Kitobni o'qish: «Записки прадеда»
"Кадровые офицеры нужны для парадов, а когда нужно лежать в окопах и стрелять,
то это делают купцы, бухгалтера, учителя, музыканты и дантисты".
(Э. Хеммингуэй)
Василенко Владимиру Николаевичу
посвящается.
Предисловие
Приключенческая биографическая повесть от первого лица краснофлотца Николая Василенко, человека, яркая жизнь которого прошла через исторические события нашей страны, особенно ярко в Великую Отечественную войну.
Родом из Сталинградской области, в 1941 году участвует в обороне Севастополя в составе 7-й бригады морской пехоты Черноморского флота.
При отступлении из Севастополя на сопке в районе Феодосии 18 бойцов вступают в неравный бой с двумя румынскими горнострелковыми батальонами, что является ключевым событием произведения.
Событие, ранее не известное официальной истории, следует из свидетельских воспоминаний главного героя, комплиментарно соответствует историческим событиям. В этот период происходит высадка феодосийского десанта и трехдневная оборона отступающего отряда с Николаем Василенко позволило десанту капитан-лейтенанта Арона Шермана, реально существовавшего исторического лица, разгромить остатки румынских батальонов и выполнить боевую задачу – захватить Коктебель.
Подвиг отступающих бойцов при обороне сопки в Тихой бухте в районе Коктебеля не отражен в официальной истории, так как успех отряда Шермана в общем фиаско феодосийского десанта был единичным и, возможно, не вписывался в официальную версию причин поражения.
Произведение основано на реальных исторических событиях, имя главного героя, а также командира обороны сопки Петра Салманова и командира десантного отряда Арона Шермана настоящие, другие имена и фамилии в связи с отсутствием данных вымышленные.
Повесть передает стойкость советских-российских солдат и офицеров, моральный дух которых не упал при катастрофических событиях отступления 1941 года. Также передает практические навыки главного героя, полезный боевой тактический опыт, а еще решение религиозно-моральной проблемы: необходимость уничтожить в бою – лишить жизни вражеского солдата.
Данное произведение может быть интересно и полезно широкому кругу читателей как пример уникального жизненного пути обычного человека, который верит в свои силы и удачу, в своих товарищей, в свою страну.
Пролог
Такое никому не расскажешь, никто не поверит.
Я гулял во дворе 31 декабря 2022 года, когда под ногами грохнула петарда и кто-то рывком швырнул меня на землю.
Вокруг грохот, взрывы глушат, сотрясают землю, кожу, мышцы. Воздух с комьями земли бьется во все стороны. Дым, гарь, вонь кислятиной. В упор молодое перепачканное землей и сажей худое лицо с расширенными от ужаса глазами. «КУДА БАШКУ ТЯНЕШЬ, ЖИТЬ НАДОЕЛО!..» – кричал он.
Вдруг я узнал его, прадеда Колю, вспомнил по фото. Это был он.
Я узнал бой за безымянную сопку под Феодосией 31 декабря 1941 года и вспомнил одинокое дерево над обрывом, оно дрожало и качалось.
«Румыны!..» – заорал я и показал на дерево. Мы переползли на край и увидели под нами румынского солдата. Стоя на ступени обрыва, он крепил лестницу. По веревкам к нему лезло человек десять и столько же готовилось у подножия.
Не сговариваясь, мы метнули в скалолаза по булыжнику, и он мешком свалился на других штурмующих, увлекая их с обрыва.
– КАСКУ НОСИТЬ НАДО!.. – заорал прадед и громко расхохотался.
– АМБУСКАДА!.. – орали румыны, падали с обрыва, скатывались и убегали.
На долю секунды наши глаза встретились: мои восторженные и радостно-бесшабашные прадеда – Василенко Николая Николаевича, краснофлотца 3-го батальона 7-й бригады морской пехоты Черноморского флота.
Взрыв, и я опять во дворе, 31 декабря 2022 года.
Я стоял и дико озирался. Так нечестно и досадно вырвать меня из боя, когда враг в панике бежит, руки чувствуют винтовку, а древние инстинкты требуют схватки. Я, конечно, знал эту историю, знал итог боя, где для прадеда и прибившегося к отряду подростка все закончится хорошо, что подоспевший десант Арона Шермана уничтожит наступавших румын. Или что я не успел испугаться. Но страха не было совсем, а только досада и азарт боя. Я кругами ходил по футбольному полю. Адреналин гнал действовать, и я переживал короткий миг неравного боя, часто обсуждаемого дедом с отцом, а сейчас мной увиденного так явно.
Я мысленно вернулся в пережитое: грохот разрывов – это долбят по сопке румынские минометы. Разрывы глушат, страшно сотрясая землю, бросаются комьями земли, глаза слезятся от дыма и гари и, самое главное – в упор, глаза в глаза лицо молодого прадеда, сначала искаженное ужасом, а потом ликующее. Да, лицо прадеда, которого я никогда не видел.
Я не знал его – Николая Василенко. Он ушел за 20 лет до моего рождения, но это была легендарная личность. Родственники и сейчас пересказывают захватывающие истории из жизни деда Коли. Его помнят красивым, жизнерадостным и талантливым. Я помню его фотографию в белом плаще, белой шляпе с красивой белозубой улыбкой и спрятанной за спину рукой. Мама рассказывала, что в детстве она проснется, а дед уже сходил на рыбалку, по дороге собрал грибов, покормил домашнюю живность, приготовил завтрак, а потом шел на работу. Все ладно спорилось в его изуродованных ранением руках, на которых на обоих осталось пять пальцев, и последний осколок вылез из него 9 мая 1986 года.
За оборону Крыма прадед был награжден орденом Красной Звезды, и каждый год мы с родителями несли его портрет в параде «Бессмертного полка». Вот именно, портрет.
Я побежал домой, достал штендер, который носил на «Бессмертный полк». С худого волевого лица смотрят умные глаза. Правильным, точеным чертам позавидовали бы картинные дворяне и актеры. Глядя глаза в глаза, я опять пережил нашу встречу и повторил разговор. Полез в шкаф и достал железную баночку с наградами. Отложив юбилейные медали, которыми награждают ветеранов в годовщины Великой Победы, я взял в руки ордена Красной Звезды и Отечественной войны IIстепени. Я с удовольствием держал в руках награды прадеда, любуясь их тяжестью и строгой красотой. Некоторое время сидел задумавшись и заметил в шкафу картонную коробку. В ней были сложены какие-то старые папки с завязочками, в общем, макулатура родителей, на которую никогда не обращал внимания, но сейчас дух истории повел меня вглубь шкафа. Развязав тесемки одной из папок, нашел тетрадь. Обычную ученическую, 18 листов в клеточку, только очень старую, с пожелтевшими листами. Вспомнил, как реконструкторы для своих игр обливали страницы книг чаем и отглаживали утюгом. Получались древние, как бы исторические фолианты. А здесь со старинных тетрадных листов на меня смотрели строчки, написанные, судя по обложкам, в 50-х годах прошлого века. Пролистав содержание этой и других тетрадей, я понял, что это ровным, твердым почерком сделаны записи человеком, рядом с которым я только что сражался в смертельном бою. Я стал перебирать тетради и нашел ту, с которой, по-видимому, прадед начал вести записи.
Присев на диван, я принялся читать: «Я родился 9 сентября 1922 года в Николаевской слободе Сталинградской области…»
Глава I. Детство
Я родился 9 сентября 1922 года в Николаевской слободе Сталинградской области в счастливой зажиточной крестьянской семье, которых назвали потом кулаками. Как все крестьянские дети, с четырех лет помогал по хозяйству.
Работа в большом доме с сараями, курятником, утятником, свинарником, хлевом, овином, коровником, мастерскими и другими постройками никогда не прекращалась. Небольшое стадо лошадей, коров, коз, свиньи, куры, утки, индюшки – все требовало внимания и труда, а земля вспашки, прополки, боронования. В хозяйстве помогали два односельчанина. Наши зерно, арбузы, молоко, сметану, сыр, мясо, рыбу, птицу, яйца, сало, окорока, перины и подушки перьевые хорошо скупали торгаши, возили на базары в Камышин и Сталинград, с прибытком торговали. Николаевские хохлы – потомки екатерининских переселенцев, жить и работать умели, лишь бы не мешали.
Но в 1931 году приезжие комиссары организовали местных пьяниц и бродяг, которые сами работать не могли в силу отсутствия ума и трудолюбия, а чаще всего потомственной тяги к самогону. С помощью этого актива стали организовывать коллективные хозяйства. На собраниях, куда сгоняли николаевцев, активисты выкрикивали фамилии зажиточных трудолюбивых крестьян с крепким хозяйством – соль земли, и отбирали имущество: национализировали для колхоза, а самих отправляли в Сибирь, и больше никто о них не слышал. Так сгинули многие наши родственники и знакомые. Почему мы с ними не пропали, не знаю, наверное, у работников наших не накопилось обид, да и отец, Николай Ионович, сам свел все поголовье в колхозное стадо, телеги, бороны, плуги, а также запас зерна сдал в фонд колхоза. Отдал и наш дом – усадьбу со всеми постройками, после чего съехали с семьей с Николаевки и вырыли для сна землянку.
С коллективизацией в слободу пришел упадок. Неграмотное колхозное управление привело к неурожаю, мол, земля неплодородная, как будто у кулаков была другая. Несметные тучные стада в колхозном нерадивом присмотре сдыхали, как при падеже. Красивые зажиточные дома, разбираемые по бревнышку на колхозные нужды, исчезали с улиц. Церкви, мечеть и лютеранская кирха, нэпмановский кинотеатр, общественные бани заколочены, ранее богатый многолюдный рынок опустел. Гуляемые всей улицей праздники, свадьбы, именины ушли с народной тоской в рассказы. Как-то быстро обветшала Николаевская слобода, как при нашествии Мамая. И непонятно было, откуда взялся такой враг, который ненавидел свой народ так, что закабалил хуже крепостного права. И пошли воспоминания еще живых стариков про крестьянское зажиточное счастье при помещиках.
А мне, тогда еще 9-летнему несмышленышу, были непонятны резкие перемены, мы же вместе – мать, отец, сестра, два младших брата, а еще любимица корова Машка, пес Волчек и кошка Мурка.
***
Мать за строгостью прятала любовь и страх за нашу судьбу, поэтому материнскую нежность и заботу мы почти не видели. Отец целыми днями пахал в колхозе, получал трудодни и немного крупы в мешочке. Тяжкие крестьянские думы навсегда сделали угрюмым его лицо. А зимой он мастерил жестяные резные фигурные печи, душу в них вкладывал, чем славился на всю округу до самого Камышина. А я рано повзрослел и рос счастливым. Не с глупой улыбкой, а с уверенностью в свою удачу, что со всем справлюсь и все у меня получится, что бы ни случилось.
Полевые работы начинались в апреле и заканчивались в ноябре с белыми мухами. Особенно тяжко в июле – августе. Наибольшая тяжесть – август. Но до него еще дожить надо, когда весь день впроголодь тяжелый труд под палящим солнцем.
Мы в поле с утренней зорькой. Холодок еще не сменился дневным зноем, и солнышко только начинает ласково согревать, еще не сжигает все, что не успело спрятаться. Вокруг безрадостные, голодные детские лица семи-девяти лет от роду. Хмурый бригадир зло оглядывает маленьких работников, видит, что не по силам работа, а председатель и с ним актив, чтоб их унесло, опять будут пенять сознательностью, обзывать оппортунистом[1] и саботажником. Вдруг натыкается на мое благодушное, с улыбкой лицо, зло сплевывает и выдыхает: «Умник, здесь тебе не школа», намекая, что я отличник. «Здесь работать надо. К обеду в поле чисто не будет, всех наместо брюквы закопаю», – и уходит, зло хлопая разбитыми сапогами.
Почему-то все смотрят на меня, особенно смешная белокурая, как ягненок, Манька. Поэтому, широко улыбаясь, говорю: «Пацаны, пока не печет, берем по паре рядков, девчонкам по одному. Доходим до края – развертаемся, а девчонки на речку корешки и раков собирать. Второй закончим, они нам обед. Кто последний, тот вахлак», – кричу я и бегу вдоль рядков, остальные, радостно топая босыми ногами, за мной.
Продергиваю траву, а сам на ребят посматриваю. Вижу, маленькая Манька посреди поля как цыпленок сидит и ручку свою разглядывает. «Что у тебя?» – спрашиваю. «Колючкой укололась», – хнычет. Вынимаю у нее из руки занозу, затем показываю, что колючку надо не сверху тянуть, а подрываться к гладкому под землей стеблю и сдергивать. Вижу – получается, возвращаюсь на свой ряд.
В обед бригадир не пришел, а мы, наевшись сладких корешков и домашних лепешек, еще искупаться успели. Не пришел бригадир и к вечеру. А когда мы с чисто прополотого поля усталые, но хохочущие, возвращались в деревню, встретили председателя верхом на лошади. Оглядел нас и говорит мне:
– Вырастай быстрей, бригадир.
Домой в ночи пришел, ищу чашку воды попить, а из них отец с матерью чай – иван-чай пьют, а это и есть все чашки в доме. Вспомнил, как зимой отцу помогал швы на печках отстукивать, и несу ему из сарая обрезок жестянки:
– Надо?
Отец устало машет рукой – значит, не надо. Возвращаюсь в сарай, беру ножницы специальные, по металлу, ровняю. Затем гвоздем и травинкой круг черчу, вырезаю донце. Сворачиваю стенку, загибаю, обстукиваю край ко днищу, из обрезка ручку пристукиваю, заворачиваю боковой шов – кружка готова, делов-то.
Иду, черпаю воду из лохани, важно пью. Косым зрением замечаю – отец с матерью удивленно на меня смотрят. Ставлю свою кружку, важно вытираюсь рукавом, подхожу к столу, беру приготовленный мне кусок хлеба и также важно иду на сеновал.
Несмотря на трудный день, я засыпаю счастливым. Этот день принес мне маленькую победу над большими трудностями и еще больше укрепил в тайной мысли, что я особенный, я счастливчик. К слову сказать, потом и братишкам справил по кружке.
***
В 10–11 лет с едой совсем плохо стало. Чтобы накормить малышей, собирал в заводях Волги водяные корневища, ловил раков и мелкую рыбешку. Когда ягода не поспела, а сахар пробовал раз-два в жизни, корни лопухов и камышей лучшим лакомством кажутся. Особенно сладкий корень сусак, как цветки появятся. Опускаешь руку к корню по стеблю, нащупаешь, как он вбок уходит, затем дальше к изгибу в землю, и выдергиваешь. Очищаешь его между двумя изгибами стебля и корня и с наслаждением грызешь – белый, сочный, сладкий. В удачный день домой целую котомку приносил сахарных корешков. Мать их сушила, перетирала в порошок и смешивала с мукой. Никогда больше в жизни не ел лепешек вкуснее.
Но с зимой пришел страх. Безрадостно тихие, чтобы никто не услышал, разговоры взрослых, что может не хватить запасов, что есть деревни, где людей почти не осталось, что бросают дома и уходят в поисках пропитания в город: мужики на случайный заработок, женщины с детьми просить милостыню. А еще страшнее, что от бескормицы бросают родители своих малолетних детей на вокзалах и базарах, и тогда, если повезет, попадут в детский дом, где будут кормить, но назовут другим именем и фамилией, а если нет, то попадают дети в руки злодеев-людоедов. Я прижимаюсь ночью к братишкам, обнимаю их. А вдруг и у нас станет нечего есть и пойдем по миру, заколотив избу. Но я никогда этого не допущу, я со всем справлюсь. И с верой в свои силы и удачу засыпаю.
[1] (Оппортунизм (франц. opportunisme, от лат. opportunus – удобный, выгодный) – политика подчинения рабочего движения классовым интересам буржуазии, путем соглашательства и открытой капитуляции приспосабливает и подчиняет рабочее движение интересам классовых противников.
Глава II. Артель
Жили в Николаевке в то время два мужика, мастера-плотники. Как все мастера, каких мало, большие хитрованы были. За трудодни таких робить не заставишь. Не захотят – не получится. Ну ведь и правда, не получается, не веришь? Сам попробуй, что мне тебе брехать. Было дело, встретились, когда поправляли телегу. Пока полмешка зерна им бригадир не выставил, никак телега не хотела сцепляться, все норовила винтом пойти, ну что ты будешь делать.
Другой раз звали их забор поправить, и рассказывали они колхозному кладовщику-учетчику, что ну никак не закрепят этот пролет, гвозди не удержат, новые доски давай. А мне ж почти одиннадцать, большой уже, да и прислушивались ко мне тогда уже, ну я им: «А если клинышек выстругать да вместо гвоздя его в прежние дырки вбить? Да так здесь, здесь и здесь». Не знаю, сбил ли я им магарыч, или сами так знали, но пришли они к отцу и предложили взять меня в их артель подмастерьем. Так после четвертого класса закончилось мое школьное образование и началась взрослая полная приключений жизнь.
***
В артели быстро прижился, как будто всегда был шабашником. А шабашили по всей Николаевской слободе и окрестным селам. Бывало, и до Камышина добирались. В основном поправляли покосившееся, редко кто строил новое. Ну если только колхозу новый сарай, но в основном латали, чтобы совсем не развалилось.
Работали за еду, о чем было грех жаловаться. Если повезет, накормят, еще и с собой дадут. Многие норовили расплатиться горилкой, которую сами гнали, но бугор – бригадир не любил этого, только если какое начальство надо уважить. А так расплачивались в основном зерном, салом, редко картошкой, еще реже деньгами. Их бугор бережно заворачивал в чистые тряпки, обычно в новые портянки, и прятал за пазуху или в голенище. На них покупали инструмент, гвозди и разную утварь, необходимую в походной жизни. Спали где попало, хорошо если оказывались недалеко от дома, а если в другом селе или еще дальше, то приходилось искать сарай, а в нем угол потеплее.
Как младший в артели я делал всю черновую работу. То мусор-опилки собирал, то на морозе, когда все в тепле, доски шкурил – топором кору обдирал, а еще дай-подай-унеси, иди сбегай-принеси. Было и такое, что пьяница и вахлак Гришка после бригадирских нагоняев подошел ко мне, посмотрел мутным взглядом, как я пыхтя конопачу паклю промеж бревен, и вдруг со словами: «И-и-и эх… ни хрена с тебя, Мыколка, толку не выйдет» отвешивает леща и уходит, важно пошатываясь. Обидно. Но главное, почти каждый день сыт, а то и домой продукты принесу, затем и в мастеровые отдали.
А кашеварить была моя обязанность, и чтобы леща не заработать, старался готовить кашу со смаком. Для других, которые и ели не каждый день, наше варево было ох какое сытное. Основа в котле – зерно, лучше пшеница, и сало. На сале готовил почти каждый день. И если оно было в запасе, значит, дела идут. Если сало заканчивалось, все понимали: дела плохи. Путешествуя, сподобился собирать разные приготовления: каши, кулеши, похлебки. Пшеницу старался заранее вымачивать. Сало не все в котел закладывал, а половину вытапливал, затем добавлял зерно, обжаривал, наливал воду, и только в готовую горячую кашу добавлял затирухой другую половину сала.
Как-то возвращались затемно, мужики в телеге спят вповалку, я кобылой правлю, семечками ужинаю. И тут мысль поспела: а что, если пшеницу не вымачивать, а наоборот, прожарить перед варкой? Вон семечки жареные какие вкусные. И так на следующий обед приготовил кашу из вымоченной, но хорошо просушенной и прожаренной пшеницы, правда, сала больше положил, корешков сушеных добавил и в конце чесноком приправил. Попробовал – аж облизнулся. Мужики тогда весь котел выскребли. И потом жен своих попрекали, что не так вкусно готовят.
Жили дружно, весело – работа есть, хлеб добываем. Какого счастья еще мужику надо – только поржать. А сытые мужики на поржать всегда готовы. Был в артели весельчак и балагур Васька. На все, что ни случись, шутки-прибаутки выдумывал. Вот и про кашу мою придумал: «Заведет Мыколка себе дивчину и ну кормить ее кашей. Мыколка к ней жмется, а та от каши никак не оторвется, а он ее ка-а-ак прижмет, тут каша с ей и попрет». Ну и ржут все как кони.
Сидим раз на перекуре, а в ногах у Васьки белый пес прилег, на шапку его шерстью похож. Васька байку какую-то травил про подвиги свои, как очередная селянка его за ремонт курятника благодарила, пока мужик в отъезде. Хихикают артельщики, но вяло, для порядка. Посмеялись, встаем на работу. Васька не глядя хватает за шкуру пса, прилегшего в ногах, и на башку тянет – за шапку свою принял. Пес – визжать и кусаться, Васька – орать и материться. Вот тут уже ржанье так ржанье. Мужики по земле катаются – задыхаются. Аж бугор к стене привалился, в рукав побуревшее лицо прячет.
***
Так пролетело три года. К 14 годам я уже лучше многих с работой справлялся. Никто теперь и думать не мог, чтобы леща мне отвесить или что обидное сказать. А если что сложное надо сделать или человеку важному смастерить, то бугор если сам не брался, то мне поручал. Только запас досок, бревен и других материалов хранился у него дома в сарае. А запасные инструменты, кованые гвозди и скобы, горилка, съестные припасы и всякий хабар за всю артель были у меня на хранении, и я сам мог распоряжаться: бугор мне доверял, и я ни разу не подвел ни его, ни артель. А я никому не доверял и возил все это в телеге и везде держал при себе.
В 1936 году развернулись в Камышине стройки. И школу новую строят, и заводы и, конечно, на строительных мастеровых спрос вырос, особенно на плотников. Приехали и мы с артелью. Пока бугор за нарядами к прорабам, располагаемся у телеги.
Хоть Николаевская слобода всегда с Камышином соперничала, но все же в город приехали, потому оделись в новое, в чистое. Сапоги гуталином смазаны, шапки у кого лисьи, у кого собачьи, по-ухарски на затылок сдвинуты, руки в боки, оглядываемся, семечки лузгаем. Васька-балагур вокруг телеги по-хозяйски расхаживает, изнанку из новой овчины на улицу показывает.
А тут дивчина городская как лодочка мимо проплывает – грудь высокая, пояс, тонко перетянутый, плавно-волнующе переходит в качающиеся изгибы и бедра стройных ног под длинным подолом. Из-под пестрого платка темно-русая коса толщиной в руку в такт шагам по гибкой спинке перекатывается. На наше застывшее внимание – взгляд как вспышка фотографическая, а ноги дальше отмеряют от вдоха и до выдоха, когда уже взглядом не достать ее походку.
Васька, издав нечленораздельно-утробный звук, переходящий в скулеж, начинает движение-порыв в ее сторону, спотыкается, оборачивается к нам, хлопает по карманам, бросается к своему мешку в телеге и бросает взгляд вслед неотвратимо удаляющейся красавице, ошалело смотрит на нас и… замирает в странной стойке.
И тут артельщики тихо, но продолжительно и вразнобой, каждый по-своему, но одновременно: «Ну?», «И?», «Шо?», «Шо дальше то?», хаотично задвигались вокруг телеги и начали хихикать, охать, ахать, булькать и, хлопая Ваську по спине, угукать.
За этим застал нас бугор и, показывая на Ваську, стоявшего над телегой:
– Что это с ним?
– Бабы давно не было, на телегу запрыгивает, – пояснил дед Захар, и только что прохихикавшиеся артельщики зашлись в рыдающих судорогах.
А Васька с тоской смотрел вслед исчезнувшей мечте.
Бугор сообщил, что будем строить и отделывать школу, в основном за еду и крышу над головой, но будут выплачивать премиальные. Еще будем шабашить на других стройках.
Поселились в половине недостроенного барака, который тоже оказался нашим нарядом, его надо было достроить для других артелей и строителей, а потом рабочих завода. В бараке нам определялась отгороженная досками внахлест каморка с двумя нарами вдоль стен. Бугор выхлопотал буржуйку, а я разгрузил и разместил имущество под нарами, приспособил на двери большой амбарный замок и отправил деда Захара в слободу на телеге, груженной мешками с пшеном, картошкой и салом, выданными для артельного котла, для пропитания нашим семьям.
Пока с хозяйством разбирался, бригада уже трудилась, и, освободившись, я к ним присоединился. На подходе к школе посыпались шутки о Ваське, телеге, и «…от греха подальше». Ваську я нашел стелющим полы на втором этаже, когда он выставлял лаги – длинные брусья, на которые потом доска кладется. Я вытащил из кармана чекушку с водой и стал прикладывать по очереди к каждой лаге, чтобы по пузырю воздуха проверить горизонт. Оживившийся при виде чекушки взгляд Васьки от разочарования перешел в насмешливую надменность, когда я оценивающе закивал головой про идеально выставленные лаги. «Доску подавай», – скомандовал Васька, и я впрягся в работу.
Камышинское начальство требовало скорейшей сдачи школы, поэтому работали круглосуточно, посменно, спали по три-четыре часа, перерывы назывались перекуром с дремотой.
Чтобы веселей работалось, мы с Васькой придумали развлечение – он кидает гвоздь, я левой ловлю на лету, а правой одним ударом молотка вбиваю в доску. Затем меняемся, и так, кто больше гвоздей поймал и за один удар вогнал. Я так намастрячился, что, чуть уклонившись, плавно сопровождал гвоздь в полете, заканчивающемся ударом молотка. Потом это движение мне жизнь спасло, когда увернулся от доски, летящей в голову с третьего этажа в лестничном пролете. Если бы не тренировки, она б меня прибила. Потом мою ловкость и доску бригада долго вспоминала.
После основной смены, пока готовилась каша в котле, час-полтора барак доделывали.
Иногда отправлялись на другие стройки, где из-за неразберихи и недоговоренностей случались склоки и скандалы, которые гасились на уровне бригадирских авторитетов.
Но однажды под конец дня бугор, я и Васька пришли на шабашку сарая у строящегося хлебозавода и обнаружили, что там уже кипит работа. «Откель будете, люди добрые?» – крикнул бугор. И вдруг незнакомые ватажники, громко чокая и шокая, побросав работу, угрожающе двинулись на нас. Впереди, зачем-то поигрывая ножичком, двигаясь как на шарнирах, приблизился странный тип, показушно сверкая вставным зубом. «Ты ктой такой будешь, дядя, чтобы спрашивать?» – прохрипел тип и сплюнул бугру под ноги. Васька, несмотря на невыгодную численность, кинулся было вперед, выхватив из разноски малый топорик, но бугор остановил его властным жестом и важно, даже важнее и спокойнее, чем всегда, медленно, с долгими паузами между словами произнес:
– Плохо, что меня не знаешь. Я Хмурый. Жду всех на берегу утром.
– И кто ж там будет? – явно сникший бугор ватажников пытался сохранить форс.
– Все там будем, – ответил бугор и, повернувшись, пошел обратно.
А мы пошли за ним, опасаясь нападения со спины, но сзади стояло тягостное молчание, и мы тоже молча шли до самого барака.
У входа в барак бугор разослал нас с сообщениями о сходке к другим бригадирам. И когда я мчался к мастеровым с Быково, соседствующим с нашей Николаевской слободой, вспоминал рассказы о стародавних сходках поволжских артельщиков-ватажников, от мастеровых до бурлацких и каторжных, когда в одном месте собирались все ватаги, и бугры представляли на сход свои беды и предъявляли их виновным. И бывало, что такие встречи заканчивались побоищами.
Сообщив бугру быковских Наилю о сходке, я пересказал ему встречу с непонятными ватажниками. Постреляв восточными глазами, Наиль, крепко сбитый мужик, про которых говорят: что поставь, что положь, сказал: «Не знаю таких. Хмурому скажи, я с ним».
По возвращении в барак я застал всех в сборе в обсуждениях и предположениях. А когда уже спали, пришел камышинский бригадир, не бугор артельный, а бригадир заводских строителей Алексей, который, извиняясь, сообщил, что давешние ватажники с шабашки сарая обманом перебили у нас наряд, но теперь, услышав, что их будут судить на сходе, снялись и уехали в неизвестно куда. А еще он передал слова участкового, что если тот услышит о сходках и драках, то не поздоровится всем.
После его ухода бугор подозвал меня: «Назавтра на берег вывезешь всю горилку, что есть, а сейчас дуй к Наилю, пусть туда же барана подвезет», и сунул мне матерчатый сверток, в котором я почувствовал шуршанье денег.
С рассветом наша бригада, все восемь человек, уже ждала в условленном месте на берегу. Перед нами тачка, наполненная чекушками, поллитровками, четвертями с горилкой и нашими кружками.
Стали подходить другие артели и становились в большой общий круг, притоптывая, пробуя плотность мокрого песка каблуками. Бугры подходили к Хмурому, важно здоровались, сообщали что знают, что не знают о буйных чужаках и заявляли поддержку. Мы здоровались со знакомыми мастеровыми. У всех заткнутые за пояса топоры.
Подъехал Наиль на телеге, на которой стоял большой котел. Подошел, обнялся с нашим бугром, о чем-то пошептался и вернулся к своим хлопцам. Последним подошел Алексей с мешком и положил его Наилю на телегу.
– Хмурый, зачем звал? – громко спросил усатый бригадир в армейских сапогах, галифе, потертой кожанке и кубанской папахе.
– Товарищи! – вышел на середину бугор. – Я позвал вас, чтобы отметить наряды, которые помогут нам и нашим семьям прожить этот год. Поэтому прошу отведать, чем бог послал.
Наиль стал выкладывать из котла на чисто ошкуренные доски на чистой соломе куски вареной баранины и рядом большие чесночные головки, я стал выкладывать бутылки с горилкой, а Алексей выложил из мешка караваи хлеба, после чего набулькал себе в кружку горилки и закричал:
– Товарищи, мы, трудовой народ, безмерно благодарны товарищу Сталину, Всероссийской Коммунистической партии большевиков и Советской власти за оказанное доверие. Это доверие мы оправдаем ударным трудом. Да здравствует Коммунистическая партия большевиков, да здравствует товарищ Сталин! Ура, товарищи!
После этого опрокинул кружку, рыча оторвал кусок хлеба, схватил кусок баранины и, занюхивая, ляпнул им себе по морде.
Артельщики степенно подходили к телеге, отламывали краюху хлеба, брали чеснок с бараниной, но от горилки в основном отказывались: предстоял тяжелый день, предпочитая кружками зачерпнуть наваристый бараний бульон из котла. Разбились по группам, беседовали, рассказывали. Бугры обсуждали наряды и местное начальство.
Так, совершив еще по паре подходов к телеге с котлом, мастеровые подходили к нашему бригадиру, к Наилю или к кому-нибудь из нас, жали руки, благодарили и расходились по своим делам.
***
Прошел месяц изнуряющих дней и ночей, и однажды бугор пришел в приподнятом настроении, распахнул потрепанное, но крепкое кургузое пальто и вытащил сверток с банковскими билетами. Я, конечно, видел раньше деньги, но имел их у себя в первый раз. Бугор стал раздавать их по сто рублей каждому. Так у меня в первый раз появились свои деньги. А где хранить? Что с ними делать? Отдать родителям или гостинцев накупить сестре с братьями? Или себе купить одежду и обувь? А пока я, как бугор, достал из мешка новую, неношеную портянку, завернул в нее купюры и спрятал.
За время работы я сдружился с Васькой-балагуром. Подрастающему юноше было интересно слушать богатые подробностями рассказы о девушках, их характере, телосложении, скорее, особенностях тела, общении с ними, как влюбить в себя или обратить внимание, если сам влюбился.
Главное, чтобы с дивчиной подружиться, а потом и влюбить в себя, как считал Васька, надо быть богато и красиво одетым. Какой бы красавец ни был, девки смотрят на обувь, штаны и что сверху, потому что как они сами любят наряжаться, так и ты при ней как шмотка нарядная должен быть. Каждая представляет, как она с тобой перед подружками, парнями и знакомыми прохаживается и как все на нее, когда она такая под ручку с тобой, смотрят, оценивают, и что потом скажут.
