Kitobni o'qish: «Лабиринт «Возничего»»

ЧАСТЬ I
Планета Гирэ

1. Вернувшийся. Дознание

А ведь мне до пенсии уже чуть меньше года. Стало быть, это моё последнее дело? Смешно. То есть, как раз банально. Так и знал, что закончу на чем-нибудь в этом роде. Было время, казалось, вот завтра начнется, наконец, что-то стоящее, настоящее… Что же, в конечном счете, привык к рутинной, бесцветной жизни, да и к собственной бездарности, оказывается, можно. Занимаюсь всякой мелочевкой, ерундой и, в принципе, должен радоваться, что вообще востребован. Но я не радуюсь. По причине дурного характера, видимо.

Вот весь мой итог – я консультант экспертного совета, в чьих консультациях наши высокие эксперты, разумеется, не нуждаются, но на всякий случай, мало ли что, раз уж этого требует форма…

Если б это сознание своей неудавшейся жизни было источником сладости, что вроде как мне причитается здесь, или хотя бы основанием интереса к собственной персоне. Но нет же, нет. Теперь уже нет, если честно. То есть, я себя самого извожу теперь, вгрызаюсь в собственные кишки вообще задаром?

Передо мной все тот же Джон Гордон в который раз пытается достучаться до меня, возмущен моей тупостью, сдерживается в интересах дела.

– Все, что вы рассказали, мистер Гордон, – улыбаюсь я, мне отчасти приятно, что его раздражает моя улыбка, – полностью подтверждается архивными материалами. Действительно, триста лет назад вы стартовали в составе экипажа звездолета «Возничий» под командованием Марка Кегерна.

– Десятого марта две тысячи двухсотого года, – кивает Гордон.

Эту фразу в моем кабинете он повторял, наверное, сотню раз. И сами доказательства правдивости его слов теперь уже стали для него источником безнадежности. Доказательства при всей их очевидности ничего не меняли. Но в его голосе злость, а не безнадежность. И это меня раздражает.

– В составе экипажа также находилась Стоя Лоренс – биолог, генетик, бортовой врач. – Все-таки иногда неплохо чувствовать себя винтиком бюрократической машины.

При упоминании о Стое Гордон становится напряженным.

– Нас всего было трое, хотя первоначально планировалось шестеро. – Гордон говорит торопливо. Ему хочется побыстрее перескочить через дурную бесконечность протокола и начать наконец разговор со мной как с человеком.

– Это тоже подтверждается архивными данными, – я не тороплюсь становиться человеком, – но…

– Мистер Томпсон! – срывается Гордон. – Мы уже в сотый раз, наверное, доходим до этого вашего «но» и дальше начинается полный бред.

– Просто каждый раз вы перестаете меня слушать. – Я улыбаюсь усталой, не без претензий на мудрость улыбкой.

– С меня хватит! – Гордон ударяет ладонью по моему столу, вскакивает. Затем заставляет себя снова сесть. – Хорошо, Томпсон, давайте по пунктам. Что из всего рассказанного мною вызывает недоверие у членов этого вашего экспертного совета? Что?!

Кажется, Гордон прав. Это действительно дурная бесконечность и я здесь заложник. И не денешься никуда.

– То, что все это именно рассказано вами, и только. – Я говорю нарочито, можно сказать, демонстративно спокойно. – Как вы не понимаете? Неужели в ваше время, триста лет назад вам бы поверили на слово?

– В мое время? – Гордон задумался. – Я не мог бы уйти отсюда по своей воле до окончания расследования.

– А сейчас, пожалуйста. – Я указал на дверь все же несколько театрально. – Как-никак очевидный прогресс в смысле гуманности, и вообще. Согласитесь. Но вы же вот не уйдете.

– Получается, да. – Пожал своими острыми плечами Гордон.

– Ну конечно, вам же там открылось что-то такое насчет «истины» и «счастья».

– Послушайте, Томпсон! – он опять начинает клокотать. – Вы же умышленно искажаете мои слова. Я хочу, говорить с кем-нибудь из экспертов напрямую.

– Я бы тоже этого хотел и не меньше вашего.

У меня получилось просто. Его реакция на вырвавшуюся простоту? Он надеется, что вот, наконец-то начнется «по-человечески»? Я впервые почувствовал презрение к нему. До этого, весь этот месяц были злость, все то же раздражение, усталость, порой восхищение им как достойным противником. Был даже страх перед этими его бесконечными мистификациями, что мне не по зубам, я понимал. Но вот презрение? Хорошее чувство, дает свободу от ситуации. Жаль только, что оно у меня получается какое-то мелкое, гаденькое, но уж какое есть.

– Давайте так, Гордон, – начал я, – еще раз, не важно, по счету который, и всё сначала. Только теперь я буду говорить за вас, как я вас понял, а вы станете задавать вопросы.

– Вы так хотите, чтобы я влез в вашу шкуру, – усмехнулся Гордон, – проникся сочувствием ко всем вашим мукам со мной?

Я, пожалуй, поторопился со своим презрением.

– Приберегите-ка это для психолога, Гордон. Он у вас по графику, насколько я помню, завтра.

Кажется, я перебарщиваю с демонстрацией невозмутимости, и Гордон видит это.

– Итак, триста лет назад Джон Гордон принял участие в экспедиции, которая тогда считалась эпохальной.

– Она и была такой, – боль в голосе Гордона.

– Мы же договорились, что вы будете только спрашивать.

– В чем ее уникальность? – уныло спросил Гордон.

– Впервые полет на такое, превышающее продолжительность человеческой жизни расстояние.

– Благодаря чему это стало возможно? – Гордон, судя по всему, не верил не то что в успех, хоть в какую-то целесообразность этой моей затеи.

– Астронавты погружаются в такой своего рода анабиоз, при котором чрезвычайно замедляется старение организма. Так за первые сто лет полета Гордон постарел всего-то на полтора года.

– Почему старение вообще не сведено к нулю? – Гордон добросовестно отбывал свой номер. – Это же сделало бы возможности человека в дальнем космосе безграничными.

– Анабиоз такого уровня обернулся бы распадом нейронных связей. А это значит, при возвращении к жизни не только память, но и сама личность не была бы восстановлена. В лучшем случае мы получили бы тридцатилетних астронавтов с девственно чистым мозгом новорожденного.

– А в худшем?

– Об этом позже, – обрываю я – За полгода до цели астронавтов выводят из анабиоза. Этого срока достаточно, чтобы адаптироваться … к жизни.

– Эти полгода были адом, – буркнул Гордон.

– На сегодняшний день паспортный возраст Джона Гордона триста сорок лет при реальном биологическом сорок или же сорок с хвостиком.

– Почему путешествуя в звездном скоплении, экипаж «Возничего» не соизволил послать ни одной радиограммы? – перебил меня Гордон.

– Это скопление… э… как оказалось, в его глубине искажено не только пространство, но и время. Это ловушка для времени, временная петля, если говорить языком аналогий.

– Мы слишком поздно поняли это, – вклинился было Гордон.

– Все радиограммы с корабля до сих пор идут к Земле, но по этой петле, в том, отличном от нашего, времени. По расчетам самого Кегерна они дойдут до нас лет этак через восемьсот.

– На самом деле чуть меньше, – попытался поправить меня Гордон, – семьсот примерно.

– Кстати, – я все-таки не удержался от сарказма – вот доказательство, что время действительно есть и оно не только мысль о времени и все такое…

– Уже через семьсот лет будет ясно, что всё, о чем я твержу здесь целый месяц – правда. Но вот незадача, Томпсон – вам всего год до пенсии.

– После того, как вас всех посчитали погибшими, – я проигнорировал выпад, – звездному скоплению дали имя «Медея», впрочем, Большой Совет все равно не утвердил, хотя некоторые скопления уже имеют имена.

– Мы смогли выйти из искривленного, точнее сказать, из другого пространства-времени, избежав катастрофы, – Гордон говорит, демонстративно не глядя на меня.

Меня коробит это его механическое «мы». Никакого «мы» нет – есть лишь только непонятно почему живой Гордон и куда-то подевались командир корабля и бортовой врач.

– Как только «Возничий» вновь совпал с Землею во времени, – продолжаю я, – Гордон шлет в НАСА подробный отчет. Все в порядке, казалось бы. Но отчет, очевидно, был слишком подробен. Он вызвал лишь кучу вопросов и породил подозрения. А диалога с Гордоном, разумеется, не получилось. Он, как ему и положено, впал в анабиоз, дабы добраться до дома. Добравшись, обнаружил, что человечество потеряло всякий интерес к его эпопее. Забытая экспедиция, да? Он был готов, конечно, что через триста лет вряд ли найдет кого из своих знакомых и, скорее всего, не узнает самого земного пейзажа, но равнодушия он не ожидал никак.

– Неужели у вас настолько поменялись цели? – эти глаза Гордона.

– Дело даже не в этом. Мы разочаровались в космосе, – что я мог еще сказать ему. – Все эти столетия мы пытались заполнить космос собою, вынести в его пространства то, что было неразрешимым, неразрешаемым для нас на Земле. И у нас до поры до времени получалось. Это-то и сыграло с нами злую шутку. Не знаю, – тут я начал мямлить, – может, это такой виток, а на следующем все опять будет связано с космосом.

– То есть, я прилетел слишком рано? – попробовал улыбнуться Гордон.

– Возможно, – я уже досадовал на себя, что расслабился с ним, – более совершенные методы экспертизы будущего позволили бы установить, что там произошло у вас на самом деле. А сейчас что – все записи стерты. Причем, установлено – стерты специально. И обо всех ваших тамошних перипетиях, равно как и об обстоятельствах измены (мне это слово не нравилось даже чисто фонетически) командира корабля Кегерна и гибели Стои Лоренс мы должны судить исключительно с ваших слов.

– Вы знаете, Томпсон, я уже как-то догадался, что меня подозревают в двойном убийстве.

– Не торопитесь с выводами, мистер Гордон. Здесь не всё так просто, – сам не ожидал, что выдам такую пошлость.

– Ну а этот Джон, как его, Гордон. – Гордон решил вдруг вернуться к предложенному мной формату, одновременно пародируя его – он как, прошел все эти ваши детекторы лжи, процессоры правды?

– В том то и дело, что да! И это еще больше все усложнило.

– В смысле? – Гордон вышел из роли.

– Его показания слишком искренние. А это бывает…

– Подождите, – он останавливает меня. – Дайте, я отгадаю. У фанатиков и душевнобольных, так?

– Примерно.

– Следовательно, банальным преступником меня все-таки не считают. Польщен, конечно.

– Триста лет назад сидящий на моем месте ответил бы вам что-то вроде: «здесь вопросы задаю только я».

– Ах, так мы уже поменялись местами? – усмехнулся Гордон. – Хорошо, задавайте.

– Зачем вы стерли записи с первой планеты, Гордон?

– Я дал слово ничего не говорить на эту тему. А ваши датчики подтвердили, что это действительно так?

– То есть вы даете понять, что стерли не вы?

– Всё! – он показывает руками крест-накрест, больше ни слова.

– Ладно. – Я встаю, начинаю ходить возле своего стола. – Вы хотите человеческого разговора? Уже месяц как, да? Как вы думаете, почему полеты в состоянии анабиоза, начавшись с вас, на вас и закончились?

– Вы же сами говорили о новой телеологии, смене цивилизационной парадигмы.

– Всё несколько проще, Гордон. Эксперименты показали, в половине случаев вышедшие из анабиоза становятся другими. То есть, у нас есть основания подозревать, что Джон Гордон на самом деле не есть Джон Гордон. А это как раз тот самый, второй, худший по сравнению с выскобленным до первозданной белизны сознанием и подсознанием астронавта случай. И это куда серьезнее вашего фанатизма или же психического заболевания… Да, конечно, в вас живет тот поразивший вас когда-то запах сирени после дождя, пусть вы давным-давно забыли его. А стыд за то, что отняли игрушку у крупного, рослого, но совершенно беспомощного мальчика. Вы же знали тогда, что не получите отпора. Но та история с юной Линдой почему-то совсем вас не мучает, хотя должна бы, и вы помните о ней в подробностях даже, но так, формально. Такие вот формальные угрызения совести, да? А голограмма кинозвезды, что вы однажды увидели у отца в кабинете, предопределила ваши сексуальные пристрастия. Она-она. А не то, что вы всегда считали. Вы по-прежнему любите картофель, обжаренный в оливковом масле, пусть давно уже забыли его вкус. Тонкокожий картофель с кусочками сыра и бокалом красного.

– Какой прогресс в деле сканирования личности, – скривился Гордон.

– Вы разочаровались во всем, во что верили до полета. Посчитать ли это доказательством того, что вы не вы или же подтверждением вашей идентичности?

– Значит, я действительно люблю картошку? – как бы самому себе сказал Гордон. – Надо будет попробовать.

– Здесь неподалеку есть весьма неплохой ресторанчик, могу дать адрес, – я опять сажусь за свой стол.

– В чем же меня на самом деле подозревают, Томпсон?

– Вы неправильно формулируете вопрос.

– Хорошо, я скажу так: с моим появлением чего боятся?

– Мы – я начал с этого «мы», отвергая как бы эти его «подозревают» и «боятся», предлагающие они боятся, они подозревают.

Он понял меня и не протестовал. Что же, раз «человеческий разговор» уже закончен.

– Так вот, мы, – я знал, конечно, что с точки зрения тактики поступаю сейчас неправильно, – как ни смешно, просто не понимаем, чего бояться.

– Получается, для меня надежды нет?

Я впервые видел у Гордона не раздражение, не гнев или отчаяние – непроходимую усталость.

– Вы должны нас понять (да вы и понимаете!) вы были в ситуации, в которой равновероятно всё – всё что угодно. И всё недоказуемо, в смысле непроверяемо – я чувствовал, чем больше сейчас пытаюсь говорить сочувственно, человечно, тем суконнее, бездушнее у меня получается. – В конце концов, вы сами создали ситуацию, – я перешел в наступление – вы все трое, или же кто-то из вас, стерев записи, все материалы, уничтожив всякие доказательства.

– Ну да! – перебил меня Гордон. – Что если там мы имели дело лишь с миазмами собственного разума? И разыграли с ними ту жуткую драму… – он, было, осекся, но тут же продолжил. – А может контакт с инопланетной цивилизацией, о котором я твержу здесь уже целый месяц, был реальностью, но я принял за суть его мнимость? А на самом-то деле, меня запрограммировали на служение им. То, что я об этом ничего не знаю, лишь подтверждает изощренность инопланетного разума, не так ли?! К тому же моё постанабиозное состояние могло упростить им задачу. А Марка и Стою устранили как не поддающихся по каким-то причинам «программированию», логично? Причем, могли устранить моими руками. Будете возражать?

– У моих коллег есть куда как более экзотические версии, – отвел глаза я. – Что касается Гордона как исполнителя некоего замысла иной цивилизации относительно нас… Лично я не думаю, будто замысел обязательно должен быть зловещим. Но нам не нужны любые замыслы, пусть даже самые добрые, самые благостные.

– А если мы с вами, дорогой Томпсон, всё усложняем? Я просто-напросто убил своего командира и свою любимую, чтобы завладеть их кредитками. Как вы считаете, а?!

– Мне жалко вас, Гордон, – еще мгновение назад я не знал, что скажу это. И не знал, что мне жалко его. – Если бы вы вернулись лет так на пятьдесят раньше, вам по результатам такого расследования, скорее всего, предложили заняться научной работой где-нибудь на Плутоне – и гуманно, и достаточно далеко от Земли. Но сейчас даже об этом речи нет. Это вы, вы хотите донести до нас, – я на этот раз удержался от «истины» – некое знание, что должно предостеречь нас, удержать от непоправимого и всё такое. Но жизнь изменилась за триста лет. Вы же сами заворожены научными и технологическими достижениями земной цивилизации.

– Заворожен. – Кивнул Гордон.

– Вам еще только лишь предстоит узнать, понять, разобраться. И это займет целый отрезок вашей жизни, может, даже всю жизнь. И вы вполне отдаете себе в этом отчет. Вот, к примеру, – Европа. Для вас это что? Континент, история, культура, цивилизация. Но для ваших… э, – я попытался подобрать слово, – новых современников, это, прежде всего, спутник Юпитера, на котором на сегодняшний день проживает каждый десятый землянин.

– Я об этом уже читал, – пробурчал Гордон.

– Мы научились создавать искусственную атмосферу у более-менее пригодных для нас планет. Мы формируем эко и биосистемы на них, управляем климатом, – эта интонация экскурсовода, ораторствующего перед группкой инопланетных туристов меня самого покоробила. – Профессии сегодняшнего дня – астроархитектура и астродизайн. И по всему судя, Европа в следующем веке станет центром человеческой цивилизации. Кстати, покрой костюмов за это время тоже существенно изменился.

Гордон вяло кивнул. Я замолчал. Получилась пауза и довольно тягостная. Наконец, он сказал:

– Ну а как насчет «истин и смыслов»? – этими «истинами, смыслами» он пародировал меня.