Kitobni o'qish: «Собиратели тишины»

Shrift:

* * *

Посвящается бойцам мотострелкового полка 1487

Часть первая. Эхо

Камень, ножницы, бумага

Февраль 2019

В дверь постучали, даже не постучали – поскреблись, тихо и невесомо.

– Войдите, – произнёс Родионов, не отрывая взгляда от монитора и продолжая что-то сосредоточенно выстукивать на клавиатуре; как будто этот звук убаюкивал и погружал в особый чиновничий транс.

Вошла старушка с румяным от мороза лицом, робкая по первым жестам, но со взглядом добрым и озорным. Сама невысокая, подтянутая, из тех педантичных бабушек, что аккуратны в каждой детали скромного гардероба.

– Здравствуйте! Можно к вам?..

– Присаживайтесь. – Родионов указал на стул для посетителей. Головы так и не повернул, продолжая печатать что-то важное, судьбоносное.

Кабинет чиновника – особое пространство, сакральное для обычного человека. Здесь не бывает зевак и посторонних, каждый пришёл по своему маленькому важному делу, а положение просящего рождает невысказанную вслух униженность и виноватость: заранее, впрок, просто так.

– Чем могу? – Родионов наконец обернулся к посетительнице.

– Я ищу своего отца.

– Простите?

– Я ищу своего отца, Дмитриева Николая Васильевича.

– Извините, но вы не совсем по адресу. Это сектор социальной поддержки, я – его начальник, Родионов Кирилл Сергеевич. А поиском пропавших людей у нас занимаются органы правопорядка.

– Нет, нет, всё правильно. Я сейчас объясню. Мой отец погиб на войне 27 января 1944 года…

– Представьтесь, пожалуйста.

– Что?..

– Как я могу к вам обращаться?

– А… Дмитриева Лилия Николаевна, блокадница. Я всё-таки по адресу? – старушка победно улыбнулась.

– Теперь по адресу, – Родионов улыбнулся в ответ. – Расскажите всё с самого начала.

– Понимаете, мой отец погиб при обороне Ленинграда в 44-м году. Мать умерла еще раньше, в блокаду. Сама я ребёнком попала в детдом. В сентябре 42-го года меня с группой детей эвакуировали в Томскую область. Долго мы туда добирались, целый месяц… Да, всякое было. Дадут в дороге кусок сушёной картошки, а жевать – невозможно. Так и сосёшь его, как леденец. Детей много было в поезде, какие маленькие, ни имён, ни фамилий своих не знают, им потом уже в Томске воспитатели имена придумывали. Бывало, ещё кашу пшённую давали, но это редко, и на всех не хватало, и мы играли в камень, ножницы, бумага, – кто победит, тому каша, а проигравший – сухарь сосёт…

– Вы говорили, что ищете отца?

– Ах да… Так вот…

Родионов работал начальником сектора пятый год и чувствовал интуитивно, когда воспоминания захлёстывают пожилого человека, память делает бесценными картинки прожитого и идёт вспять. Если упустить момент – человек поплывёт на волнах событий, будет вспоминать всё новые детали и подробности, расскажет о своей жизни, о трагедиях и взлётах, победах и поражениях. Расскажет просто потому, что больше некому об этом рассказать.

– Отец погиб, но нам, детям, никто ничего не говорил. А я всё ждала. Идёт урок, а я сижу и думаю: вот сейчас откроется дверь, и войдёт мой фронтовик-отец, грудь в медалях… Почему-то прихрамывает. Не знаю почему, но мне казалось, что он должен прихрамывать после ранения. Войдёт, значит, и начнёт меня глазами искать. А детский дом у нас был в старинном здании, имение чьё-то бывшее… И в классе колонна стояла, а я, значит, как раз за этой колонной сидела. И он меня не видит, и я его не вижу. Вот он уже собирается уходить, но спрашивает на всякий случай: нет ли здесь Лили Дмитриевой? А я голос его услышу и закричу на весь класс: «Папа, папа!..» Такие вот наивные мечты у меня были. Уже война давно кончилась, а я ещё долго вздрагивала, когда кто-то в класс заходил, и голову тянула, чтобы выглянуть за колонну. Учительница злая у нас была, била указкой по рукам. И говорит постоянно на весь класс: «Наша Лиля опять в жирафа играет». Так это мне обидно слышать было…

– Так я-то чем могу вам помочь?

– Я к этому и веду, молодой человек, а вы меня перебиваете… Уже когда выросла, стала взрослой, я в Грузию поехала устраиваться на работу. В Ленинград меня не пустили. Говорили тогда: «Деревенская вошь, куда ползёшь?» А в Грузию поехала, потому что там тепло. Тёплых вещей-то у меня после детдома не было. Приехала на вокзал под вечер, а куда идти – не знаю. Так и заночевала на лавочке. Июнь месяц был. Помог один добрый человек, устроил меня официанткой в санаторий в Цхалтубо. Там я и познакомилась со своим ангелом-хранителем, Николаем Васильевичем Киселёвым. Он был первым секретарем обкома в Ростове-на-Дону, отдыхал в санатории вместе с супругой. Он помог мне получить направление в Ростовское техническое училище, помог с общежитием, опекал меня. По гроб жизни благодарна ему и супруге его, Александре Григорьевне. Он же потом и похлопотал о моем возвращении в Ленинград. Написал запрос в Смольный, просил разобраться в ситуации, помочь. А уже в Ленинграде я твердо решила узнать о судьбе отца и обратилась в городской военкомат, где мне и дали вот такую бумагу.

Лилия Николаевна протянула жёлтый, выцветший от времени прямоугольный клочок, на котором канцелярскими фразами было отпечатано:

«Военному комиссару Пушкинского района. Направляю на ваше рассмотрение письмо гр-ки ДМИТРИЕВОЙ Л. Н., в котором она просит сообщить о судьбе её отца ДМИТРИЕВА Николая Васильевича, 1911 года рождения, призванного в Советскую армию Пушкинским РВК гор. Ленинграда.

Прошу произвести розыск гр-на ДМИТРИЕВА Н. В. установленным порядком и о результатах сообщить его дочери.

Гр-ке ДМИТРИЕВОЙ Л. Н. сообщаю, что Ленинградский горвоенкомат никаких сведений о разыскиваемом не имеет.

Приложение: письмо ДМИТРИЕВОЙ Л. Н.»

– И это всё?

– Нет, не всё. Поехала я, значит, в Пушкинский военкомат. Вышла на привокзальную площадь – и сердце защемило. Пятнадцать лет я в Пушкине не была. До войны мы жили недалеко от вокзала на Октябрьском бульваре. Никаких детских площадок в то время не было, игрушки-то с трудом помню, так папа специально для меня смастерил во дворе качели, я на них каждый день качалась. Представляете, выхожу я на вокзале и сразу вспоминаю те самые качели; папа стоит перед ними, в коленки мои упирается и раскачивает, туда, обратно… Лицо его улыбающееся… То приближается ко мне, то отдаляется… И так потянуло меня к родному дому, аж сил нет. Дошла я до бульвара, а двор не помню, и дома не помню, хоть ты тресни. Мне же пять лет было, когда война началась, из Пушкина мы перебрались в город в конце августа 41-го, немец тогда уже вплотную подошёл… Ходила я, ходила по дворам, но так и не нашла те качели.

А в райвоенкомате мне дали уже вот такую бумагу.

Женщина положила на стол ещё один листок. На старом бланке было написано от руки:

«Карточка № 8 КБФ. Копия.

1. Фамилия Дмитриев. 2. Имя Николай. 3. Отчество Васильевич. 4. Военное звание сержант. 5. Наименование части 309 прож. б-н 2 полк ДПВО. 6. Занимаемая должность шофер. 7. Уроженец Татар. АССР. Лапшевский р-н, с. Чирты. 8. Год рожд. 1911. 9. Партийность ВКП/б. 10. Национ. русский. 11. Соц. положение служащий. 12. Кем призван Пушкинским РВК. 13. Время и причины выбытия Умер от отравления. 14. Где похоронен – 15. Адрес родственников —. Вх. № донесения 506с-44. 23.03.1944 г.»

– Это всё?

– Нет, ещё вот что есть.

Другая страница была свежей, недавно сделанной ксерокопией Книги Памяти, 1997 года издания. В длинном столбике погибших бойцов карандашом была обведена фамилия Дмитриева Николая Васильевича, 1911 г. р. Всего одна строчка: сержант, умер от ран 27.01.1944.

Женщина вопросительно посмотрела на Родионова:

– Теперь вы понимаете?

– Не совсем…

– Мне восемьдесят два года, жизнь прожита, а я так и не знаю, где похоронен мой отец.

И только тут Родионов обратил внимание, что в графе на месте захоронения стоит прочерк. Дело тут же стало понятным и безнадёжным. Ежегодно в сектор присылали десятки обращений о поиске родственников, погибших в годы войны. В большинстве случаев никакого результата такие поиски не давали. В неразберихе тех страшных лет канули в безвестность люди, судьбы, деревни и целые посёлки. А уж если в справках значилось, что человек пропал без вести или оставлен на поле боя, то Родионов шаблонно отвечал: сведения отсутствуют.

– Лилия Николаевна, вы же понимаете, что надежды практически нет? Все необходимые запросы мы, конечно, сделаем, но я вам по опыту говорю: вероятность, что отыщется место его захоронения? очень мала.

– Мне немного осталось. Маюсь, маюсь на белом свете… Иногда проснусь среди ночи, и уже не уснуть до утра. Маму вспоминаю, отца… Тяжело в детском доме было. Да и вся жизнь была непростая, разбитая. Собрать бы её в одно целое, а там и помирать не жалко.

– Хорошо. Пишите обращение на имя главы, я его зарегистрирую, сделаем запросы, пришлём вам официальный ответ. – Родионов протянул женщине чистый лист бумаги и ручку.

Пока старушка писала, аккуратно выводя каждую букву, Кирилл Сергеевич ещё раз перечитал Карточку № 8. Зацепки были. Аббревиатура КБФ – это, скорее всего, Краснознамённый Балтийский Флот. Есть номер части, есть точная дата смерти. Было не ясно, как именно погиб боец, но самое главное: нигде не сказано, что Дмитриев пропал без вести или оставлен на поле боя. Попытаться можно.

– Вам бы ещё раз в военкомат обратиться. Пусть по своей линии сделают запросы в ЦАМО.

– Куда?

– Центральный архив Министерства обороны. Им быстрее ответят.

– Ой, родненький, была я там. Злющий мужик со мной разговаривал, неприятный такой. Им лишь бы отделаться, никто работать не хочет. А вот по тебе сразу видно, что человек хороший, неравнодушный. Ты уж похлопочи, будь любезен. Помоги старушке…

– Поможем, не переживайте. Вот ещё что… Книга Памяти – это хорошо, но на сегодняшний день карточка № 8, – Родионов помахал выцветшим бланком, – единственный достоверный и самый информативный документ. Берегите его.

– Берегу, сынок, с тех самых пор и берегу.

Это было ещё одно свойство пожилых людей: незаметно переходить на «ты», стирая дистанцию и подчёркивая высоту прожитых лет. Родионову вдруг жутко захотелось курить. Уже месяц как он пытался бросить, жажда никотина то отпускала, то накатывала с новой силой.

– Вы говорили, что перебрались с семьёй в Ленинград, а в графе «адрес родственников» стоит прочерк. Как так?

– Отца сразу призвали, в июне 41-го, а мы с мамой уже потом в Ленинград переехали. Город был в блокаде, почта вроде бы и работала, мама даже писала отцу письма, но от него ничего не приходило. Так что не знаю, был ли у него наш адрес или нет… Не могу сказать. Но точно знаю, что вышла одна ошибка. Тётка моя, Мария Васильевна, отцова сестра, написала ему в 42-м году письмо, что и я, и мама, – обе умерли от голода. Она просто не знала, что я выжила. Дело ведь как было. Мама моя, Татьяна Ивановна, умерла в ночь на 7 марта в 42-м году. Я услышала, как она хрипит, подумала, что пить хочет. Ну, встала с кровати, разбила лёд в ведре жестяной кружкой, несу ей воды, а она уже не шевелится. А мне шесть лет, несмышлёныш совсем…

Страшная эта была ночь. Мама мёртвая лежит, я одна в пустой квартире. Хоть и март, но ещё снег, холод, ветер воет за окном… Утром меня санитарные дружинницы нашли, отвели в детский дом.

– Получается, отец не знал, что вы живы?

– Получается так. Я сама обо всем узнала уже в Ленинграде взрослой девушкой. Нашла тётку, её чуть кондратий не хватил. Она-то думала, что я давно в могиле, а я вот, живая и невредимая. – Старушка звонко засмеялась, довольная, что обманула смерть. – Она мне всё и рассказала про письмо. А про отца она тоже ничего не знала. Не вернулся с войны, и всё.

– М-да… История.

– Смотри, родной, не обмани старушку.

– Не переживайте. Сделаем все, что от нас зависит.

Лилия Николаевна ушла, Родионов зарегистрировал письмо и благополучно забыл о нём. Вспомнил через месяц, когда за день до окончания срока документ окрасился предупредительным жёлтым цветом в электронной системе единого документооборота. Чиновник чертыхнулся про себя и тут же позвонил помощнику военкома Игорю Ивановичу Гнатюку.

Апрель 1942

Ночью опять подняли по тревоге. Наш расчёт особенный, подвижное соединение. Всё-таки автомобильная прожекторная станция – это вам не фунт изюму. «Прожзвук-4». Но тревога есть тревога, будь добр занять своё место согласно боевому расписанию. А место моё простое: крути баранку, выполняй приказы начальника станции.

Слабые мы, конечно, были. Есть хотелось постоянно, но от голода не пухли, и за то спасибо. Моряков снабжали немного лучше, чем остальных бойцов. О ленинградцах я вообще молчу. Мы хоть и отрезаны ото всех на своём плацдарме, но перебоев с продуктами не было. Опять же, моряк всегда что-нибудь придумает. Рыбу ловили. Вот возвращаются наши «пешки» с полёта, а боезапас не израсходовали. На посадку им с бомбами на борту ни в коем случае нельзя, вот и сбрасывают свой смертоносный груз у островка. А мы уже тут как тут, бежим по льду и оглушённую рыбу собираем в сачки. Главное, с особистом договориться. Ну, и ему рыбки дать приходится, без этого никак.

Выбежали из кубрика на улицу, холод собачий. Хоть и апрель на дворе, а по ночам ещё морозит, зима лютая была. Залив ещё не вскрылся. И сразу, значит, к машинам бежим. Наша передвижная станция из двух машин состоит. На первом автомобиле установлен звукоулавливатель, там шофёром Лешка Маслобородов, дельный парень, из деревенских. Не задаётся, нос не задирает, но и фасон держать умеет. А сам прожектор на моем автомобиле, ЗИС-12. Начальник станции у нас лейтенант Бяшкин, молодой совсем, из студентов.

Сначала командиром у нас был Николай Иванович Холодов, кадровый военный. Но в начале октября его забрали, и вместе с ним ещё больше ста человек из батальона. Тогда спешно сколачивали роту для помощи десанту кронштадтских моряков. Воевали они под Петергофом, да почти все полегли, больше я Холодова не видел. Поредел батальон на треть, тогда и прислали из Ленинграда пополнение, в основном баб. Но и для комсостава нашли людей.

А Бяшкин хоть и молодой, да умный, всё прикинет, посчитает, отдаст команду – и с первого раза немца засекаем.

Только прибежали к машине – звучит команда: «Привести станцию в Положение № 2!» Это значит, что придётся и нам сегодня поработать.

Расчёт у нас дружный, каждый знает своё место. Мы – станция-искатель, от нас зависит, прорвётся немецкий бомбардировщик к Ленинграду, или выхватим мы его силуэт, подведём под наши зенитки.

– Коля, заводи! – Бяшкин на ходу поправляет портупею и залезает в кабину.

– Куда едем, командир?

– На «пятнадцатую».

– Опять нет связи?

– Обрыв на линии, будем страховать. Давай, давай, Коля…

Меня долго не надо уговаривать. Машина родная, каждый винтик в ней знаком, всё смазано, заправлено, движок заводится с пол-оборота. Расчёт уже в кузове. Валя Сапожников, наводчик по азимуту, шутник и балагур. Сам – сопля соплёй, кажется, плюнь – перешибёшь болезного, а так одним словом срезать может, что век будешь ходить как оплёванный. Наводчик по углу места – Саша Засядь-Волк. Этот наоборот, молчаливый, нелюдимый, слова из него не вытянешь. Но дело своё знает. Два корректора ещё, бабы: Наталья Ломакина и Мария Степановна Усвятцева. Женщины хорошие, с понятием, специалисты толковые, схватили на лету премудрость прожекторного дела. У Бяшкина лишних людей нет. Недаром наш расчёт один из лучших в батальоне.

15-я станция располагалась в бухте Графская Лахта, до неё было пятнадцать километров. Там мыс удобный – весь залив просматривается. Не зря «пятнадцатую» называли ленинградскими воротами. Надо было успеть доехать, развернуть звукоулавливатель. По инструкции положено, чтобы между звукоулавливателем и прожектором расстояние было не меньше ста двадцати метров, а связь через пост управления, но не всегда так получалось. Немец хоть и высоко летит, но, когда он попадает в зону действия звукоулавливателя – на всё про все не больше трёх минут. И за это время надо его засечь и выхватить лучом прожектора. Тоже целая наука, значит.

Доехали быстро. Фары нельзя включать, но дорога знакомая, каждая кочка давно известна. А небо уже гудит. Как будто осиное гнездо палкой разворошили, только громче, конечно.

Бяшкин выскочил из машины и сразу к звукоулавливателю бежит. Кричит на ходу:

– Станцию – в Положение № 1.

А ребята и сами всё понимают, разворачивают установку, готовятся небо слушать. Валя Сапожников уже у зеркала стоит, снимает брезентовую крышку, Наталья – у прожекторного штурвала. Засядь-Волк заводит генератор, слышно, как загудел ток в агрегате.

Наконец, звучит команда лейтенанта:

– Двадцать первым, девяносто пятым, три тысячи метров!

Засядь-Волк тут же выдаёт:

– Пятнадцать вперёд, тридцать назад.

Наталья крутит ручку штурвала, Мария Степановна корректирует по углу.

Замерли. Навели на цель.

– Луч! – командует Бяшкин.

Валя опускает рубильник. Яркий сноп света прорезает тёмное ленинградское небо. На прожектор смотреть невозможно – глаза болят, как будто на солнце глядишь. И сразу виден на конце луча силуэт немецкого самолёта.

Проходит три секунды, пять, десять… Наталья ведёт бомбардировщик, не отпускает.

– Гасить пора, сейчас немец проснётся…

– Ждать! – кричит лейтенант.

– Товарищ лейтенант, засекут нас с другого берега…

– Ждать, я сказал!

Наконец, из Кронштадта и со стороны Ораниенбаума в небо устремляются два луча сопроводителя, ловят немца в перекрестье и ведут дальше. Застучали зенитки, но нам уже не до них.

– Рубильник! – кричит лейтенант.

Тут же гаснет наш прожектор. Валя Сапожников стучит мне по крыше кабины, а меня и просить не надо. Двигатель заведён. Бяшкин прыгает в кабину, и тут же трогаемся. Буквально через несколько секунд с немецкого берега по тому месту, где мы стояли, застучали крупнокалиберные пулемёты. Слышно, как пули чмокают по соснам… Ещё чуть-чуть – и несдобровать нам. На войне лишний миг дорогого стоит.

Выжимаю педаль газа, а правую руку к сердцу – стучит бешено, дук-дук, дук-дук… Залез во внутренний карман бушлата, нащупал фотокарточку – на месте. На месте мои Таня и Лилька. Успокоился.

Март 2019

Игорь Иванович пришёл в военкомат три года назад, после выхода на пенсию. До этого волнительного момента он служил таможенным инспектором, поэтому был мужиком ушлым, в меру циничным и чётко понимающим, где выгода, а где социальная нагрузка. Вопрос, волнующий Лилию Николаевну, проходил для него по второй части.

– Я помню её, – сразу ответил Гнатюк, – она дважды уже приходила, последний раз неделю назад. Там запутанная история.

– В каком смысле?

– Отец её проходил службу шофером в 309-м прожекторном батальоне дивизии ПВО Балтийского флота. Часть располагалась в форте «Красная горка», это Ораниенбаумский плацдарм, если помните такое… Так вот, я сделал запрос по линии военкомата, мне прислали копию дивизионного донесения о безвозвратных потерях. Дмитриев умер от отравления.

– Это я знаю.

– И там же в «Красной горке» есть воинское захоронение, всех бойцов-прожектористов обычно там хоронили. Я позвонил в Петродворцовый военкомат, там проверили списки к учётной карточке захоронения…

– И?..

– И ничего. Нет там такого бойца.

– Как это может быть?

– Запросто! – голос Гнатюка оживился. – Во-первых, в этом районе около десяти воинских захоронений, все проверять у меня нет ни времени, ни желания. Во-вторых! Отравление – это не самая распространённая гибель в годы войны. В таких случаях тело обычно направляли на вскрытие, чтобы точно установить причину смерти. Проблема в том, что сейчас невозможно узнать, в какой именно госпиталь повезли труп. Вы на дату смерти обратили внимание?

– У меня перед глазами письмо.

– 27 января 1944 года…

– День освобождения Ленинграда от фашистской блокады.

– Именно!

– И что вы хотите этим сказать?

– Я, Кирилл Сергеевич, чиновник с двадцатилетним стажем, и поверьте моему опыту: от горя или от радости русский человек обычно пьёт. А тут была большая радость, очень большая. А у Дмитриева вашего должность располагает: там бензинчик сольёт, здесь на спирт обменяет… Опять же, это 44-й год, проблем с довольствием уже не было. Я на девяносто процентов уверен, что отмечали они освобождение города в расположении батальона, напился наш товарищ денатурата и отдал Богу душу. Вот и вся история. Старушка думает, что её папа пал смертью храбрых, а он от алкашки скопытился.

– Вы сказали ей об этом?

– Вот сейчас обидно было. Я что, по-вашему, похож на сволочь?

Родионов засмеялся.

– Лилия Николаевна говорит, что вы неприятный тип, отфутболить её хотели.

– Вот не поверите, – рассмеялся в ответ Гнатюк, – мне она про вас то же самое рассказывала. Молодой, говорит, холеный такой сидит, зыркает в свой компьютер с важным видом. А вы, Игорь Иванович, сразу видно, – человек опытный, надёжный…

– Да ладно?

– Шоколадно, – продолжал посмеиваться помощник военкома.

– Мда-а-а… Молодец, бабка, не пропадёт.

– А то! Детдомовская закалка.

– Но труп должны были где-то похоронить.

– Ключевое слово – где-то. Я вот что думаю, на момент смерти уже было установлено наземное сообщение плацдарма с Ленинградом. Тело вполне могли направить в городской госпиталь. Тем более что армейские госпитали скорее всего уже переместились к линии фронта. Всё-таки шло наступление. А если тело повезли в город, то оттуда прямая дорога – на Пискарёвку. Сделайте запрос в Пискарёвское кладбище, наверняка он там и лежит.

– Хорошо, запрос я сделаю, Пискарёвка – наша епархия. А с вас тогда запрос в архив ВМФ.

– Побойтесь Бога, Кирилл Сергеевич, мне заняться больше нечем?

– Ну, не всё же вам призывников пощипывать, – рассмеялся Родионов, – сделайте доброе дело, с вас не убудет. Вдруг есть какая-то информация о госпиталях?

Гнатюк замолчал на другом конце провода, а потом вдруг ответил:

– Нехорошая эта история, с душком. Лучше бы никому ничего не знать. Есть такие скелеты, которые нельзя ворошить.

Пожалуй, с этого разговора история матроса Дмитриева стала для чиновника живой и объёмной, обрела вес больший, чем просто исполнение служебных обязанностей. Он пытался представить, каким человеком был Дмитриев, как выглядел. Но самый главный вопрос, на который Родионов искал и не находил ответа, был за пределами службы и переписки с архивами. Этот вопрос он даже не мог внятно для себя сформулировать, и эта невозможность оформить переживание в слова не позволяла успокоиться и выбросить историю из головы. Ведь всё могло быть, и целая жизнь, жизнь Лилии Николаевны, сложилась бы совершенно иначе.

Подспудно примеряя эти события на себя, Родионов думал о семилетней дочери, дороже которой у него никого не было. И всех было жалко.

Из СПб ГКУ «Пискарёвское мемориальное кладбище» к концу марта пришёл ожидаемый ответ:

«Изучив Ваше обращение, сообщаем, что Законом Российской Федерации от 14 января 1993 г. № 4292–1 «Об увековечении памяти погибших при защите Отечества» установлено, что органы местного самоуправления осуществляют мероприятия по учёту, содержанию и благоустройству воинских захоронений, мемориальных сооружений и объектов, увековечивающих память погибших при защите Отечества, которые находятся на их территории.

На Пискарёвском кладбище увековечены имена воинов, которые здесь похоронены согласно записям в Книгах учёта воинских и гражданских захоронений.

К сожалению, сведений о захоронении Дмитриева Николая Васильевича, 1911 г. р., который умер 27 января 1944 года, в архиве кладбища нет.

В 2001 году на Аллее Памяти Пискарёвского мемориального кладбища установлена памятная плита, посвящённая «Воинам и труженикам земли ленинградской, защитившим город на Неве». Эта плита увековечила память всех ленинградцев – защитников города.

В Санкт-Петербурге создана Книга Памяти «Ленинград. 1941–1945», в которую внесены имена воинов – защитников Ленинграда. В этой книге имеется мемориальная запись о Дмитриеве Николае Васильевиче.

По вопросу увековечения памяти в виде установки мемориальной таблички воину Дмитриеву Н. В. Ваше обращение направлено в военкомат г. Санкт-Петербурга».

Начался футбол – самая увлекательная чиновничья игра, когда при нежелании или невозможности решить задачу самым важным становится скинуть с себя ответственность.

В первых числах апреля, когда весной в Петербурге ещё не пахнет, но и зима находится на последнем издыхании, Лилия Николаевна вновь пришла на приём.

– К сожалению, нечем мне вас обрадовать, – начал Родионов, – все запросы мы сделали, но отца вашего нигде нет. – И он показал ей ответ Пискарёвского кладбища.

– Да, да, я понимаю, – старушка читала письмо, написанное сухим канцелярским языком и, кажется, не понимала его содержания.

– Ждём еще ответ из архива Военно-морского флота, может быть, там что-то прояснится.

– А я нашла отцовскую фотокарточку.

Лилия Николаевна улыбнулась и достала из сумочки пожелтевший, весь в изломах снимок. Но фотографии молодой мужчина стоял в бескозырке в профиль и на кого-то смотрел снизу-вверх. Вероятно, это был общий снимок, часть которого обрезали за ненадобностью. Лицо матроса показалось Родионову знакомым.

– Вы похожи на него. Удивительное совпадение, но вы так отчётливо похожи…

– Лилия Николаевна, я делаю всё, что в моих силах. Я уже не знаю, куда написать, чтобы найти могилу вашего отца. Это непросто принять, но очень часто в те годы люди пропадали без вести, на поле боя, умирали в плену. Кого-то хоронили, кого-то оставляли лежать в окопах, чуть присыпая землёй… Шла война. Очень многие судьбы неизвестны до сих пор.

– Да, да, я всё понимаю.

– Надо отпустить прошлое. У вас уже правнуки, поди, на подходе, – Родионов попробовал улыбнуться.

– Нет у меня ни внуков, ни правнуков. Был внук, Андрей, воевал в Чеченской войне, а как вернулся домой – пить начал крепко. Так и допился до смерти.

– Простите… – неприятно сдавило горло.

– Всё в порядке, это давно было. Я пойду.

– Я позвоню вам, если что-то узнаю.

Старушка не обернулась и ничего не ответила, вышла, притихшая и подавленная, аккуратно прикрыв за собой дверь. У Родионова застучало в висках.

К вечеру позвонил Гнатюк.

– Кажется, я что-то нашёл, – начал он без приветствия. – Из гатчинского архива ВМФ пришло письмо, что тело Дмитриева Н. В. было направлено в армейский госпиталь № 2580. А вся информация по госпиталям находится где?

– Где?

– В архиве военно-медицинских документов. Это в городе, в Лазаретном переулке.

Сентябрь 1943

Давно так плохо не было. Голова раскалывается, шумит.

Пока одевался, путаясь в рукавах «голландки», все уже выбежали из кубрика. На построение прибежал последним.

Бяшкин беззвучно зашипел на меня. Командир роты, капитан-лейтенант Румянцев, подошёл ко мне и презрительно сморщил губы.

– Почему гюйс не глажен, товарищ матрос?

– Виноват…

– Ты пил, что ли?.. – Бяшкин, ко мне.

Лейтенант торопливо подбежал к командиру.

– Вы почему за своими людьми не следите?

– Виноват, не доглядел…

– Посадил бы вас обоих на «губу», да заменить некем. Тебе за руль в любую минуту, а ты как свинья. – Это он уже мне.

– Горе у него, товарищ…

– Война идёт. У всех горе. Вот победим немца – горюй на здоровье, твою мать. Тьфу, смотреть противно. Первый и последний раз говорю: замечу ещё раз пьяным – шофёра в штрафбат, а вас, товарищ лейтенант, с должности сниму. Вопросы?

– Никак нет.

– Встать в строй.

Конечно, прав Румянцев. Но и мне жить тошно, ничего не могу с собой поделать. Год прошёл, как Маша то письмо прислала, а душа никак не успокоится. Вижу их каждый день перед глазами, Таньку мою и Лилечку. Пока работаешь, вроде бы отпускает ненадолго, а стоит задуматься – вот они, как живые. Во сне ещё часто приходят, и так хорошо мне от этого, что, кажется, ничего больше в жизни не надо. Мы снова рядом, вместе. Просыпаюсь от любви, вспоминаю всё и плачу. Ребята спят в кубрике, не слышат, а у меня душа разворочена, выть хочется. Зубами в подушку вцеплюсь и реву. И вот что странно: всегда один и тот же сон.

Танюшка с Лилей стоят во дворе у нашего дома, Лилька на качели забралась, Таня её раскачивает туда-сюда… Смеются обе. А качели вот-вот сломаются, винт на перекладине расшатался. Я вижу все это, подхожу, пытаюсь починить. Дел на три минуты, винт затянуть, а ключа нет.

– Папа, вот инструмент, – говорит Лиля и протягивает мне молоток.

– Что ты, милая, это не подходит.

– Подходит. Надо стукнуть разок.

А потом качали пропадают, Лиля на руки ко мне просится, обнимает, тыкается носом в щёку, как котёнок и шепчет:

– Не уходи, папа, не уходи…

Жена в стороне стоит, смотрит на нас и улыбается. Я ей киваю, мол, иди к нам, а она голову набок склонила и не отвечает ничего, и не идёт. Но улыбается, улыбается…

Потом просыпаюсь. Тоска.

В июле 42-го года наш батальон получил большое пополнение, человек семьдесят, в основном девушки. В военном отношении, конечно, слабо были подготовлены, но сообразительные. Свободных должностей много на тот момент в батальоне: связисты, радисты, электрики-прожектористы, аэроакустики… Среди них была Лида Волосникова, молодая совсем, даже ремесленное училище не успела закончить.

Я на женский пол не смотрел: месяц как пришло письмо от сестры… Сначала боль оглушительная, не знаешь, куда себя деть. Куда-то идёшь, крутишь руль, выполняешь приказы, а внутри ничего нет, всё выжжено. Гулкая пустота внутри, как в колодце. Потом ненависть пришла. Немец летит, а я его рожу красную в кабине самолёта представляю – голыми руками разорвать готов, кадык вырвать, глаза выдавить. Такая ярость меня охватывала, что ребята побаиваться меня стали. Просился на фронт, в пехоту – не отпустили. Солдат, говорят, хватает, а с шофёрами дефицит.

Выпивать начал. Глотну спирта – отпускает немного. Так-то ребята у нас не пьющие подобрались, спирт был, положен нам, чтобы матчасть в чистоте содержать. Ну, сливал во флягу немного. Потом Бяшкин заметил – стал канистру в своём кубрике держать. Выдавал скупо, только для дела. Но шофёр спирт всегда найдёт. С лётчиками договорился, у них этого добра – хоть залейся. Пить, правда, невозможно, технический спирт. Но разбавлял пожиже с водой. Сойдёт.

Время идёт, служба тоже. В январе 43-го прорвали кольцо блокады – радость была огромная.

Снабжение не сразу, но получше стало. Потом ещё лучше, к наступлению лета не голодали. Всего в достатке хватало. И стал я замечать, что Лида заглядывается на меня. А как заметит, что я в ответ начинаю смотреть – сразу глаза отводит. Симпатию, значит, проявляет.

Год уже прошёл, как я семью потерял, зарубцевалась рана. Да и ребята локтем подталкивают, мол, не зевай, девушка хорошая. Стал я ей знаки внимания оказывать. Букетик ромашек нарву, слово ласковое скажу, подвезу, куда попросит. Жизнь не стоит на месте. Всё вроде бы правильно идёт, а в сердце заноза. Жена с дочкой придут ночью – и сразу свет не мил, ненавидеть себя начинаю.