться просто некуда.
Пинт же старался никогда не спешить. Он достал чемодан и небольшой потертый саквояж из грубой свиной кожи, поставил чемодан в проход, а саквояж положил на колени и стал ждать остановки.
На станции он вышел последним.
Дощатый настил перрона напоминал рот старика: всюду зияли глубокие щели, и даже те доски, что еще чудом держались, угрожающе прогибались и противно скрипели при каждом шаге. Пассажиры успели разбежаться кто куда, как тараканы, и Пинт остался на перроне один. Во врачебной ассоциации обещали, что в Ковеле его будет ждать встречающий, иначе до Горной Долины не добраться, но пока Пинт никого не видел. Невдалеке, правда, стоял уазик цвета хаки с голубой полосой на борту, на голубом фоне белыми буквами было выведено: «МИЛИЦИЯ». Однако из уазика никто не выбежал с букетом алых роз и бутылкой шампанского наперевес.
Кажется, все идет, как надо. Начало было интересным. Продолжение – еще лучше. Этакий заматеревший Мальчик-с-Пальчик в густом темном лесу, куда его завели злодеи родители. Вот только у мальчика отказали мозги, и он не набрал вовремя камешков, чтобы пометить дорогу. Теперь непонятно, как ему вернуться назад. Ну что ж? Будем ждать.
Пинт отошел под навес – слабая защита в случае дождя: возрастом и крепостью он не уступает настилу, разница лишь в том, что настил может в любую минуту провалиться, а навес – обвалиться.
Да смилостивится надо мной Господь, он не допустит, чтобы – эти два неприятных события произошли одновременно!
Громко хлопнула дверца машины – с характерным жестяным звуком. Пинт обернулся: из уазика вышел человек и решительно направился к нему.
Сказать, что человек выглядел несколько необычно – значило не сказать ничего. Мешковатые штаны из плотной ткани цвета хаки, застиранная военная рубашка, стоптанные ковбойские сапоги и широкополая шляпа – такие, кажется, носят в Техасе? Да, именно там. И еще, видимо, в Горной Долине.
Пинт поймал себя на мысли, что этот человек ему кого-то напоминает. Кого-то из ненастоящей жизни. Вот только кого?
Человек в ковбойских сапогах подошел ближе и осведомился:
– Вы – доктор?
– Точно, – кивнул Пинт. – Меня зовут Оскар Пинт. Я еду в Горную Долину. В ассоциации пообещали, что в Ковеле меня встретят…
– Так и есть, док! Это я вас встречаю. Моя фамилия-Баженов, но все зовут меня Шериф.
Мужчины смотрели друг на друга настороженно, ни один не протягивал другому руку, и не потому, может быть, что не хотел – просто опасался сделать это первым.
– А-а-а, понимаю. Наверное, вас зовут Шерифом из-за шляпы? Или из-за сапог? – В голосе Пинта звучало дружелюбие. И капелька иронии. Самая маленькая.
– Нет, вы неправильно понимаете, – снисходительно усмехнулся Баженов. – Меня зовут Шерифом потому, что я – Шериф. – Он пожал плечами, словно досадуя на то, что приходится объяснять такие очевидные вещи.
Эта усмешка! Да! Она промелькнула перед мысленным взором Пинта подобно вспышке, и он сразу вспомнил, на кого похож странный Шериф. Ну конечно же: Чак Норрис, техасский рейнджер. Для полного сходства не хватало рыжей бороды, замшевых перчаток и никелированной звезды на рубахе. А в остальном – просто вылитый: красное лицо, крепкие плечи и нарочито усталый взгляд исподлобья.
Пинту понравилось обращение «док». Это тоже было по-техасски. Являлось частью образа.
Что и говорить? Он, конечно, с приветом, но, по крайней мере, выглядит органично. Добро пожаловать, «док»! Ты сам сюда забрался. Ты сам этого хотел.
Баженов стоял метрах в двух от Пинта и сокращать эту дистанцию не намеревался. Более того, завидев движение Пинта – тот просто хотел протянуть руку для рукопожатия, как это принято у всех нормальных мужчин, – Баженов отступил еще на один шаг и со скучающим видом стал рассматривать тепловоз. Пинт понял свою ошибку и руку убрал.
Да, здесь все не так просто… Посмотрим, что будет дальше.
– Пойдемте, док! – Баженов махнул рукой в сторону уазика. – Боюсь, что скоро начнется дождь. Я не люблю ездить в дождь. А вы?
– Я? – Пинт поднял чемодан и пошел к машине. – Честно говоря, я вообще не умею водить. Но в одном я с вами совершенно согласен: в дождь хорошо только спать. Все остальное лучше делать в сухую погоду.
– Ха! – Шериф ухмыльнулся, в глазах мелькнула хитринка. – В дождь очень хорошо сидеть в бане. Точнее, не в бане, а в предбаннике, за столом из неструганых досок, завернувшись в простыню. На столе чтобы – водочка, огурчики, помидорчики, ну, и… Не одному чтобы. И смотреть в окно, как холодные струи лупят по кочанам капусты…
Пинт опешил. Вот те на! Не ожидал у техасского рейнджера приступа среднерусского поэтического настроения.
Он на какое-то мгновение даже застыл на месте, но вовремя спохватился и поспешил за Шерифом: кажется, с неба опять закапало, как из неисправного водопроводного крана. Пока не очень сильно, но ведь и не по капусте.
Пинт положил свой багаж на заднее сиденье:
– Что это у вас здесь лежит, Шериф? Можно отодвинуть?
Баженов бросил взгляд на продолговатый сверток в промасленных тряпках.
– Это так… Пригодится. Валяйте, док! Ставьте чемодан на пол – места хватит. А саквояж можете взять на колени. У вас там револьвер?
У Баженова была странная манера говорить: с ходу и не разберешь, шутит он или говорит серьезно. Правда, иногда он улыбался, облегчая собеседнику задачу, но на этот раз улыбки не последовало.
– Револьвер? – переспросил Пинт. – Нет, я оставил его дома.
– Зря. Оружие нужно всегда держать при себе. – И снова, ни тени улыбки.
– Ну… Я же – не Шериф, – попробовал отшутиться Пинт. – Мне оружие ни к чему.
Обычное интеллигентское заблуждение. Пройдет совсем немного времени, и он поймет, что бывают такие случаи, когда оружие просто необходимо.
Баженов сел за руль, огромный, как штурвал крейсерской яхты, повернул ключ в замке зажигания, и допотопный двигатель заработал ровно и уверенно. Баженов со скрежетом включил первую передачу, машина, дернувшись, тронулась с места.
Они выехали на узкую горбатую дорогу. Шериф включил фары.
Небо, куда ни взгляни, одинаково свинцово-серое, вело себя, как лоскутное одеяло: то дождь ударял по стеклам и крыше с новой силой, а то, стоило проехать полсотни метров, под колеса стелился сухой асфальт. Точнее, то, что когда-то было асфальтом.
Наверное, это особенность местного климата, решил Пинт.
Было девятнадцатое августа, три часа пополудни, но из-за того, что солнце замаскировалось в серой пелене так усердно, что и не разобрать, в какой оно стороне, казалось, будто бы на землю опустились вечерние сумерки.
Они быстро миновали Ковель – на это ушло десять минут. Покосившиеся бревенчатые домишки, низкие и убогие, с голубыми наличниками. Иногда попадались дома покрепче – из дешевого силикатного кирпича, с белым тюлем на окнах и непременным гаражом в глубине участка. На окраине городка Пинт даже увидел несколько двухэтажных домов, они стояли ровно, как солдаты на плацу, между ними притулились детские качели и лавочки, сваренные из труб и покрашенные никогда не просыхающим «Кузбасс-лаком». В общем, Ковель производил гнетущее впечатление, он словно говорил своим жителям: валите отсюда, да поскорее, здесь ловить нечего.
На выезде из Ковеля стоял столб. Просто голый столб, и ничего больше. Когда-то на нем висел указатель, но сейчас – только ржавые перекладины и петли.
– Скоро приедем, – сказал Шериф. – Теперь уже недалеко.
Дорога, петляя, уходила в лес. Кроны деревьев смыкались над старым асфальтом, испещренным глубокими трещинами, из трещин торчала жесткая зеленая трава.
Уазик трясло на каждой кочке – особенность рессорной подвески, – и Пинт покрепче вжался в сиденье, чтобы на очередной колдобине не протаранить головой крышу.
Так они ехали еще минут пятнадцать. Шериф молчал, а Пинт не мог найти подходящую тему для беседы. Внезапно он почувствовал, что машина стала замедлять ход: рывками и с неприятным скрипом, что поделаешь – старинные барабанные тормоза, наследие советского милитаризма.
Но не это его насторожило, а какое-то беспокойство, исходившее от Баженова, может быть, даже нетерпение.
– В чем дело, Шериф? Мы останавливаемся?..
Уазик свернул с дороги (с того, что здесь называлось дорогой) и с размаху плюхнулся в тракторную колею, уходящую влево, в глубь леса.
Ровный гул двигателя и «раздатки» сменился натужным воем, но уазик – хвала Создателю и государственному военному заказу! – и не думал сдаваться. Перекатываясь с кочки на кочку, он упрямо полз вперед.
Наконец они отъехали достаточно далеко.
Достаточно далеко, решил Баженов, для того, чтобы все было о’кей! Все в порядке, ребята! Любимый город может спать спокойно – Шериф на посту. И он знает, что делает.
Шериф вышел из машины, открыл дверцу позади водительского сиденья и достал тот самый продолговатый предмет.
– Выходи, док! – Он обходил машину со стороны капота, и сквозь лобовое стекло Пинт мог видеть, что на ходу Баженов разворачивает тряпки. – Надо поговорить!
Выбора не было. Точнее, приемлемого выбора не было. Пинт ступил на мокрую траву:
– Мы уже перешли на «ты»? Вообще-то я не возражаю, хотя мы еще не успели посидеть в бане.
– Предбаннике, док. Еще посидим, если все будет нормально.
– А что, собственно говоря, может быть ненормально? – спросил Пинт.
Но, похоже, ответа и не требовалось. Он уже понял, что здесь ненормально. Что скрывалось под промасленными тряпками. Пинт это понял за секунду до того, как тряпки полетели в сторону.
В руках у Шерифа оказалось ружье – короткое, со складным прикладом. Психиатр из Александрийска никогда не видел такого, но… От этого оно не становилось менее опасным.
Шериф отступил назад, под какой-то раскидистый куст, шляпой он задел нижние ветки, и они разразились потоком серебристых капель.
Раздались два щелчка: один погромче – это Баженов разложил приклад и упер его в локтевой сгиб, другой, потише, означал, что Шериф снял ружье с предохранителя.
В грудь Пинту уперлись три черные бездонные дыры: расширившиеся до предела зрачки Шерифа и ствол – смертоносная труба двенадцатого калибра, игравшая только одну мелодию – прелюдию к похоронному маршу.
– В чем дело, Шериф? – Пинт, как психиатр, понимал, что в такой ситуации очень важно не показать свой страх. Но одно дело – понимать, и совсем другое – держать себя в руках, находясь под прицелом. В темном глухом лесу, где и тела-то твоего никто не найдет: ведь если есть ружье, значит, наверняка есть и лопата. Ружье появилось на свет в первом акте, в последнем оно – обязательно, таковы законы жанра! – должно выстрелить… А уж лопата – это просто синоним слова «занавес».
– Видишь ли, док, – Шериф говорил медленно, слегка нараспев, – Бог создал Добро и Бог создал Зло…
– Оставим это спорное утверждение на вашей совести, но в целом я согласен…
Пинт поймал себя на том, что действует ПРОФЕССИОНАЛЬНО. Несмотря ни на что, он старается действовать ПРОФЕССИОНАЛЬНО: говорит с Шерифом, как с пациентом, одолеваемым навязчивыми идеями, выражаясь на врачебном жаргоне – «качает маятник».
А что, уважаемые коллеги, неужели кто-нибудь из вас будет возражать против того факта, что под этой шляпой шевелится целый клубок навязчивых идей? Я бы не стал, коллеги, торопиться с выводами, ох, не стал бы! Налицо мания убийства, немотивированного, заметьте, убийства. Попрошу так и записать в истории болезни пациента… как бишь его там? Баженова? Ну да, именно его.
– Не надо меня перебивать, док.
– Да, конечно. Больше не буду.
Пинт словно увидел происходящее со стороны и, несмотря на свое отчаянное положение – хуже губернаторского, как говорили в старых книжках, – ощутил некий комичный абсурд происходящего.
Благородный Шериф лицом к лицу с матерым разбойником – у бандита самый большой ствол на Западе… вот только он забыл его дома. Лучше бы он забыл надеть штаны – это смотрелось бы не так глупо.
– Так вот, – продолжал Шериф, – Бог создал Добро и Бог создал Зло. Тем самым он дал человеку свободу выбора: хочешь – твори Добро, не хочешь – сей Зло.
– И да воздается тебе сторицей… Аминь! – пробормотал Пинт, тихо, чтобы не рассердить Баженова.
– Штука в том, что порой Зло носит личину: до поры до времени, но рано или поздно…
Вот чертов Шериф! Как красиво излагает: «Добро» – «Зло», «до поры» – «до времени», «рано» – «поздно». Ему надо было в семинарию податься, а не в рейнджеры. Неужели все действительно настолько глупо в этой жизни? Неужели судьба привела меня сюда, чтобы я сгнил в безымянной могиле в безымянном лесу? Не может же такого быть!
Баженов говорил и слегка раскачивался, словно заклинатель змей.
– Но рано или поздно должен найтись человек, который сбросит эту личину и явит миру истинное лицо скрывающегося под ней. Так вот: я – такой человек.
Коллеги, вношу поправку! Добавьте, пожалуйста, в историю болезни: «Мания величия». Даже так: религиозный бред на фоне мании величия. Наличие сверхценных идей и наверняка – в этом мы сейчас убедимся – внутренние голоса императивного характера. У кого готов диагноз? Нет? А у меня готов! Запишите, пожалуйста…
– Здесь Я решаю, кого пустить в Горную Долину, а кого…
Выразительная пауза, ничего не скажешь. Какая там семинария? Он бы и на театральных подмостках неплохо смотрелся.
– …не пустить. Поэтому каждый должен пройти проверку. Я называю это – проверкой Шерифа. Но сначала…
О, а вот это уже больше смахивает на любовный акт: сначала – прелюдия, остальное – потом.
– Но сначала покажи мне свои документы, док. Ну? – Шериф выжидательно поднял брови, так, что шляпа поползла куда-то к затылку.
– Документы? Конечно.
– И не делай резких движений.
– Нет-нет, что вы, что вы! Я же сказал, что оставил револьвер дома.
И зря! В этом-то он точно был прав. Оружие надо всегда иметь при себе.
Пинт медленно расстегнул пиджак, отодвинул в сторону левую полу. Затем осторожно, двумя пальцами – это он видел в каком-то полицейском боевике – полез во внутренний карман, где лежали документы. Пальцы не слушались и все время попадали мимо прорези, но наконец он ухватил ставшую вдруг липкой кожу – это пот, руки вспотели, вот обложка и стала липкой – и вытащил паспорт. А вместе с ним и бумажник.
– Брось мне их сюда!
Пинт переложил бумажник в левую руку, а правой бросил Шерифу паспорт.
– Что у тебя в руке?
– Бумажник. Там только деньги, все документы – в паспорте. Я так понял, вы меня проверяете, а не грабите. Но если нужно… – Он протянул бумажник.
– Оставь себе! – презрительно сказал Шериф. – Дело не в деньгах.
«Очень жаль, – подумал Пинт. – Может быть, тогда все было бы намного проще. Честно говоря, не знаю такого грабителя, который стал бы убивать из-за двух пачек пельменей – на большее моих денег и не хватило бы. Причем не самых хороших пельменей. Даже идиоту понятно, что это неравноценный обмен: тратить патроны для того, чтобы заработать гастрит».
Баженов, не спуская Пинта с прицела, поднял паспорт, поднес его к глазам и стал читать:
– Пинт. Оскар Карлович. Еврей, что ли? – строго спросил он.
Пинт пожал плечами:
– Сколько себя помню, всегда возникает такой вопрос. Если быть кратким, то – нет. Ну а подробнее – как-нибудь в другой раз, когда будет побольше времени.
Баженов посмотрел на него. Он испытывал смешанные чувства: с одной стороны, ему, безусловно, нравилось, как Пинт держится, он не мог припомнить случая, чтобы кто-то так достойно держался. С другой стороны, все-таки был ОДИН такой. Именно это его и настораживало. Потому что ТОТ, из-за которого все и началось, из-за которого у молодого и благодушного участкового появилась, по выражению Тамбовцева, «дыра в голове», тоже вел себя неплохо. Пожалуй, еще более смело. И вызывающе. Да, вызывающе. Дерзко.
– Ты не боишься, док? – Сейчас Шериф напоминал кота, играющего с мышью – та же плотоядная и уверенная улыбка, глаза ласково прищурены, но обманчивая мягкость лапы таит острые кинжалы когтей.
– Черт побери, Шериф! Конечно, боюсь, – честно ответил Пинт. – Думаю, любой бы на моем месте испугался. Просто…
«Просто я знаю, что это не финал. Ты еще не сказал, чего от меня хочешь. Твой голос звучит ровно, движения плавные… Одним словом, ты себя контролируешь. И я тоже стараюсь – держу себя в руках. Гнев, паника, страх… сильные чувства подобны лавине. Стоит одному из нас дать слабину – и пиши пропало, дальше все пойдет по нарастающей. И закончится – но не в мою пользу. Поэтому…»
– Что «просто»?
– Просто я жду продолжения. Вы производите впечатление человека разумного, у вас наверняка есть веская причина для такого поведения. А я никак не могу уяснить суть ваших претензий ко мне. В конце концов, мы едва знакомы, и нам нечего делить, это я точно знаю. Неужели все дело в моей фамилии?
– Конечно, нет, док, – согласился Шериф. Спокойный тон Пинта заставил и его немного успокоиться. – Фамилия тут ни при чем. Хотя у тебя она довольно странная.
– Что поделать? Я привык и менять ее не собираюсь. – Он широко развел руки в стороны. И вообще, он старался держаться ОБЕЗОРУЖИВАЮЩЕ, чтобы не спровоцировать Шерифа на случайный выстрел. – Но если дело не в фамилии, в чем же тогда?
– Видишь ли, док… – Шериф замялся: он еще ни разу не объяснял проверяемым, с какой целью происходит проверка. Стоит ли это делать сейчас? Но, видимо, Пинт не зря окончил ординатуру с отличием, это выглядело странно, почти невероятно, но он сумел расположить к себе Шерифа. «Пожалуй, вреда не будет, – подумал Баженов, – если я – в двух словах, не касаясь подробностей, – только намекну, что у меня действительно ЕСТЬ веская причина». Он почему-то не хотел выглядеть парнем с «дырой в голове». Раньше ему было наплевать, а теперь – не хотел. – Очень часто человек оказывается не тем, за кого себя выдает. В человеке легко ошибиться. Однажды, – голос у Шерифа едва заметно дрогнул. Пинт даже не заметил – скорее почувствовал это, – однажды я совершил страшную ошибку. И с того момента моя жизнь превратилась в ад. И не только моя, вот в чем вся штука, док.
Баженов надолго замолчал. Молчал и Пинт. В такую минуту лучше ничего не говорить.
– Я, – продолжал Баженов, и было видно, что слова даются ему нелегко, – очень боюсь ошибиться снова. Ничего на свете так не боюсь, как этого.
Пинт сочувственно покивал головой – старый трюк психиатров, они делают это машинально, словно побуждая собеседника: «Давай, выкладывай все до конца!», а сами зорко следят за его реакцией, готовые в любой момент направить забуксовавший разговор в нужное русло.
– Чем я могу помочь вам, Шериф? Можете рассчитывать на любое содействие.
Пинт словно наблюдал за собой со стороны. Хотя его врачебный опыт был невелик, но такое отстраненное наблюдение за собой уже успело войти в привычку.
Этому трюку Пинта научил Андрей Геннадьевич Надточий, его наставник. Пинт ласково называл Надточия Сэнсэем.
– Поймите, уважаемый коллега! – частенько повторял Сэнсэй. – Вылечить психически больного человека нам никогда не удастся. Наша задача – добиться стойкой и продолжительной ремиссии. Мы не лечим, мы наблюдаем. Наблюдаем и предупреждаем общество, когда больной человек становится социально опасным. Это – задача-минимум. Но есть еще задача-максимум. – Тут Надточий пристально смотрел ученику в глаза. – Как бы самим не свихнуться. А для этого надо абстрагироваться от происходящего и наблюдать за собой со стороны. Раздвиньте сознание, выйдите из своего физического тела и летайте вокруг стола, за которым некто в белом халате беседует с пациентом. Вы – чистый разум, чуждый каких-либо эмоций. Вы наблюдаете за всем со стороны. И потому вы – объективны. Стало быть, вы всегда можете адекватно оценить ситуацию и вовремя одернуть себя, если что не так. Вы – как Господь Бог, он тоже наблюдает за всем со стороны, но никогда не встревает в наши мелкие земные дела. На то он и Бог: не потому, что он – Отец-Вседержитель всего сущего, а потому, что он максимально отстранен и, следовательно, объективен. Вы меня правильно понимаете, коллега? А то небось думаете, что у старика совсем крыша поехала, а? – Сэнсэй ласково усмехался, и потом неизменно следовало одно и то же приглашение – тихим свистящим шепотом, и оттого оно становилось еще более заманчивым: – У меня в ординаторской есть бутылка чудесного дистиллята двенадцатилетней выдержки. Не откажите в любезности, составьте компанию.
Сейчас этот навык очень помог Пинту: он следил за собой и Баженовым со стороны и поэтому сумел если не совсем избавиться от страха, то хотя бы немного подавить его. Он видел, что поступает правильно, заметил, как постепенно обмякли напряженные мышцы Шерифа, Баженов даже убрал палец со спускового крючка.
