Kitobni o'qish: «Мой сенбернар Лондон»

Shrift:

От автора

Обычно, если слышат «сенбернар», сразу же: «Это как Бетховен, да»? В нашем случае – нет. Лондон был короткошерстный и отличался от своего «мамонтообразного» собрата телосложением – без живота, сухой, мускулистый, можно даже сказать, рельефный и куда как более подвижный. И, к тому же, малоежкой оказался. В детстве уговорить его съесть положенное ему без остатка, до дна, было нелегко. Да и всю свою последующую жизнь он ел ровно столько, сколько ему было нужно. Ни грамма больше. Никогда не ел из жадности или же «из принципа». Перекормить его, даже при желании, было невозможно.

Ты приходишь домой и неважно, не было тебя целый день или же выходил всего-то лишь вынести мусор – Лондон счастлив. Абсолютно. Всецело. От счастья не знает, какую лапу тебе подать, левую, правую? Его взгляд – глубокий и… столько любви, обожания, нежности. Мне даже неловко, порой. Лондон весь полон тобой. А ты… Ты же не можешь любить его так, как любит тебя он. А он, невинный, и не догадывается о такой асимметрии.

Если ты засиделся на кухне (на кухню ему нельзя, на кухне только его голова, лежит на передних лапах), Лондон смотрит с укором: «Пора. Иди за свой письменный. Садись и работай». Будто он к тебе приставлен… ну да, чтоб взывать к твоей писательской совести. Когда ты уже у себя за столом, Лондону можно все. Можно залезть под стол (той своей частью, что убирается под столом). Можно положить громадную, тяжеленную голову тебе на ноги и так заснуть. Можно, не просыпаясь, закинуть свою лапу тебе на колено и счастливо сопеть во сне. А ты накрываешь ее ладонью. Только ладонь раза в полтора уже этой его лапы. Лондон сознает тебя, его мир в равновесии, целостен, завершен и замкнут.

Сядешь на диван, он уляжется на спину вдоль дивана, погладь ему горло. Протянешь руку, а он упрется лапой тебе в плечо, не пускает, твои пальцы еле-еле дотягиваются до его белого воротника. Тогда делаешь обманное движение и кладешь ладонь ему на грудь: «Где здесь наше любящее сердце»? Лапа Лондона теперь поверх твоего плеча, обнимает.

А если ты, скажем, в кресле-качалке, он обожает, растянувшись на полу, лапой это кресло покачивать. Бывает, так и заснет в процессе покачивания.

Утро. Мы с Аней еще спим, а Лондон тихонечко, дабы не разбудить, укладывается в дверях спальни (в спальню ему тоже нельзя). И действительно, никогда не разбудит, не попытается разбудить невзначай как будто: шумным вздохом, скрябаньем когтей по линолеуму. Какие здесь еще могут быть хитрости? В детстве, помнится, я что-то придумывал в этом роде, чтобы разбудить родителей. Лондон же терпеливо ждет. И даже взглядом не гипнотизирует – проснись, проснись! Ну, проснись же! Даю установку проснуться, при счете «три» ты просыпаешься бодрый, свежий и полный сил и как можно быстрее бежишь со мной гулять… Я украдкой подсматривал (он отражается в нашем зеркале, и все равно подсматривать надо очень аккуратно, чтобы Лондон не догадался) – Лондон не сверлит тебя взглядом, скромно смотрит перед собой, изредка только поднимет глаза на тебя и тут же опустит, ждет. Ждет столько, сколько надо. Но когда мы проснемся – он счастлив. Эта его радость от того, что ты открыл глаза. И так каждый день, год за годом.

Подглядел однажды, как он ведет себя, когда квартира еще спит. Ходит по комнатам, проверяет. У Мишки (это наш сын) стоит довольно долго, прислушивается к его дыханию. Такой вот дух дома. Его мягкие, чуть слышные шаги. Его мокрый, холодный, размером с кулак нос, которым он тычется тебе в ладонь. Казалось, так будет всегда.

Когда ж это «всегда» закончилось, перестало быть, нам говорили: «Заведите себе нового и снова будут радость и счастье. Все будет снова, снова и так же, что вы»! Да, наверное, будет… те, кто советовал, правы. Но так же уже не будет. И ни к чему. Оказалось, мы однолюбы.

В этой книге Лондон – от появления в нашем доме и до его ухода… Главы же, например, «Лондон в социуме», «Лондон и другие псы», да, в общем-то, все главы получились тематическими. В каждой из них та или иная проблема: воспитание, становление Лондона, какие-то комичные или же драматичные происшествия, и в каждой главе Лондон во всех своих возрастах – и щенок, и в расцвете сил, и старенький. И мы, соответственно, присутствуем в разных своих временах. Так, наш Мишка то совсем еще маленький, то почти уже взрослый. Получился некий компромисс, попытка компромисса между его собачьим цикличным, круговым временем и нашим линейным, векторным хроносом.

Скоро будет пять лет, как его не стало. С ним прожита целая жизнь. Любовь и преданность – чистота его преданности и любви. Может быть, их абсолютность, не знаю… И, конечно же, радость. Какие-то моменты, детали, подробности радости – мимолетные, забылись, даже должны были забыться, но осталась сама эта радость. Она больше, емче своих слагаемых, не сводится к своим составляющим. И всегдашнее наше сознание хрупкости этого нашего счастья. Как знать, не будь у нас Лондона, мы, наверное, могли пройти мимо многих важных для нас вещей, не заметили бы.

Эта книга о любви. О любви и верности, о счастье. И, неизбежно, о жизни-и-смерти.

Мишка предлагал мне написать книгу от имени Лондона, как бы его «его глазами». Нет, говорю, дело в том, что Лондон нас всех несколько (следует выразительное мое, не без театральности покашливание) идеализирует, и такая картина получилась бы искаженной.

1. С чего все началось?

С детства. Я всегда мечтал о собаке. Но родители были непреклонны. Если точнее, началось даже не с моего детства, а с детства старшего брата (он старше меня на семь лет). Он так хотел собаку, от него, наверное, мне и передалось. Мама ему объясняла:

– Сашенька! У нас квартира маленькая, мы и сами в ней с трудом помещаемся. А вот когда вырастешь, и у тебя будет все свое: и квартира, и жена, и дети, тогда и заведешь собачку в свое удовольствие.

– И будешь этой своей собачкой мучить свою семью, а не нашу, – довел мамину мысль до полного логического завершения папа.

Саша скорбно соглашался с мамой, но не мог, кажется, оценить папино чувство юмора. Тем более, что папа и не совсем шутил.

Как-то раз, заболев пневмонией, я воспользовался ситуацией и взял с отца клятву – по выздоровлению, в случае выздоровления (!) он подарит мне собаку. Но вот, я исцелился, а папа пафосной клятвы так и не сдержал. Было ли это детской травмой? Вряд ли. Я же каким-то краешком понимал, что папа слова не сдержит, просто не хотел понимать. Убедил себя, что не понимаю.

Изначально, мои мечты не шли дальше русской спаниельки. Такая была у мальчика, что жил этажом выше. О какой собаке мечтал мой брат? Уже не помню. Может, потому, что у него с родителями до обсуждения пород и не доходило. Родители отрицали «собаку» в целом, все семейство собачьих. А, став взрослым, я, видимо, решил компенсировать чем-то огромным и мощным. Только было много работы, а я понимал, пса надо заводить лишь тогда, когда сможешь уделять ему время. Потом родился Мишка. Потом… Но вот Мишке уже четыре года, и мы с Аней решились: «пора». Точнее, я решил, решился. Аня мне уступила, видела, как мне нужна собака, чувствовала, что плохо уже мне без собаки. Сама же она не понимала, «что такое собака», боялась собаки.

Я поехал на собачью выставку. Каждый год в нашем городе проводится что-то такое помпезное, международное, и там, в частности, продают щенков. Вообще-то я хотел приобрести английского мастифа или бордосского дога, но увидел ребенка сенбернара и понял, что сердце не обманешь, и люблю я таких – могучих и добрых. Лондон (он тогда еще и не подозревал, что он Лондон) выделялся среди десятка других щенков. Мощные, очень мощные передние лапы и взгляд. Да! этот его взгляд, он изначально был у него осмысленным и глубоким.

Я топтался возле вольера, разговаривал с заводчицей, отходил, возвращался. Заводчица, видя мою неуверенность:

– У меня в питомнике есть еще щенки. Будете смотреть?

– Нет-нет, что вы? – и я опять отхожу, и опять возвращаюсь. Не верю своему счастью? Вдруг обольщаюсь? Еще раз убедиться, попробовать счастье «на зуб»? Тут дело еще и в том, что сколько-то лет назад мы с Аней зашли на птичий рынок, и там был щенок сенбернара, уже чуть подрощенный, полгода ему, наверное, и такой замечательный… сердце сжалось, но тогда у нас еще не было своей квартиры, и Мишкой мы еще не обзавелись… словом, нет. Так больно сделалось. Но нельзя. И вот теперь. Неужели теперь реально?! Неужели теперь не будет ничего такого, что опять обернется неизбежным «не сейчас», отодвинет щенка сенбернара в неопределенное, расплывчатое «когда-нибудь»? А справлюсь ли я с уходом и воспитанием? Страшно.

Аня потом уже, после приобретения Лондона, призналась: когда мы с ней только еще начали общаться, у нее было видение – у нее иногда бывает то, что условно и с оговорками, но можно назвать «ясновидением» – и увидела она меня с сенбернаром. Специально не сказала мне тогда, дабы не повлияло ни на выбор породы, ни на само решение: заводить или не заводить. Я вообще-то всегда довольно скептически относился к подобным вещам, но здесь, как не признать – сбылось.

Лондон меня заприметил, почувствовал мое внимание и, когда я, наконец-то, после всех сомнений, волнений, консультаций по мобильнику с домашними, его приобрел, он был явно рад. А я-то еще привередничал, выбирал! Да и не выбирал даже – понимал же, что возьму именно его. Просто сердце трепетало, не верил, до самого конца не верил, что вот, наконец-то, и это на самом деле, по-настоящему. И, опять же ответственность, хватит ли сил, терпения, не испорчу ли я жизнь щенку и своим домашним?

Заводчица, оставив собак на своих помощниц, повезла меня домой (я расплачусь с ней дома). В машине держу на руках завернутого в одеяло Лондона. Он положил свою лапу мне на запястье. А вот уже поверх лапки ложится его голова, он засыпает. Все! Начинается новая жизнь. Уже началась.

Так, почти что к сорока годам моя мечта наконец-то сбылась.

2. Почему Лондон?

Вообще-то ему, по каким-то кинологическим правилам, было положено имя Стелс. Но с такой скукой мы примириться, конечно же, не могли. Аня, как посмотрела на него, так и сказала – Лондон. Я глянул и согласился. Действительно, Лондон, как же иначе. Имя ухватило самую суть, а заодно и нашу улыбку по поводу сути. Спрашиваем заводчицу (мы попросили ее остаться, чтобы она дала как можно более подробные инструкции по кормлению и воспитанию), этак, робко, можно ли его переименовать? Заводчица, не одобрила наше пренебрежение кинологическими традициями, но, пожав плечами, переписала метрику. Так Лондон обрел свое имя. А фамилия в метрике указана моя. Отныне он Лондон Раскин.

Аня, как я уже говорил, была равнодушна к собакам. Ей хотелось кошку. У Евгении Арнольдовны, ее мамы, всегда были кошки. Разрешила мне купить щенка, потому лишь только, что любила меня. «Жертвенная любовь», – смеялись мы с ней после. Но Лондона не полюбить было нельзя. Помнится, Евгения Арнольдовна выговаривала Ане:

– Дочь! Тебе бы таксу, и только.

Мы переглянулись с Аней. У ее подружки такса. И эта милая собачка регулярно, с завидным постоянством кусает ребенка подружки.

– Ну, тогда какого-нибудь сеттера, – не сдается Евгения Арнольдовна, – Точно! Ирландского! Ты как раз на него похожа… да и под цвет волос. А тут вырастет такая лошадь. Ты же не справишься! Как ты будешь водить лошадь? Может, сядешь верхом?

– Лондон станет настолько умным и добрым, что будет слушаться Аню из жалости, – пытаюсь-импровизирую я.

Аня, она у нас порой понимает юмор буквально, скорбно кивает. Далее начинаются мои клятвы, что с Лондоном вне дома я все буду делать сам.

– А если ты вдруг заболеешь? – не смягчилась Евгения Арнольдовна, – Или уедешь по делам?

– Умрешь, – подхватываю, довожу ее мысль до предельного драматизма я.

– Кошки вам за глаза хватило бы, – бурчит Евгения Арнольдовна.

Кстати, кошку мы приобрели тоже. Спросили заводчицу, нет ли у нее случайно еще и котенка? И нам подарили полутайскую Норочку, ровесницу Лондона. Они и росли, играли вместе в питомнике. Получилось, что и Анина мечта сбылась, неожиданно и заодно.

Итак, кто бы мог подумать(!), подтвердилось: залог счастливой семейной жизни – способность идти на компромисс.

Норочка, как только оказалась в квартире, спряталась под ванну. Выходить отказывалась категорически. «Что ты, глупенькая! Здесь тебя не съедят. Вот же, друг твой Лондон» – уговаривала Анечка. Бесполезно. И даже блюдце с молоком, поставленное перед ванной поначалу не помогло. Только забилась еще глубже. Потому, собственно, она и Норочка. Данное ей прежними хозяевами имя «Снежана» мы отвергли, да и сама Норочка, как оказалось, за него совсем и не держалась.

– Так! Еще одного ребенка завели, – прокомментировала Евгения Арнольдовна.

– Мама, так ты же сама все время лоббировала кошечку, – удивилась Аня.

Евгения Арнольдовна ответила в том духе, что она имела ввиду гуманитарную программу «кошка вместо Лондона», но никак не «плюс».

3. Первые впечатления

Я обложился кинологической литературой, постоянно названивал заводчице со своими вопросами, недоумениями, сомнениями, страхами. Педагоги, наверное, поняли бы ее – всегда найдется такой вот интенсивный, въедливый, мнительный родитель.

Первые два-три дня Лондон все спал и спал. И, казалось, был ко всему безучастен. Мишка, помню, спросил: «Он так всю жизнь и проспит»? Но потом вдруг поднялся и стал смотреть на меня таким взглядом – столько любви, удивления, обожания. Я даже в какой-то момент застеснялся.

Лондон ходит за мной по квартире след в след, не навязывается, не напрашивается на ласку или игру (он и играть еще не умеет), а сопровождает. Ему просто нужно быть рядом.

Он появился у нас в начале ноября, ему было три с половиной месяца, и мы не ожидали, что он так быстро научится проситься на улицу. Оставил лужу в доме всего-то пару раз. Где-то до полугода подгонял меня требовательным лаем: быстрее-быстрее, я держусь из последних сил, на одной только воле! А чуть подрос и мог уже ждать сколь угодно долго и безропотно.

Первое время я выносил Лондона на прогулку на руках. Схема проста и незамысловата – пять раз в день едим, пять раз гуляем. Но вот ему уже пора выходить самому, и тут выяснилось, что Лондон боится лестницы. Потому, наверное, что он родился и первые впечатления о мире получил в вольере. Он привык к тому, что мир плоский и, за незначительным исключением ровный, а тут вдруг… Вертикаль, пролеты, ступени лестницы – все это настолько не соответствовало его представлениям о должном, подрывало веру в разумность ли, беспроблемность жизнеустройства. Он болезненно переживал гибель плоского мира. «Привыкай, привыкай, Лондон – мир объемен и сложен, а жизнь многогранна» – поучал его я. Не ограничиваясь чтением морали, пытался увлечь его личным примером, но… видимо, он считал, что я настолько всесильный, что могу позволить себе ходить вверх-вниз по лестнице, а что взять с него, беззащитного и маленького… Словом, где-то примерно месяц мы с ним привыкали к лестнице. Можно сказать, боролись с лестницей. И победа над ней не была окончательной, Лондон наметил себе «дорожку» на лестнице, очень узкую, и ни шагу в сторону. Вел себя так, будто стоит ему этот шаг сделать, и шаг этот будет роковым, если вообще не последним. Все равно, если б мы каждый день уходили в магазин ли, на работу по узенькой дощечке, соединяющей лестничные площадки. Когда мы начали заниматься с нашей дрессировщицей, специально учили Лондона пользоваться всей площадью лестничного пролета.

Но, возвращаясь к той блаженной поре, когда я выносил его на руках – вынесешь его во двор, он сядет в лужу и сидит так, глядит на тебя большими, удивленными глазами. Это у нас такая прогулка.

Но вскоре уже, в том же самом дворе, пусть еще не умея толком держаться на лапах, он принялся охранять. Насколько я понял, охранял он сам двор. Ну да, он же у нас монастырская собака и, видимо, решил, что это двор монастыря. А тут то пьяный зайдет, то еще какие люди, явно лишенные монашеских добродетелей.

Однажды один такой подвыпивший сказал многозначительно, что у него есть пистолет. Блеф, разумеется, но как можно бояться совсем еще ребенка-щенка?

Первый снег во дворе. Что творилось с Лондоном! Не знал, что делать ему от счастья – то начинал есть снег, то принимался кататься по нему, еще не покрывшему толком останки осени. Потом сообразил, что можно ловить летящие на него снежинки розовой пастью. Не знаю, дано ли ему лирическое мировосприятие, но, казалось, он как-то чувствует красоту, и эта радость его не просто физиологическая… Позже, я узнал много разных оттенков радости у него, но было выражение глаз, что возникало только, когда Лондон видит первый снег.

Наш Мишка реагировал на снег примерно так же, только обошлось без поедания.

Первый раз, глянув в зеркало, Лондон возмутился. Принялся лаять, дабы изгнать эту мерзкую собаку. Но уже со второго раза (без подсказки с нашей стороны) понял, что в зеркале он сам. Самоидентификация состоялась.

А вот с друзьями ему не повезло, в смысле, дело не в том, что они были плохие – их просто не было. И во дворе, и в парке все собачки оказались старенькими, так получилось. Лондон попал в зазор между собачьими поколениями. Старая же собака со щенком играть не будет, у нее уже другие интересы. Была, правда, молоденькая борзая, но очень уж разные скорости у них. Она скакнула, и вот она уже на другом конце парка. Да и кроме бега она, похоже, других игр не понимает. Не так уж часто встречались нам на прогулке наши ровесники, так что Лондон у нас немного не добрал в детстве положенных ему игр. Но на развитии это все-таки не сказалось. Он оказался вполне самодостаточным.

Как-то раз, когда мы с ним, еще четырехмесячным, играли, у меня опыта игры с собаками не было, да и он пока что еще совсем неловкий, в общем, вышло так, что я хлопнул ладонью ему по лбу, и получилось, что сильно – ощущение такое, будто по булыжнику стукнул, даже больно стало, а ему хоть бы хны. Думаю, да! Монстра вырастим. Он на лапах еще толком не держится, а этот лоб, ощущение такое, и Майкл Тайсон не пробьет, что же дальше будет?

Мы позвонили нашей доброй знакомой, у которой когда-то был сенбернар. Ирина обрадовалась за нас, поздравляла, а в конце сказала:

– Прекрасная собака. Просто прекрасная! Главное, чтобы вы помнили об этом, когда обнаружите его волосы у себя в супе.

А мы ответили, что Лондон у нас короткошерстный. Она не знала, что в России уже появились гладкошерстные сенбернары.

Как только мы закончили разговор, Аня задумалась:

– А если он у нас короткошерстный, может ему на зиму нужно пальто?

– Ой! Только не проговорись об этом заводчице. Она сразу же вернет нам деньги и потребует Лондона обратно, пока мы не замучили собаку.

– Думаешь, она догадается, что нам еще рано заводить щенка? – насторожилась Аня.

4. Мишка на охоте

Мишка взял самое большое свое ружье, сунул себе под мышку большого пластмассового петуха, объявил, что он охотник, ходил со своей собакой на охоту и подстрелил утку. Не успели мы умилиться, как ребенок наш навел ружье на Лондона. И тут щенок на разъезжающихся лапах так грозно рявкнул на него и начал зубами вырывать игрушечный ствол из Мишкиных рук. При этом вырывал так, чтобы тело его не находилось на предполагаемой «линии огня». Неужели это инстинкт, генетическая память? И в памяти этой заложено, что ружье это плохо – опасность, угроза? И Лондон наш представляет примерно, как надо бороться с таким оружием? И откуда такая генетика, он же у нас как бы собака-спасатель? А что, если, рассуждает Аня, он отдаленный потомок того знаменитого Барри? (Аня старается говорить без улыбки.) Тот же был застрелен спасенным им охотником, потому как человек принял пса за медведя.

Это у Лондона не было выпадом против Мишки, только против ружья. В отношении Мишки у него, скорее, воспитательная пацифистская акция. Хорошо еще, что Мишка не испугался. Удивился, скорее. Он у нас получился, не то чтоб бесстрашный – невозмутимый. Субтильный, когда пошел в школу, оказался самым слабеньким в классе и агрессии одноклассников (слава богу, нечастой) противопоставлял эту свою невозмутимость. Но, если говорить о Мишкином детстве, с появлением в доме собаки психическое развитие ребенка (как и было указано в научно-популярной литературе) ускорилось. Или же нам хотелось верить, что это именно так.

После выпада Лондона удивленный Мишка порассуждал в том духе, что Лондон, кажется, в чем-то прав, охотник же не будет стрелять в собственную собачку, потому что без нее он уж точно не сможет поймать новую утку. Так мы узнали, что ребенок у нас хочет быть объективным и непредвзятым.

Потом уже, повзрослев, Мишка говорил, что был слишком маленьким, чтобы понять, прочувствовать все, что могла ему дать дружба с Лондоном. И первые годы Лондона прошли как-то мимо него. (Ему Норочка была как-то ближе, понятнее, подходила ему по масштабу.) А теперь уже не вернешь.