Kitobni o'qish: «Алчность»

АЛЧНОСТЬ

“Таковы пути всякого, кто алчет чужого добра; оно отнимает жизни у завладевшего им.”

Притчи 1:19

1

– Павел Сергеевич Шкуро, – именно так представился в приемной человек в классическом английском костюме с южным говором. Это был необычный посетитель для приемной генерала Фельдъегерского корпуса города г. Москва – Льва Петровича Одинцова. Все посетители приемной были практически одинаковы. Одни мундиры сливались с другими, золотые погоны меняли ведомственные нашивки. Что было одинаковым у всех посетителей приемной – это бакенбарды фельдъегерского ведомства. Пышные и внушительные. Тут были бакенбарды римско–ампирской формы, английские бачки и, конечно, «а–ля Франц Иосиф». На всю стену красивым наборным шрифтом был выведен девиз корпуса: «Промедлить – значит потерять честь!» Только одно гладко выбритое лицо выделялось в этом ведомственном однообразии.

Я Ваш новый начальник, – тихо, но достаточно твердо сказал этот человек адъютанту. – Сообщите господину Одинцову: кабинет мне нужен к 15 часам! В 15–20 я жду всех руководителей по ведомственным отделам с отчетами о работе за все периоды этого года. В 16–00 пригласите начальника кадровой канцелярии со всеми учетными личными делами руководителей отделов. Изучу, что за люди. Пожалуй, всё.

После этого гладко выбритый господин сказал:

– Это мои формуляры и приказ за высочайшим повелением. Передайте в кадровую канцелярию!

Сказав это, человек, больше похожий на банковского служащего, чем на генерала Фельдъегерского корпуса, положил папку с документами на стол. Адъютант, рослый офицер, даже не посмел взглянуть на документы, вскочил, вытянулся по привычке в струну и замер. Бритый человек застегнул кожаный кейс и вышел, кивнув окружающим.

Тишина после его ухода была такая гнетущая, что всем свидетелям этой сцены стало не по себе. Все старались спрятать взгляд друг от друга. Видано ли, чтобы генерала смещали таковым манером? Без почестей и орденов ни один руководитель корпуса в отставку не выходил. Всем стало ясно, что здесь произошло что–то весьма неординарное. Один адъютант довольно быстро пришел в себя и, взяв папку для документов, твердым шагом проследовал к дверям в кабинет генерала Одинцова. Постучав два раза в дверь, выждал 2 секунды и быстро исчез внутри кабинета. Часы пробили 10 утра. Через 3 минуты адъютант вышел с невозмутимым видом сел за стол и принялся что–то писать. Все внимательно смотрели за спокойными действиями молодого офицера. Недоумение – это именно то, что витало в воздухе приемной генерала Одинцова.

Дверь кабинета отворилась, и вышел сам Лев Петрович. Его огромная фигура, будто вытесанная из дуба, заполнила весь дверной проем. Он осмотрел всех посетителей, извинился, сказав, что приема сегодня не будет. Был Лев Петрович спокоен, даже не спокоен, а умиротворен. Это то состояние, когда человек, долго противостоящий чему-либо, решает примириться с обстоятельствами и дать волю судьбе решать за него.

Назначение нового управляющего означало, что его репутация уничтожена, и его покровитель устал от всех событий, которые были связаны с его персоной.

Он вызвал адъютанта и приказал соединить его с монахом Сергием из Святейшего Правительствующего Синода. Долго никто не отвечал, наконец, трубку взяли. Генерал Одинцов спросил монаха, в ответ услышал такое, отчего побледнел. Дослушав, он сказал:

– Это неглавное.

Еще через время добавил:

– Дождусь, теперь непременно дождусь! – и положил трубку.

Достал сигару, со вкусом затянулся. Встал у окна. Он прищурился от луча отраженного солнца, ослепившего его от проезжающей кареты.

– Пора, – сказал он вслух. Положил сигару на стол. Сел, пододвинул лист бумаги. Взял перьевую ручку FAIRCHILD с позолоченным сменным пером Karl Kuhn Wien, вставленным в деревянное основание, обтянутое крокодиловой кожей, с металлическим, покрытым золотом держателем.

Начал писать. Перо пронзительно заскрипело. Недовольный скрипом, он перевернул ручку и пристально посмотрел на причину скрипа – тонкую нить, застрявшую на острие пера. Несколько мгновений он смотрел на нить, а потом резко сжал ручку в кулаке, оперся кулаком о стол и махом воткнул ручку в глаз с такой силой, что ручка прошла насквозь и вышла за ухом. С тонкой стали немецкого пера стекала бордовая кровь. Тонкая нить отсутствовала. Лев Петрович забрал ее с собой.

2

Судьба – довольно странная штука, – думал, идя по направлению к одному из лучших ресторанов города, мещанин Никита Селиванович Бруслов.

Еще пару месяцев назад он был практически разорен и с весьма плачевной перспективой. Две деревни были перезаложены, об этом узнали кредиторы, разгорелся скандал. Его должны были посадить в долговую тюрьму, о чём ему не без удовольствия заявлял следователь 3 сыскного управления Звягин. Чем было вызвано это удовольствие следователя от положения Бруслова, сам Никита Селиванович объяснить не мог. Звягина он ранее не знал, ничем насолить ему не мог, на допросах вел себя выдержанно и почтительно. И тем не менее этот служитель закона получал наслаждение от тяжелой ситуации Бруслова. Хотя и предвзятым назвать его было нельзя. Все по протоколу, все вроде правильно, но глаза – в них читался исследовательский интерес к эмоциям Бруслова. Ему нравилась реакция на ущемленное самолюбие ранее достойного человека. Так, видимо, зоологи исследуют действие тока на мышах. Они ведь не получают удовольствия от страданий животного, нет – им интересен результат. Не более того. Вот такой мышью чувствовал себя Никита Селиванович.

И тут – произошло ЧУДО! Никак по-иному назвать далее описанные события нельзя. Но по порядку…

В связи со скудностью средств наш герой был вынужден жить в съемном углу в доходном доме Ипатова. Место хоть не привлекательное с точки зрения чистоты и порядка, но удобное с точки зрения расположения. И снимал он целых 5 метров квадратных. Хотя квадратными их нельзя было назвать. Комнатка была огорожена сбитыми досками и образовывала подобие треугольника. Единственной отрадой этого угла был кусок печи, нарядным айсбергом выступающий в хороводе сбитых досок.

Род Ипатовых в свои времена был богатым и родовитым.

Сам дом состоял из четырех этажей. Был он хоть и запущен, но отстроен добротно. Ни одной трещины не пошло по кладке за несколько столетий.

Дом был старый, надежный, крепкий и ничем бы не выделялся из соседствующих домов, ежели б не маленькая, но удивительная особенность. В фасаде здания над входом был вмурован лебедь черного цвета. Когда он появился и по какому поводу, никто не ведал, но сколько москвичи помнили этот дом, всегда фигура лебедя была на этом месте. И сделана она была превосходно. На черном металле настолько точно были прорисованы и выкованы перья, изгибы, что создавалось впечатление, будто он живой. Железная фигура была покрыта вся причудливыми ямками, что создавало иллюзию мокрых перьев. Поэтому в округе дом прозвали «Лебединым». Но было еще прозвище у этого дома – «Шипун» от шипящего лебедя, который бросается в атаку. А получил дом это прозвище не просто так. Надо сказать, что домовладелец Ипатов относился к весьма известной и старой московской фамилии. Родом из бояр. Вели они свой род от времен Ивана Калиты. При Дмитрии Донском возглавляли одну из дружин правой руки войска Куликова. Отменно показали себя в Полтавском и Северном походах Петра Великого. Но менялся мир, и потомки в бытность славного, богатого рода менялись не в лучшую сторону – собственно, как и мир вокруг них.

В 17 веке Никанор Ипатов решил перестроить дом дедов своих и снес все деревянные постройки, оставив только каменные палаты, которые строил его прадед Игнат Ипатов (по прозвищу Игнат Лапа). А прозвище дали ему в бытность казанского похода Ивана Грозного. Лих был Игнат, на характер крут, в гневе меры не знал, жаден до женщин и золота. Лапой его прозвали после случая в Казани. Его отряд в числе передовых входил в город, брали дом за домом, двор за двором.

Татары бились отчаянно, но Бог был на нашей стороне. И вот на пути его отряда дом стоит неприметный, бедный, а возле него – отряд отборных янычар. И стоят насмерть. Что это за дом такой, за который смерть принимают такие воины? Когда последнего убил Игнат, зашел он со товарищами внутрь. А там оказалось, что весь двор завален золотой посудой, золотом, каменьями драгоценными, и лежат эти сокровища прямо в центре двора наподобие кургана. Видимо, из дворца кто-то решил, что в простой двор не кинутся, и они смогут уберечь сокровища от разграбления. Куш был не просто большой – он был огромный, царский. Золото горело, сияло, переливалось, манило, ласкало взгляд. Игнат обошел кругом этот золотой курган. В одном месте он почувствовал смердящий запах – не трупный, нет, так пахнет зверь. Игнат присмотрелся и увидел за дальней скамьей в углу движение. Что шевелилось, видно не было. Но, присмотревшись к темноте, он увидел глаза – из мрака смотрел зверь. В это самое время один из воинов подошел и встал рядом с лавкой. Игнат только и успел, что вскинуть руку, как из-под скамьи вылетела огромная лапа и рванула воина за ногу. Сила рывка была такой, что тело несчастного прогнулось, и все услышали хруст ломающегося позвоночника. Когда воин упал – он уже был мертв. В это время лавка была отброшена в сторону, и все увидели огромного медведя.

Он встал на задние лапы и издал такой рев, что многие, бросив оружие, убежали. Медведь был прикован цепью к колонне и являлся стражем сокровищ. Он рванулся на людей и убил молодого лучника. Тот споткнулся и упал в золото. Через мгновение его кровь струилась по монетам и слиткам. Желтое с красным-это зловещее, но, признаться, красивое сочетание. Медведь растерзал его в два рывка. В эту секунду Игнат подскочил к зверю сбоку и всадил длинное строевое копье пехотного ряда. Копье вошло насквозь легко, не задев кости. Медведь захрипел, сел, запрокинул башку и рухнул на спину. Это был один из охотничьих ударов под названием «тихая смерть», когда бьют не в сердце, а чуть левее, и зверь падает без звука. Этому удару Игната научил его отец, а его отца его отец. Мужчины рода Ипатовых передавали навыки боя и охоты исправно.

Золотом набили три повозки. Запрягли волами, так как лошади не утянут. В одночасье одним ударом копья Игнат стал несметно богат. Выходили из города ночью, крадучись. Не хотел Игнат отдавать добычу князю. А по закону круговому должен был это сделать. Когда настала пора выходить, он увидел на лапе убитого медведя золотой браслет, который блестел в шкуре. Видимо, когда тот был медвежонком, дети хана играли с ним, украшали, как игрушку.

Вот с тех пор он и остался на лапе медведя. Браслет врос в кожу под мехом, растущая лапа разорвала его звенья, но они вросли в тело и держались просто так. Игнат отрубил лапу медведя и, пока не выковырял золото из кожи, все до единого грамма, в путь не тронулся. За жадность его и прозвали Лапа.

Этот Игнат и снес все постройки и заложил фундамент нового родового дома. Каменного. Был этот Игнат лют и агрессивен. Люди его боялись. Поэтому и дали его дому с лебедем прозвище «Шипун». Его потомки несколько раз перестраивали дом, увеличивая его в размерах и этажности. Строительство велось бесплановое, безалаберное. Так же велись финансовые дела семейства Ипатовых. Сразу вели все дела сами, а после начали нанимать управляющих, которые их регулярно обкрадывали. В итоге нынешнему Ипатову Ивану Степановичу пришлось выгнать всех и управлять самому. Кроме этого, чтобы поправить дела, он вынужден был сдавать фамильный дом под доходную аренду.

Вот так, благодаря целому историческому калейдоскопу предков семьи Ипатовых, Бруслов оказался в угловой комнатушке нижнего этажа с голубиным окном и куском старой домовой печи. А печь была, признаться, чудесная, точнее, та ее часть, которая была в комнате Бруслова. Вся в мозаичных изразцах, много узорчатых, лепных. Спелые цвета, как деревенское лоскутное одеяло, согревало видом эту «нору неудачника», так прозвал свою комнатенку сам Бруслов. Печь не грела, видимо, давно не работала, и в доме ее оставили только для красоты. Не так давно Бруслов от нечего делать начал разглядывать каждый мозаичный камушек. В это время солнце выглянуло из–за тучи и проникло через маленькое окно (больше похожее на форточку), осветило часть печки. В это же мгновение что–то блеснуло прямо в глаз Бруслову. Он даже зажмурился. Подошел к печке. Блеск шел из одного мозаичного камушка. Обычный зеленый камушек блестел в одной точке, от которой откололась глазурь. Бруслов наклонился, потер пальцем скол. Потом взял маленький перочинный ножик и процарапал линию от скола до края камушка. Глазурь послушно треснула и покрошилась. Блеск увеличился.

– Что это? – сам себя спросил Бруслов. Удалив рукой остатки пыли и глазури, он сидел на кровати и смотрел, как на него из раствора изразцовой печи смотрел огромный алмаз розового цвета, размером с глаз Бруслова.

– Не может быть. Неужели? – сказал Никита Селиванович, оглядывая мозаичную печь, сплошь покрытую глазурными камнями. Его взгляд был похож на взгляд Игната Лапы.

3

Бруслов сидел, будто парализованный, и глядел на сверкание камня, точнее, сверкание исчезло ровно тогда, когда ушло солнце, но камень сиял даже в полумраке комнаты. Он иногда отводил взгляд от камня, потом возвращался назад: он не мог поверить в то, что видели его глаза. Немного оправившись от шока, он подошел и осторожно тронул камень. Он был холодный. Это почему-то удивило Бруслова. Судя по его блеску, он должен был быть горячим. Поднажав на него, он услышал характерный треск, и камень очутился на ладони.

– Какой тяжелый, – подумал Бруслов.

Отличить бриллиант от стекла он мог уверенно, так как в семье были ценности в виде украшений по матушкиной линии, пока он их не заложил в ломбард, и блеск настоящего бриллианта он не спутал бы ни с чем. Это был, по–видимому, алмаз. Его неограненность и первородность вгоняли в замешательство и сомнения. Всю ночь Бруслов не мог уснуть. Первые лучи солнца он встретил, стоя у окошка и жадно вдыхая воздух. Не выдержал. Пошел бродить по улицам, камень при этом держал в ладони, а ладонь – в кармане пиджака. Ждал открытия ювелирной лавки немца Крюге. Он доверял этому немцу и как человеку, и как специалисту.

– Немчура скажет правду, – думал Бруслов.

И если его находка действительно алмаз – то все его беды закончены разом. Жизнь снова улыбнется ему. Так мечталось Бруслову во время ожидания.

В 8–25 появился Франц – сын ювелира. Он подошел к двери, отворил ее, оглядел улицу. Увидев Бруслова, он почтительно кивнул. Ровно в половину девятого подошел к лавке сам гер Крюге, маленький, толстый обрусевший немец с типичной залысиной ювелиров. Он уверенно толкнул дверь и скрылся внутри. Бруслов вошел через мгновение. Ювелир обернулся на звон дверного колокольчика и, увидев знакомого клиента, привычно улыбнулся.

– Как дьела, Никита Сэлифанофич? – он говорил с типичным для немца акцентом. – Дафненько Фас нэ было. Слышал о Фаших нэприятных клопотах. Крэпитэсь, друг мой! Got mit uns! – с этими словами он многозначительно посмотрел на потолок.

В ответ Бруслов неуверенно поздоровался, и, подойдя к ювелиру очень близко, сказал:

– Господин Крюге, у меня к Вам весьма деликатный вопрос. Весьма! Дело в том, что, – тут он запнулся, – у меня есть камень драгоценный от тетушки – знаете, эти милые старушки с их тайнами и секретами. Так вот она всю жизнь хранила этот камень в своей шкатулке с различной старой ностальгической дребеденью. Но неделю назад она преставилась. Мне досталась эта самая шкатулка и, разбирая ее, я обнаружил вот этот камень.

Сказав это, он достал из кармана алмаз и разжал ладонь.

– Хотел бы, чтобы Вы сказали, это может быть ценным или обычная стекляшка?

По виду немца можно было понять, что он удивлен и крайне заинтересован. Он надел ювелирную лупу, взял камень, направил свет.

– Mein Gott! – сказал на выдохе Крюге. – –Das ist unglaublich! Это настояший алмаз! Это огромний, рэдчайший алмаз с розовым оттенком. Ви обладаете настоящим сокровищем! Как этот камэнь оказалсья у Ваша тьетушка? Ви счастливчик, mein Freund!

Бруслов все это время стоял сам не свой. От нервного напряжения у него заложило в ушах, лицо горело, было душно. Он видел реакцию немца, он понимал, что вот сейчас его судьба развернулась на 180 градусов. Ювелир в это время тряс его руку и поздравлял.

– Вот так тьётушка! – восклицал гер Крюге.

– И сколько, по–вашему, может стоить этот камень? – спросил Бруслов.

– Голуба моя! Да кто же его купит? Такой товар по карману только Ротшильдам! – воскликнул ювелир.

– А если распилить на более мелкие? – спросил тут же Бруслов. – Вы понимаете, мои обстоятельства весьма затруднительны, и я нуждаюсь в деньгах, как можно скорее. Ювелир сел в кресло и спокойно сказал:

– Такие камни просто так не распилифаются. Я как юфелир получаю лицензию, обьязыфаюсь работать по камньям не более 15 карат. Фсе, что идет фыше, может работать только имперская юфелирная контора Санкт–Петерсбурга. Фы можете обратиться туда, и Фам фыполнят любой фаш заказ…Только есть одно «но» … Вы должны будете пояснить, откуда к Фам попал алмаз Булгарских князей? Сказав это, ювелир пристально посмотрел на Бруслова.

Тот только и смог вымолвить:

– Каких князей?

– Булгарских, мой дорогой, или, если хотите, Болгарских. Спорят до сих пор, как прафильно их феличать, но, по прафде, правильно било бы – българских. Твёрдый знак читаться должен как русское «ы». Там на одной стороне нацарапан княжеский знак Булгар и имя князя RAKSI.

– Судья по сохранности камнья, по кольичестфу ферхнего слоя, он хранилсья никак не в шкатулке. Ну, как минимум не последние 200 льет.

Сказав это, ювелир положил камень на поднос и пододвинул к Бруслову. Никита Селиванович сел в кресло рядом и сказал:

– Помогите мне, гер Крюге. Я в отчаянном положении. Камень действительно мой, но тетушка тут ни при чем. Возьмитесь распилить этот камень и четверть Ваша.

– Полофина, – ответил немец. – Полофина мнье, и я фозьмусь.

– Но это грабеж! – воскликнул Бруслов.

– Грабьеж был бы если бы я фызвал городофого после того, как челофьек, одной ногой стоящий в долгофой ямье, приносит алмаз в 150 карат стоимостью в 300 000 рубльей и просит его распильить. Да–с! Вы забыфаетьесь, mein Freund. Я Фам предлагаю прьекрасную сделку. Полофина камня Фам, плюс я ни копьейки не фозьму за работу и плюс готоф фыкупить Вашу полофину за 70 000 рубльей.

70 000 рублей это ничтожно мало, но вся сумма долга Бруслова была 23 253 рубля. Немец, конечно, мерзавец, – подумал Никита Селиванович, – ну да куда деваться?

– По рукам, – сказал Бруслов, – деньги когда?

– Зафтра, mein Freund, зафтра.

– Значит, и камень завтра, – сказал Бруслов и протянул руку, чтобы взять алмаз.

Крюге заохал:

– Куда фы пойдьете без экипажа, без профожатого с таким сокровищем. Ай, как это неумно. Погодьите. Я займу. Сейчас.

Через полчаса по улице в направлении Земского Банка шел человек со свертком в руке. Зайдя в банк, он подошел к управляющему, сказав, что хочет полностью закрыть долг. Отсчитав 23 253 рубля, банкир расцвел в улыбке. Вышел из–за стола, пожал руку Бруслову и до выхода шел рядом, говоря, что всегда знал, что трудности у такого клиента временные или даже случайные, и что он очень рад будет быть полезным такому клиенту.

Выйдя из банка, Никита Селиванович направился домой. Ему нужен был домовладелец. Иван Степанович Ипатов отдыхал после завтрака. Кушал он с утра много и сытно. Поэтому по старой дедовской традиции нужен был отдых, дабы живот справился хорошо со своей работой, а уж потом и голову можно напрягать. Когда в дверь постучали, Иван Степанович, который только задремал, увидел человека, но не сразу в нем узнал квартиросъемщика. Поэтому присел на диване. Узнав Бруслова, он лег снова и спросил:

– Чаво надобно, любезный? Часы приема обозначены.

Бруслов прямо спросил:

– Иван Степанович, сколько станет снять на месяц один этаж?

Ипатов открыл глаза, повернулся:

– Этаж? – переспросил он.

– Да, нижний, в котором у меня комната, – ответил Бруслов.

Ипатов встал, подошел к столу. Садясь, он сказал:

– Я, признаться, этажами не сдаю. Даже клиентам с хорошей репутацией, – на этой фразе он сделал ударение.

– А за сколько бы сдали? – не унимался Бруслов. Уверенная настойчивость, сквозившая от этого непонятного арендатора, показалась Ипатову обоснованной.

– Знаете ли, этажом не сдаю, потому как весьма зависимость большая от одного жильца. А так много жильцов – спокойней на душе. Ну, если так для разговора, то 3000 рублей в месяц с этажа я собираю. Но одному я не сдам, – закончил Ипатов.

– А за 5000 рублей сдадите? – спокойно спросил Бруслов.

Ошарашенный Ипатов удивленно уставился на человека с дыркой на рукаве и усомнился в правильности услышанного. Но, развернувшийся пакет с пачками ассигнаций убедил его в обратном.

– Вот Вам на полгода вперед, – сказал жилец, кинув 30 000 рублей на стол.

На самом деле в месяц с этажа Ипатов еле собирал 1200 рублей аренды и то не всегда платили вовремя. Поэтому решение он принял мгновенно.

– Хорошо, – сказал он. – Но нужно время, чтобы выселить жильцов.

– Два дня, – сказал Никита Селиванович.

– Да как же за два дня можно расселить 10 семей? – воскликнул Ипатов.

– Если не сможете, то отменяем сделку, – неожиданно для себя сказал Бруслов.

– Вот! Вот сразу вижу делового человека! Или все, или ничего, – одобрительно захохотал Ипатов. – Сам такой был в молодости. Сделаем все в два дня, будьте покойны. А что это Вы так хотите снять именно у меня этаж? Я не против, но за такие деньги Вы легко могли бы снять этаж в центре либо особняк в тихом месте. Почему у меня? – спросил он, косясь на пачки денег.

– Видите ли, Иван Степанович, я буду говорить с Вами прямо. Я уж полгода как под следствием и под опасностью оказаться в долговой тюрьме. Однако мои обстоятельства сложились неожиданно превосходно. Мой дядя в Лондоне приказал долго жить и оставил мне довольно солидное состояние. Долги я погасил немедля, но для возврата в общество мне нужно время. Поэтому проживать сразу в центральной части не хочу, пусть все уляжется, а у вас мне очень по душе. И если я могу снять для удобства этаж, то почему нет? Устал я, признаться, угольничать.

Ипатов продолжал смотреть с непониманием. Для того, чтобы до конца убедить его, Бруслов сказал:

– Ну, и главное – женщина дивной красоты и обаяния проживает рядом. Это очень удобно. Хотя мне неловко, право, Вам об этом рассказывать.

Этот аргумент и пачки денег полностью сняли все сомнения Ипатова. Он протянул руку, по–купечески прихлопнул второй ладонью рукопожатие:

– Так бы и сказал, голуба! Баба, она слаще халвы всякой!

Идя по коридору, Ипатов обратился к Бруслову:

– А что, может, коли наследство большое, весь дом у меня купишь – с арендаторами. Четыре этажа – 52 комнаты. Отличный дом для богатого хозяина!

– Да нет, – ответил Бруслов, – пока рановато думать об этом.

– Ну, глядите, Никита Селиванович, если надумаете, сторгуемся.

Бруслов зашел в свою треугольную комнату. Плотно запер дверь, – подошел к печи, провел рукой по мозаичному изразцу. Взял нож и прочертил полосу по трем в ряд стоящим камушкам. Не треснул глянец, тогда он ударил ножом по глазури, потом еще раз и, наконец, третий. Сел на стул, руки дрожали. Он смотрел на места ударов. Потом резко встал, открыл дверь и крикнул в тишину коридора:

– Иван Степанович, Вы еще тут?

– Что, батюшка? Тут я, – послышался с лестницы голос Ипатова.

– А Вы знаете что? Куплю я Ваш дом, – крикнул в темноту Бруслов, глядя, как из печи блестели дивными переливами драгоценные камни.

4

Когда на второй день дверь ювелирной лавки Крюге возвестила о приходе клиента, хозяин лавки не думал увидеть этого человека. Никита Селиванович стоял и приветливо улыбался. Крюге заметил, что это был уже не тот человек, который был у него вчера. Перед ним стоял подтянутый господин в прекрасном костюме–тройке, шляпе Трибли и довольно дорогой тростью в левой руке. Цепь золотых часов солидно подчеркивала статус и соответствие ее господину. Итак, новый господин Бруслов вызвал почтительный полусгиб в фигуре ювелира и милейшую улыбку.

– Господин Бруслоф! Никита Сэлифанофич, как рад Фас фидеть!

– Благодарю Вас, я тоже, – довольно сухо ответил Бруслов. – Хотел поговорить с Вами, гер Крюге.

– Конечно–конечно, – ответил немец. Присели.

– Я к вам насчет вчерашнего визита. Понимаете, гер. Крюге, мне кажется, вся вчерашняя сделка была несколько поспешной и нервной. Мы поторопились оба и не совсем верно договорились с Вами, – сказав это, Бруслов подошел к окну и взял паузу.

В тишине послышалось нервное ёрзание в кресле немца. Простояв в такой позе не менее минуты, Бруслов понял: Крюге – орешек крепкий. Выдержал паузу и не задал ни одного вопроса: стреляного воробья на мякине не проведешь. Снова усевшись в кресло и закурив, Бруслов продолжил:

– Вы помните тот камень, который я принес Вам вчера? Я уверен, что мы его неправильно оценили. Его стоимость значительно выше. Гер Крюге, я настаиваю на пересмотре цены.

Ювелир, до конца сказанного не проронивший ни слова, был пунцовый:

– Фы что, издефаетьесь, почтенный? – почти прошипел он. – Ни о каком пересмотре не может быть и речи.

Бруслов попытался вставить какое–то слово, но немец заговорил быстро на немецком языке и, судя по размахивающимся рукам, он был крайне возмущен:

– Это у Фас, у русских, можно плефать на свое слово. Мы, немцы, не такие. Да–с! Я не понимаю, как Фы набрались наглости, милостифый государь, яфиться ко мне с таким фопросом? Это неслыханно! Я Фас фыручать, я Фам помогать! Я Фам заплатить целых 70 000 рублей. Что Фы еще катите?

Бруслов спокойно сказал:

– Я хочу заплатить вам 300 000 рублей за этот камень.

Немец замер, он будто даже остолбенел:

– Ви катите купить алмаз обратно? – с осторожностью спросил он.

– Да. Я надеюсь, Вы его не распилили?

– Нет. Не успел еще, – ответил ювелир.

Бруслов высыпал горсть драгоценных камней: тут были и алмазы, и рубины, и изумруды, выделялся черный сапфир.

– Я полагаю, этого хватит? – сказал Бруслов. Ювелир взял несколько камней, внимательно оглядел их, особое внимание уделив топазу, величиной с грецкий орех. Потом он посмотрел на Бруслова:

– Ви катите это отдать за тот алмаз?

– Да, – ответил Бруслов.

– Но это гораздо больше, чем стоимость самого алмаза. К чему такая щедрость и .., – немец запнулся.

– И глупость. Вы, наверное, хотели это сказать? – спросил Бруслов. – Скажу только, что для этого есть причина, и она финансовая. Я скоро отправляюсь в поездку в азиатские страны и, узнав о моей находке через моих друзей, мне в одном тьмутараканском государстве предложили большие деньги за алмаз булгарских князей. Вот и вся загадка. Гер Крюге, я полагаю, сделка выгодна для вас. Соглашайтесь!

Немец, поразмыслив, сказал:

– Да! Конечно, фыгодна. Идет! И я прошу простить мне мою горачность, я Фам тут нагофорил…

– Не стоит, – обрезал Бруслов. – По рукам?

– Abgemacht, – сказал немец.

Выйдя из ювелирной лавки, Бруслов сжимал в кармане один камень вместо дюжины и бормотал:

– Слава Богу! Слава Богу!

Причина его поведению была в событиях дня прошедшего. Бруслов увидел, что его удары по мозаике на печи скололи глазурь и обнажили драгоценные камни.

– А Вы знаете, что? Куплю я Ваш дом, – крикнул Бруслов, глядя на блеск камней. Он аккуратно, чтобы не привлекать дополнительного шума, начал выцарапывать камни. Нож иступился быстро, и он зашел к соседу и попросил отвертку на время. С отверткой в наборе шел маленький плотницкий молоточек. Работа закипела.

Через час Бруслов, удалив один ряд мозаики на печи, обнаружил 27 камней разного размера и природы. Все камни были без огранки, неправильной формы и цвета. Но одно было точно – это то, что это были драгоценные камни. Поняв, что за каждым мозаичным камушком сокрыт алмаз, Бруслов оглядел печь снизу доверху. Он снял один ряд глазури с камней. Этого ряда камней ему хватило бы до конца жизни жить безбедно. А перед ним стояла печь, состоящая из 180 рядов мозаики. Кроме прочего, он только сейчас заметил, что есть ряды шире и больше по размеру. Он начал внимательно изучать и ощупывать всю мозаику. На самом верху он увидел очень красивую кафельную плиточку сбоку печи, на которой был изображен медведь. Он сотни раз видел эту кафелинку и не замечал ничего необычного. Но после последних событий он встал на табурет и стукнул по ней молоточком. Пустота отозвалась за нею. Он ударил посильней, кафель треснул и раскололся. В образовавшейся пустоте Бруслов увидел кирпич.

– Это был просто кафель, – сказал он сам себе.

Он сел. Только сейчас он почувствовал усталость. Он пнул ногой осколок кафеля, тот перевернулся, и Бруслов увидел: на обратной стороне плитки что–то виднеется. Он поднял осколок: сзади была буква «R», написанная зеленой краской. Он поднял все осколки и сложил их. Получившаяся надпись заставила его побледнеть. Там было написано: «RAKSI».

– Это же имя князя на алмазе – чуть не закричал он.

Взяв свечу, он вскочил на табурет и поднес огонь к кирпичной кладке. В кирпиче было углубление – глубокая ямка, уходящая вглубь кирпичной кладки. Это углубление своей формой было точно по размеру алмаза проданного Крюге. Бруслов попытался нажимать на углубление в разных местах, засовывал разные предметы – все напрасно. Нужен был алмаз, так как, похоже, он выполнял функцию ключа для какого–то тайника.

– Слава Богу! – повторял он, идя утром из ювелирной лавки Крюге. – Успел!

Зайдя в комнатку, он кинул трость и, не снимая костюм, встал на табурет. Взяв в руку алмаз, он начал вставлять его в отверстие. Камень не входил. Он пытался поворачивать его по–разному – тщетно. Ничего не происходило.

Обессилев Бруслов сел на кровать. Только сейчас он почувствовал, как болят его ноги. Голова гудела и налилась свинцом. Он облокотился о стену, закрыл глаза. Завертелись круговоротом слова, картинки, события. Здесь был и следователь Звягин, и Ипатов, и сосед с молоточком, и кафелинка с медведем и надписью… СТОП! Бруслов мгновенно открыл глаза. Надпись «RAKSI» на кафеле и на алмазе… Может, нужно повернуть алмаз так, чтобы надпись на нем смотрела на надпись на кафеле. Сон исчез. Через секунду он искал надпись на алмазе. Еле нашел – так, незаметно она была сделана. Аккуратно, боясь, что не получится, он начал вкладывать в отверстие алмаз надписью наружу. Через мгновение камень будто провалился внутрь, тут же что–то щелкнуло, и боковая стенка печи приоткрылась, как дверца. Бруслов окаменел, потом кашлянул, пришел в себя, слез со стула, приоткрыл боковину печи. Это оказалось нетрудно – боковина была изначально сделана как дверь. Внутри была собственно печь. Да настоящая печь, состоящая из топливника, дымохода. Правда, печью, видимо, ни разу не пользовались: дымоход был заложен. Бруслов зашел внутрь печи. Места было немного, но два человека поместились бы.