Kitobni o'qish: «Слоны и песок»

© Д. Болотов, 2019

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2019

Слово на просвет

В 2008 году вышла книга прозы Дмитрия Болотова «Роман Бо». Книга эта произвела на меня большое впечатление – во-первых, она была чрезвычайно выразительна, лирична и наивна, но вместе с тем изысканна и продумана. Это порождало особенный «комплекс доверия», который возникает при чтении стихов по совершенно необъяснимой причине. Вдруг ловишь себя на том, что ты – давно, как только начал читать текст, заодно с сочинителем, – говоришь на одном с ним языке, обитаешь в его пространствах, взираешь окрест его очами, знаешь всех, с кем сталкивается по ходу повествования он. Это вообще-то лирический эффект, им пользуются поэты, говорящие с нами на особенном зыбком языке, когда каждое словесное движение, каждое предложение речи, кажется нам легким и свежим. И все, описываемое таким языком, опознается нами как события нашего собственного существования, о чем мы давным-давно знали, но почему-то не говорили. Это выразительность особого рода – она скрупулёзна и выверена, хотя кажется вольной и случайной. В этом и заключается неразрешимый стилистический конфликт, нервирующий наш читательский слух, делающий каждый прозаический отрывок Дмитрия Болотова одновременно уникальным и обыденным. Этот конфликт не утихает по мере чтения, а становится вектором вовлечения, рифмует и сопрягает совершенно разные бытийные картины, появляющиеся по ходу повествования, в стройный выразительный мир. Такой способ говорения предстает мне анализом совершенно особого рода, не сопрягаемым с логикой привычного рассказа или повествования, но выявляющем очень тонкие и необходимые искусству вещи, – в первую очередь – точность и трепет, без которых невозможно настроить читателя на согласие и отзывчивость.

Конечно, эти простодушные житийные истории, дневниковые извлечения, перечни самонаблюдений – настоящая проза поэта. Но вся проза, что-то значащая в русском пантеоне, была написана поэтами. Они-то прекрасно понимали, что язык повествования куда важнее всех перипетий сюжета, и именно он отвечает за достоверность и очевидность нашего существования.

Николай Кононов

Мученик наблюдения

«На окнах церкви решетка», а внутри стоит у подоконника сторож и записывает на листках то, что ежедневно происходит. Записывает не просто так, а чтобы приноровиться, приладиться к жизни ее скромным участником, «приохотить руку к письму, а глаз к наблюдению». Он переходит от подоконника к подоконнику, продолжая наблюдение и записывание. Мелкое, любовное, бытовое перемежается межпланетным, как, например, луна. Если смотреть на нее вплотную к окну, она нормального размера, а отойти к противоположной стене – становится непомерно огромной.

Сторож исключительно наблюдателен, ведь он не столько строитель, сторож или «Дима-маляр», сколько философ, поэт. Как Тургенев – «мученик наблюдения». Записывание незатейливых событий простыми словами имеет определенную цель: «медленное ощутить как мгновенное». Он любит сумерки, потому что возраст свой ощущает как сумерки. Глядя в окно, он различает настолько мелкую морось, что она заметна лишь по дрожанию луж.

Там же целуются физкультурники, они тренируются и валяются на траве, а студенты швыряют камни в окна, но на камерах наблюдения студентов не видно, видно одни лишь камни, и слышен звон; бомжи загружают украденную в магазине каталку или сидят у помойки на выброшенном диване; проходят красивые девушки.

Это снаружи, а внутри старик медленно разворачивает из целлофана очки, чтобы посмотреть на Богородицу, а затем так же медленно и тщательно заворачивает обратно. По рассеянности люди забывают в церкви предметы одежды. Девочка убаюкивает куклу в коляске.

Наблюдающему и записывающему многое может представляться игрушечным: «игрушечный гробик, игрушечный катафалк». Мужчина на отпевании «фотографирует покойную в гробу на телефон, издающий звук капающей воды». Церковь, покойники, смерть, и можно теперь без конца возвращаться к ним прикосновением пальца к экрану.

Вот и снаружи происходит нечто зеркальное. Там девушка у кладбища увлеченно фотографирует телефоном, но не покойницу, а собаку. Причем кладбища для девушки практически не существует. Она его не замечает, сконцентрировавшись на пушистом питомце и пытаясь навести объектив так, чтобы в кадр вместе с собакой попали не свежие венки и кресты, а нестрашная цветочная клумба. Или две женщины фотографируют друг друга, чтобы через фото проявить свою сущность.

«У матушки мобильник сперли», Саша-каратист пришел попить святой водички, и выливает остатки себе за шиворот. Другой Саша, бомж, цепляется за чан со святой водой для собственного равновесия и опрокидывает его. «Бабушки с тряпками набежали, воду по ведрам скорей выжимать». А однажды и со сторожем приключается нечто забавное: в церковь вбегает небольшая собачка. Сторож гонится за ней сквозь толпу, а она как ни в чем не бывало бежит впереди, недовольно оглядываясь и стараясь прокусить ему валенок.

Иногда сторож меняет профессию. Вот он пытается починить колесо инвалидной коляски, а вскорости узнает, что «колясочник» умер. Или поднимает на лебедке на крышу напарника, случайно зацепившегося за крюк телогрейкой. Или Богородица выпадает у него из киота, и под глазом у нее появляется ссадина.

Энциклопедия жизни церковной: свечница, алтарница, настоятель. Некий персонаж, которого все называют Пророк.

Венчания, отпевания, иконы. Разнообразные прихожане. Странная девочка в комбинезоне в очках, неугомонный мальчик, толкающий на паперти детей.

Живой и мертвый церковный люд. «Дочка умерла, внучка умерла,» – бормочет у канона старушка. Алкоголик Андрюха помирает от «льдинки», средства для мытья стекол. «Ангел говорит об избавлении тленного человеческого существа». От сторожа ничто не укроется. Иногда происходит что-нибудь странное: он раскидывает по кладбищу белые камешки с неизвестного озера Чебуркуль по просьбе старушки, а через пару недель в это самое доселе незнакомое ему озеро падает метеорит.

А что делать сторожу, если в церковь ворвутся вдруг «Пусси Райот»? И на этот счет существуют четкие инструкции: «Димыч, камеру выбивай – точным ударом в челюсть».

Церковь нужна не чтобы глазеть вокруг, – заключает сторож, – а чтоб заглянуть в себя. И там натыкаешься на по-сю и потустороннее. Возможно ли записывание и там?

И тогда, сквозь повседневный шум медленного, услышишь мгновенное.

Маргарита Меклина

На листках

Луна

Десятый час. Огромная луна. В светлом небе огромная луна выглядит еще полнее. Особенно сквозь чугунную решетку большого церковного окна. Когда стоишь к нему вплотную, она нормального размера, а если отходишь к противоположной стене, начинает казаться непомерно огромной.

Рань. Луна садится за дома.

Величественная картина: похоже на отношения (наедине) сильно влюбленных друг в друга людей.

Отвык испытывать тоску. На елках появились свежие побеги: зачаточки шишечек. Дождь кончился, слабая рябь на лужах. Человек в резиновых сапогах гуляет с собакой. Среди неподстриженных одуванчиков.

Обнаглевший писатель пишет у всех на глазах – прямо про них.

Мамочка дала годовалому ребенку листик и ручку. Он водит ручкой по листку (навесу). Жаль, что ничего не остается на листке. Устами младенца глаголет истина, рукою – водит Бог.

Со мною что-то случилось: я стал улыбаться всем без разбору.

На окнах церковных решетка. В лавке продается книжка «Из окна темницы». Решетки покрашены графитовой краской. Когда перед Пасхой я мою окна, то лажу по ним.

Вспугивая голубей, дети гурьбой идут мимо церкви. Лужи блестят. На зеленой поляне физкультурницы машут ногами. У девушек что-нибудь розовое. Физкультурницы отчего-то расположились в тени и почти не видны. Только розовое выделяется. Двое физкультурников обнимаются, стоя поодаль от других. Вот отдалились совсем и пошли «в лесок». Теперь их не видно. А остальные приблизились, перепрыгнули через лужи, блестящие по краям, и скрылись.

После ясного дня церковь погружается в полумрак. Я гляжу на ту же лужу, елки, могилы, траву, больницу. Лужи уже не блестят.

На месте отъехавшей машины осталось квадратное сухое пятно.

Воровато достаю листок из внутреннего кармана, даже не спрятавшись за киот. Я пишу кратко, а мысль люблю размазать.

Настолько мелкая морось, что заметна она лишь по дрожанью луж.

В искусстве должен быть и арьергард: при отступлении под натиском не – искусства.

Тень от дыма отражается на стене, а самого дыма в воздухе не видать.

Полная луна над елками.

Бывает, я стою с закрытыми глазами, моргая наизнанку.

Во что же дети превратили застывшую за ночь лужу! Разбив ее на тысячу осколков, как зеркало снежной королевы. Теперь на месте лужи – яма.

В лавке продается книжка «заПИСКи еПИСКопа».

Литература, летучая как дым.

Как сяду, сразу дремлется.

На обратном пути с концерта заныла нога, и овладело привычное угрюмство.

После долгих морозов зябко, пасмурно и промозгло.

 
Снежок понемножку
падает на дорожку.
Девушка кидает в кружк
бумажку за бумажкой.
 

Месяц растет, за вечер перерос за половину.

Мужичок раньше ходил каждый день, а потом надолго исчез, и вот он снова здесь, ничуть не изменившийся.

Он ни с кем не говорил, просто стоял подолгу на одном месте до самого закрытия.

Вот так же Миша перестал ходить, и я его почти сразу же забыл.

Простуженная Зина моет полы, отжимает тряпку в ведро. Снег мельтешит. По тому, как женщина одета, видно: она довольна своей фигурой. А Миша все же пришел, седой и краснолицый, молится кого-то за упокой.

Мужчина, чтобы лучше поклониться, перед поклоном отгибается назад. Отклонится, перекрестится, кланяется.

Наверно, я возраст свой ощущаю как сумерки, вот и полюбил сумерки, особенно зимние, белые.

Перед Богоявленьем трактор сгребал с площади снег. Теперь за церковью снежные кряжи.

Присел у стола д/записок, положил ногу на ногу и вращаю носком ботинка против ч/стрелки.

Мужчина с шумом выпустил из себя воздух, немного расставил ноги. У черных ботинок длинные загнутые вверх носки.

Опять я вращаю носком, и снова против часовой, и опять набегает кручина.

Дети перебираются через сугробы. Пишу я в некотором смысле незатейливо.

На небе между ветвей слабый просвет. Облака вдруг сделались не сплошной массой, а здесь посветлей, там потемней, а где и со слабым оттенком голубизны.

Облака слабо плывут с юга на север. И снова все приобрело привычно-пасмурный вид.

Бутерброд падает быстро. Поймать его на лету трудно. На быстрое – посмотреть как на медленное, и наоборот: медленное ощутить, как мгновенное. Это и есть временение.

После уборки в церкви влажный пол, сырой воздух и тусклый свет.

В воздухе, если долго всматриваться, заметно движение: это снежная пыль.

Экскурсия в необычном месте, у ДОТа. Воспитательница рассказывает детям про войну, а сейчас, выглянул в окно из алтаря – все как надо: бомжи загружают каталку, украденную из магазина.

Выносил свечные огарки: из гаража пахнуло крысиным духом, и тут же дети у ДОТа слушают про войну.

Юноша рухнул на твердый сугроб, а две девицы уселись на него, как на бревно. Одна рыжая, другая другая. Выглянул: они все еще там, кривляются друг перед другом.

Пока я гляжу в окно, юный бомж за спиной хрустит оберткой какой-то еды.

Девушки обнимаются и пританцовывают.

Парень то посмотрит на них, то встанет как столб, то прилег за сугроб.

Я оглянулся на бомжа и встретился с его жестким взглядом. Через некоторое время женщина присела перед ним на корточки, расспрашивая, чем бы ему помочь.

Впервые скомкал и выбросил детский рисунок. Мне показалось, что ребенок туп. А может, это рисовал тот самый маленький даун, что с утра на службе потешно протягивал всем ручку, и я ему пожал, и все, кто пожимал, улыбались. Может быть, я скомкал рисунок – этого больного ребенка.

Вот и пасмурно сегодня уже не по-зимнему.

От пасмурности в церкви сделалась полумгла.

Вчерашние ручьи обмелели.

В такой погоде есть нечто тягучее: будто глазами тянешь… смотришь на снег и тянешь, как тесто…

Вот уже и дети на велосипедах покатились по сырой земле.

Как полная луна – сегодня полное солнце.

Яковлевна посадила у крыльца деревца. Ее уволили, и вскоре умер муж. Шиповник прошлогодний с сухими плодами, и луковицы на клумбе дали ростки. Приятно смотреть на землю и ростки из нее, и на сухой шиповник, зная, что скоро все зазеленеет.

Пахнуло молодой крапивой.

Евгеньевна сказала, что в этом году жизненный цикл растений прошел очень быстро: за три дня вместо двух недель.

Любуюсь бледностью голых ног.

Записываешь, чтобы приохотить руку к письму и глаз к наблюдению.

Записывание требует ритма. Ритм задается движением: от подоконника к подоконнику.

На улице приятный ветерок. Жених подхватил невесту, фотограф их щелкнул.

Люблю летнее солнце на закате в церковных дверях. «Слава Тебе, показавшему нам свет!» – и солнце ровно напротив входа.

Мне стало нравиться, что набегает мгла.

Хожу туда-сюда среди картин (иконы) и статуй (девушки).

Девушки у кустов: кто на складном стульчике, кто на коленках, кто прямо на попе – рисуют нашу церковь.

До чего же красивым бывает облачное небо: ветер его расчешет, солнце подсветит.

Пасмурные дни располагают к сосредоточенности, ясные – к рассеянью.

В юности строчки приходят сами, в старости же тянешь из пальца.

Ветер тревожит, и в то же время утешает.

В эти дни солнце не спешит садиться, а присаживается.

Три разных ветра: один в траве, другой в деревьях, третий в облаках.

Ветер разгулялся, уронил железную урну. Теперь он дует, как в Канзасе, и ни о чем, кроме него, думать уже невозможно.

Брызнул

Самый лучший момент за вчерашний день: Тимофей брызнул в Мику тростью от кларнета. Ее размачивают в маленькой чашечке.

У Вас желудок, говорит, больной, или кишечник: вот он (серебряный крест) на Вас и почернел.

Пошел стекло выбрасывать: кто-то принес в церковь штук двадцать банок. А на помойку кто-то выбросил диван. На нем сидит пара бомжей. Пока выбрасывал банки, прислушался, о чем говорят.

– Вон менты проехали.

Вспомнилась картинка из школьного учебника: фашист пролетел.

Женя сказала, уходя на обед, что задержится. Она занозила пятку, и Наташа будет ей вынимать.

Когда цесаревич ложился спать, к нему приводили солдата рассказывать сказки. Из предосторожности, что в комнату войдет императрица, его сажали под кровать. Цесаревич свешивался головой с кровати, когда в спальню случайно вошла императрица.

Бабка нарвала сирени, в церковь принесла. Слышу, говорит свечнице: дочка умерла… внучка умерла…

Саша-каратист спрашивает про Лешу. Нет, отвечаю, не заходил. Саша медленно приближает лицо к моему уху, шепчет: пропал мужик. Потом еще раз приближает:… и черт с ним!

Он ощупал его и сказал: голос голос Иакова, а руки руки Исавовы.

Ребенок пропел: папа папа мама мама ты не папа ты не мама ты не папа ты не мама.

Андрюша святой водички попил, аж весь просиял.

Я почему-то решил, что она гуляет с собакой, а это ребенок, он наклонился.

Валенковна спросила, почему Таня редко бывает (в церкви). Я начал объяснять про малоподвижность, а Валенковна: она что, располнела?!

Дворник прихорошился перед стеклом машины. И в гараже у него зеркальце.

В церкви случилось ЧП. Во время воскресной службе девушке стало плохо, и она обоср-сь. Когда человек теряет сознанье, ему непременно оказывают помощь, вступая с ним в тесный контакт. Поэтому в пострадавших оказалась не только сама потерпевшая.

Что при этом еще было особенного. Еще перед службой по церкви кружилась большая черная муха. Это в середине то ноября. И когда отмывался от говна стул, эта сонная осенняя муха как будто поневоле оказалась рядом. И так и вилась, собираясь присесть. При других обстоятельствах я бы хлопнул ее, не задумываясь. Но уж настолько она была сонной и неопасливой, а главное, наверняка последней в этом сезоне. И в душе шевельнулось к ней сострадание.

В гараже, кажется, по-прежнему живет крыса. Прежняя дворничиха Наталья ее даже прикармливала.

Хрустнул стул подо мной, без всякого моего участия. Я сидел неподвижно, а он сам по себе хрустнул.

Таня сказала про мужчину: слегка водянистый.

Бабушка удивляется: хора сегодня нету? Оказывается, съехала на час, думала, уже восемь. Стала про службу спрашивать. Я говорю: службы сегодня нету. – А там написано… Оказывается, она еще и днями съехала, думала, еще на два дня раньше. Сама смеется.

Дома появилась рыбка. Надо ее кормить, менять ей воду и добавлять кислород. Плавает она не в аквариуме, а в баночке для цветов.

Таня похоронила рыбку в снежку у восточной абсиды.

Она прилегла на дно, казалось, она устала. Танина грусть по рыбке.

Отец Герман выходит с кажденьем к центральной иконе, и бабка быстро пятится от него.

Вчера говорю: Тань! у тебя ножки кривые.

– Нет, это я так встала, – и показывает, как.

Стряхнул крошки со стула ладошкой.

Катин свекор кролика жарил.

Папа высоко поднял сына, чтобы он приложился к иконе.

На венчании из требника выпорхнула закладка с рисунком.

У Оли умер сосед Саша. Перед смертью выпить просил. Не давала. Потом увидела в холодильнике вино, все же дала. Потом зашла, умер. Переживает.

Девушки заходят в церковь попросить о ниспослании юношей, и ходят они по храму крадучись, как олени.

Пришли шаловливые дети, исчирикали всю бумагу.

Чего бабки не придумают: на соборовании – петь!

Маленький самолетик растаял в небесной хмари.

Мертвая пчелка на подоконнике. Дворник на корточках щиплет травку. Панический бег крошечного паучка, размером с точку.

А девушку, что обоср-сь, жалко. Она, наверное, больше к нам не придет.

Как только писатель садится и начинает писать, он тут же становится неравен самому себе. Чтобы как-то этого избежать, приходится прибегать к разным уловкам. Перед вами книга-уловка. Она почти вся написана стоя. В церкви удобнее всего писать на подоконниках. Они здесь высокие, мне по грудь. И если я кладу на них подбородок, то называю это флюорографией.

Птицы

Вороны под падающим снегом для чего-то погружают в него клювы. Пройдут-пройдут, и сунут в него клюв. Прыг-скок, и сунут.

Льет дождь, гнутся под ветром еловые лапы, и на поле, где клевали лед вороны, теперь орудуют пугливые пронырливые скворцы, а воробьи клюют в самой грязи и лужах.

Трава набрала густоту. Вороны по пояс в траве.

Во вчерашних стихах мужик раздавил галчат:

 
С дерева комом галчата упали,
Желтые рты широко разевали,
Прыгали, злились, наскучил их крик,
И придавил их ногою мужик.¹
 

Женя в белой куртке подкармливает ворон. Вороны в сумерках слетаются к Жене.

Ворона шла по траве и… скрылась в яме, как Курехин со своим роялем.

Трава в ноябре тревожна.

Три чайки, где обычно копали червей родные вороны.

 
Пусто и голо кругом,
лишь пролетит ворона
просто тоже от скуки
и пустоты.
 

Ворона на еловой лапе. Мальчик с ранцем, впереди трусит рыженькая собачка. Издали кажется, что лиса. Ворона и лисица.

По-весеннему расчирикались воробьи. Изредка каркнет ворона. Девочка кормит у метро голубей. «Так один, наглец, меня узнает! На меня садится! Расцарапал меня всю!»

Высоко на березах вороньи гнезда. Ворона обклевывает снег. В нем рытвины и ямы. Вот она в яме, ее не видно.

Прошлогодние листья под ветром то похожи на воробьев, то один взовьется бабочкой, то покатится на ребре.

Евгеньевна сказала, что в этом году вороны съели скворцов. Накануне вечером мы лежали на Марсовом поле и разговаривали про птиц. «Это грачи, – Нет, это скворцы, грачи чернее и крупней. Скворцы клевали в траве, и среди них ходила ворона, как курица среди цыплят. Так вот, оказывается, она им вовсе не курица».

Стрижи простригают наплывшие с севера облака. Пахнуло внесенными розами. Песик пускается вскачь. Две вороны гонят чайку из своего воздушного пространства.

Звуки птиц со стороны деревьев. Деревья обрели вид, и обретают звук. Птицы не всегда видны, но голосисты.

Трава скрывает скворцов от хищных ворон.

Вчера в парке кормили лепешкой красивую птичку.

В парке много птичьего разноголосья, мешавшегося с визгом с аттракционов.

Трава стремительно отросла.

В Курорте я кормил голубя. Одинокий голубь вел себя как собачка, только что хвостом не вилял. Он крутил головой, и во всем его облике, и в его одиночестве, я ощутил что-то особенное, вот и стал крошить ему хлеб.

Ворона стояла и смотрела на голубя. Прохожу мимо, повернула голову и посмотрела на меня.

Что отличает ворону от голубя. Голубь то и дело клюет (голубь в Курорте тем и поразил меня, что делал необычные движенья). Ворона, прежде чем сделать действие клювом, делает множество разнообразных действий, и за ней стоит понаблюдать.

Ворона на моем лугу. Ветер шевелит вокруг нее короткую траву.

В траве две птицы: важная ворона и неважный скворец, чуть видный из травы.

Вот бабушка любознательная, что спрашивала про апостола Андрея, оглядываясь, направляется к кладбищу, где клюют землю утренние скворцы.

Приятно и оттого, как скворец проворно движется в траве, и как быстро трр, взмахивая крыльями, перелетает.

Утром парень в бежевом пиджаке с маленькой сумкой оглянулся на такого же бежевого голубя.

Среди мокрой скошенной травы деловито прохаживаются две вороны.

За оградой кладбища далекие скворцы. Я назвал деловитой ворону. Так вот, деловит и голубь. Но не скворцы.

По дороге на ужин на клумбе я видел дрозда. Дрозды одиночки, а скворцы, так же как и воробьи, стайные птицы.