Hajm 391 sahifa
Полное собрание стихотворений
Kitob haqida
«Последний акмеист», «последний царскосел», «последний поэт серебряного века» – так именовали критики Дмитрия Иосифовича Кленовского (наст. фам. Крачковский; 1892—1976). Выпустив первую книгу перед самой революцией, Кленовский в советские годы замолчал и вновь начал писать стихи лишь четверть века спустя, уже в эмиграции, где он оказался в 1942 году. Однако в отличие от ранних изящных и утонченных стихов, напоминающих стихи Кузмина, эмигрантские сборники Кленовского представляют собой философскую лирику самой высокой пробы.
После смерти Георгия Иванова Кленовский многими признавался первым поэтом эмиграции и одним из лучших поэтов второй половины XX века.
В издании объединены все одиннадцать его книг плюс стихи, не вошедшие в сборники. В приложении впервые публикуются две книги, подготовленные Кленовским в начале двадцатых годов, но так и не увидевшие свет: книга стихов «Предгорье» и перевод «Сельских и Божественных игр» Анри де Ренье.
«Ах!» - хочется воскликнуть после знакомства со стихами Кленовского (Крачковского). «Ах, как хорошо!». Признаться не ожидал уже для себя крупных читательских открытий, но вот открыл замечательного русского поэта. Возможно, в этом помогают хорошие рекомендации. Если, к примеру, Осоргина мне «посоветовал» Борис Зайцев, то Дмитрия Кленовского стал читать «по рекомендации Георгия Иванова (после смерти Ходасевича, лучшего поэта Русского Зарубежья). В статье, кажется, 1950 года Иванов пишет о поэзии «ди-пи» (перемещенных лиц, второй «волны» эмиграции) и там очень хвалит Кленовского, но с опаской выдает «авансы» Елагину. Реши посмотреть и зачитался, «проникся», понял, что этот «последний акмеист» мой, совершенно «мой» поэт. Не будучи экспертом в области поэзии, все же хочется отметить удивительное ПОЛНОЗВУЧИЕ стихов Кленовского. Полнозвучие русского слова. Таким могла бы быть поэтическая часть родной словесности или, по крайней мере, оно из ее направлений, если бы не русская Катастрофа. Вместо Гумилева и Кленовского по-хамски растеклись «поэты-песенники», пафосные декламации во имя партии, да бардовский блатняк. Поэзия наша гибла вместе со страной. Кленовский чудом выжил. Пережив советскую и гитлеровскую оккупацию, он с женой выехал на Запад из Киева. Хоть кому-то помогли эти страшные обстоятельства. И с середины 1940-х вдруг пошли удивительные стихи. «Последний царскосел» писал о невозвратном: старой России и Петербурге, родной гимназии с тенями Гумилева и Анненского, заброшенности изгнанничества, близкой смерти и бессмертии и своем ангеле-хранителе, который помогал и спасал среди окружающего ужаса. Но как это все пересказать прозой. Можно только стихами – закатившимися и случайно уцелевшими драгоценностями Серебряного века. Вообще, в жизни бывают периоды поэтические и прозаические. Последние страшны: «вот даже Блока я уже не помню наизусть». Поэзия придает жизни смысл и красоту, хотя почти ничего не дает в смысле материально-прагматическом. Но как же трудно без этого жить. Пригвоздив карандашом трепещущее слово, Кленовский сумел найти надежду перед лицом смерти, красоту среди разрушения, нетленное среди разрушенного. Поэзия Кленовского – прелестный и грустный мираж, но он более реален, чем «достижения» советских павианов, которые разлагаются, гниют и отравляют, чем все эти великие стройки», обернувшиеся отнюдь не романтическими развалинами. Но трава прорастает и на развалинах. С широкой известностью Кленовскому не повезло. Если бы его напечатали хотя бы в гласность» - он обрел бы своих поклонников – не так много, как Гумилев или Набоков, но всё же. Однако зачем поэту миллионные или хотя бы стотысячные тиражи – по-настоящему родственных душ немного, и они найдут друг друга, хотя бы и с большим опозданием.
Поэт зарубежья Он живет не в России - это
Неизбывный его удел,
Но он русским живет поэтом
И другим бы - не захотел. Пусть доходят всего лишь строчки
До запретной его страны -
Эти порванные листочки
И желанны там и нужны. Их заучивают с опаской,
Переписывают тайком.
Их берут, как ребенок сказку,
В свой, замученный явью, дом. Пусть сжигают в печи казенной
Неугодливые стихи,
Пусть свирепо и неуклонно
Обличаются их «грехи» - Перебродит, перетомится,
Отстрадает моя страна
И обугленную страницу
Прочитает тогда сполна!
1973
***
Чем дольше я живу - тем ненасытней я,
Тем с большей жадностью тянусь к усладе здешней.
Пусть ждет меня нектар иного бытия -
Я от разлуки с ней все безутешней. И радость мне моя последняя горька...
Так в блекнущем саду, где астры холодеют,
Озябшая пчела с последнего цветка
Пьет скудный мед, сама уже скудея. К остывшим венчикам она ревнивей льнет,
Неяркий солнца луч ее уже не тешит,
А то, что в улье ждет богатство полных сот -
Стяжательницы милой не утешит. 1957
Царскосельские стихи.2 Казненных муз умолкший городок!
Ты сам отрекся от своей же славы,
Ты грязной тряпкой вытер след кровавый
И притаился... Или изнемог? И странно: в нашей нищенской судьбе,
Не чающей ни милости, ни срока,
В чужой ночлежке нашего далека
К тебе мы ближе, чем ты сам к себе. Для нас одних звучат твои сады,
И шевелятся статуи, и зданья
Хранят неизгладимые названья
И даты несмываемой беды. И обезглавленных тобою муз
Еще садятся тени рядом с нами
И говорят стихами и слезами,
И знаем мы: «Прекрасен наш союз!» ...Ты значишься на карте? Это ложь!
Тебя там нет, - мы тоже знаем это!
Ты вместе с нами странствуешь по свету
И вместе с нами - скоро! - ты умрешь. 1953
Пусть дано тебе жизней много. Но сейчас ты живешь одну. Пусть она только слог, но слогом Строишь слово. Служи ему. Строй его хорошо и просто. Как в горах одинокий дом. Пусть доска и пила, как сестры, Породнятся в труде твоем. Будь расчетлив в числе и мере, Не волнуйся и не спеши. А построишь – над низкой дверью Надпись четкую напиши. Чтобы люди, прочтя, узнали, Что в рабочие будни дней Жил ты в радости и в печали, Но что радость была сильней. Что ее ты, входя сегодня
РОДИНЕ Между нами — двери и засовы.
Но в моей скитальческой судьбе
Я служу тебе высоким словом,
На чужбине я служу тебе.Я сейчас не мил тебе, не нужен,
И пускай бездомные года
Все петлю затягивают туже -
Ты со мной везде и навсегда.Как бы ты меня ни оскорбила,
Ни замучила, ни прокляла,
Напоследок пулей ни добила
Ты себя навек мне отдала.Душное минует лихолетье,
Милая протянется рука...
Я через моря, через столетья
Возвращусь к тебе издалека.Не спрошу тебя и не отвечу,
Лишь прильну к любимому плечу
И за этот миг, за эту встречу,
Задыхаясь, все тебе прощу.
Izohlar, 1 izoh1