Kitobni o'qish: «Журнал «Парус» №89, 2021 г.»
Слово редактора
Приветствую Вас, дорогой читатель!
Журнал «Парус» снова скользит по волнам отечественной словесности, и на этот раз, в осеннем выпуске, мы отобрали непредсказуемые, оригинальные и глубокие рукописи как уже полюбившихся Вам и нам постоянных авторов, так и нескольких дебютантов, в том числе на уровне жанра.
Несказанно рада, что теперь наш «Парус», помимо содружеств литературных журналов на порталах «Русское Поле», «ЛитБук» и «Журнальный мир», появился и на платформе «ЛитРес». Здесь для нас открываются дополнительные возможности. Теперь Вы сможете приобрести электронную или бумажную версии, скачать свежий номер в виде книги и читать оффлайн.
Ещё одна замечательная новость – появление у «Паруса» своей личной гавани, персонального сайта, где собрана основная информация об издании, есть разделы для авторов и читателей, опубликованы основные требования к публикациям, сведения о составе команды и, конечно, свежий номер. Добро пожаловать в гости! Мы расположились по адресу https://parusjournal.ru/.
С удовольствием ждём новых авторов и приглашаем присоединиться к нашему морскому путешествию! Будем рады единомышленникам и тем, кто готов поспорить. Каюты «Паруса» уже приготовлены и замерли в ожидании талантливых, искренних и самобытных произведений, а мы мечтаем об открытии новых имён, материков и тайн стихии творчества.
Вас же, дорогой читатель, приглашаем к уютному чтению! Желаем вдохновенного и свободного плавания в стихии художественного слова – вместе с «Парусом»!
Ирина Калус
Художественное слово. Поэзия.
Евгений ХАРИТОНОВ. «Я взгляд направил в небеса…»
Многострадальная Россия
Соединив свои ладони,
Я взгляд направил в небеса
И прошептал: «Не надо боле
Трепать России паруса…»
И в тот же миг разряды молний
Сожгли с десяток тополей.
Так Бог мне, видимо, напомнил
Про участь Родины моей.
Душа поэта
Порою я слышу нескромный вопрос,
Который вскрывает души оболочку.
Что чувствует автор, когда он нанес
Пером на бумагу финальную строчку,
Заверив тем самым создание стихов?
Ответ вопрошающим будет таков:
Вы видели горные сходы лавин,
Как мчатся снега по немыслимой крути?
Их сход неминуем и неукротим,
Безжалостен и беспощаден по сути!
Но горы, лишенные ноши своей,
Становятся жилистей, выше, стройней!
Смотрели весной пробуждение рек?
Как с треском ломаются крепкие льдины?
Как волны бурлят, начиная разбег,
Чтоб сбросить с себя ледяные седины?
А сбросив, становится тихой волна,
Как будто покой обретает она!
А небо, объятое летней грозой?
Как стонет оно изнывающим громом.
Как молнии вьются по небу лозой,
Вгрызаясь в свинцовые тучи фантомом.
Но, выплакав слезы на город, леса,
Насколько сине́й предстают небеса!
Вот так и поэт, дописавший стихи,
Вздохнет, заковав свои мысли в чернила.
Как будто бумага впитала грехи,
Как будто бы тайны в себе схоронила!
Но этот покой не продлится века
И вновь позовёт помолиться строка.
Могилы со звездами ржавыми
На каждом погосте видны.
Вы здесь не услышите жалобы
От тех, кто с нацистской державою
Сражался во время войны.
По пояс травою заросшие
Лежат на просторах страны
Герои, Победу принесшие,
Штыками врага заколовшие…
А чем отплатили им мы?
Летняя ночь
Небо – плитка шоколада
С нежным цельным миндалем
Ярких звезд. Царит прохлада,
Мгла сгустилась киселем.
Сопок жилистые плечи
Примут лунный свет за шаль.
Пухом ряженые свечи
Камыша глазеют вдаль.
Не шумят поля ковыли,
Сонно головы склонив.
А ветра в степях застыли,
Будто резвость обронив.
Ночь тиха. И до рассвета
Жизнь свою теряет суть.
Словно замерла планета,
Чтоб немножко отдохнуть.
Вот и все
Вот и все, пришел черед разлуки.
Виноватых незачем искать.
Тяжелеют понемногу руки,
Им уже тебя не обнимать.
И волос твоих не гладить косы,
Не смеяться до ночи вдвоем.
Наши чувства – срезанные розы,
Что слабели в вазе день за днем.
За окном улыбку спрячет солнце –
Наш последний вечер на двоих.
Будто оно с нами расстается,
Чтобы завтра согревать других.
Между жизнью и смертью
Если любите розы —
Полюби́те шипы.
Если катятся слезы –
Не сходите с тропы,
По которой идете.
И, быть может, тогда
Вы себя обретете,
Как никто никогда.
Не бывает, поверьте,
Чтоб всегда не везло.
Между жизнью и смертью
Есть добро и есть зло.
Эти грани так хру́пки,
Но нам выделен век
Заслужить за поступки
Звания – Человек!
Похолодало
Вечер ничего не предвещал,
В сентябре еще он бодр и светел.
И все также весело качал
Жёлтый лист в своих ладонях ветер.
Но к утру пошло все кувырком,
Словно осень с приступом невроза.
И в окно стучится кулаком
Тот же ветер с визгом и морозом.
Сквозняки летят со всех щелей,
А под кожей холодеют жилы.
Мне б вернуть одежду потеплей,
Ту, что моль на лето одолжила.
(перевод с белорусского языка стихотворения Каблуковой Алеси, г. Минск)
Язык
Родной нам с детства,
Ты звучи!
Звучи!
Не угасай
В сердцах
И в наших душах!
Ты солнечного прошлого лучи,
Который, словно воздух,
Нам так нужен!
* * *
Ну что сказать? Я та, какою стала.
Имею за плечами жизнь без грез.
Пусть обойдет меня дурная слава
И прошлое не кажется всерьез.
Что будет дальше? Где моя дорога?
Ищу ответ на жизненной меже. ́
Ну а пока живу с надеждой в Бога
И с верою на лучшее в душе.
Я не предам ни совести, ни дружбы!
Пусть у других лежит в запасе месть.
Мне б просто стать кому-то очень нужной
И быть желанной, как благая весть.
Любовь АРТЮГИНА. «Ни сном, ни ветром»
* * *
Ещё тепло не разбрелось,
не взвизгнули колёса,
разбрызгивая вкривь и вкось
на перекрёстках осень.
Но чья-то детская рука,
как будто ласка лисья,
навеет свет издалека,
и пожелтеют листья.
И станет ясно, что по ним,
ещё живым, о Боже,
вчерашний путь невыполним
и завтрашний, быть может;
и если есть осенний Бог,
то он внутри синички:
и голоден, и одинок,
и рассыпает спички.
* * *
Мне нравится, когда уходит лето,
не попрощавшись, не оставив писем,
и в воздухе почти что неодетом
стекает свет, как по щекам, по листьям.
Дни переходят в ритм анабиоза,
заснём и мы, когда замёрзнут руки;
прозрачные, похожие на слёзы,
останемся слоняться по округе.
И будет в темноте казаться, что мы
в домах жжём свет, берёзой топим печи,
и выпускаем воробьёв почтовых
с дымящимися веточками речи.
И будет снег немерен и невидан,
затерян в глубине своей безглазой,
всплакнёт, во мгле покачиваясь, рында
три месяца, три вечности, три раза.
* * *
Ветер качает лампады
Тихих и чувственных дней –
Что же мне, Господи, надо
От незажжённой моей?
То ли кабацкого счастья
И – с колокольцами в путь,
В ночь без дороги умчаться,
Чтобы в себя заглянуть.
То ли в забытой деревне,
Где не сыскать борозды,
Слушать, как вторят деревья
Сердцебиенью воды.
* * *
Не обманись, не ошибись,
не перепутай:
на черенке другая жизнь
висит как будто,
и всё, что ей разрешено,
тебе запретно,
не лето смотрит сквозь окно,
окно – сквозь лето,
и видит свет в самом себе,
деревья жёлты,
и снег с вороной на губе
бормочет что-то,
вдали трамвайное кольцо
у мглы на пальце,
и у прохожего лицо
переливается.
* * *
Брести, брести без остановки,
пока ходьба сладка на вкус,
пока листва без подстраховки
с ветвей не падает без чувств.
Но что бы ни было помимо,
кружения не миновать,
нанизывая кольца дыма
на тёмную речную гладь,
где на мостках бельё светлело
тому назад ещё два дня,
и тонкою полоской мела
плыла, как песня, простыня,
и было вопреки приметам
такое чувство, что навек
там полоскальщицы из света
запястья окунают в свет.
* * *
Вот и осень почти что, почти,
без пяти, без одной с половиной,
до неё по мосткам перейти
через тёмный зрачок голубиный
и увидеть, прищурившись, в нём
очертания дома и снега,
и пылающего не огнём,
а лицом и листвой, – человека,
потянуться навстречу ему,
соскользнуть и, хватаясь за воздух,
погружаться в беззвучную тьму,
в молчаливые чуткие звёзды,
и заслышав осенний манок,
ни за что не поведать домашним
этот грустью обдавший дымок,
эти вечно горящие башни.
* * *
На грани сентября и полусвета,
когда пустые рощицы сквозят,
ни жалобы, ни просьбы, ни совета
нельзя найти и потерять нельзя.
И в шаге между сущим и насущным,
из горнего стремительного рва,
навстречу приближается несущий
ещё не прозвучавшие слова,
их тонкий ветер, всполохи, и тени,
высокий снег, синичкины следы,
и сад, встающий утром на колени
в глубокие холодные листы.
* * *
Зарядили дожди и надолго.
Небеса, словно глаз мертвеца,
И прозрачною ниточкой тонкой
Свет стекает с большого лица.
По-над светлым леском, если светом
Эту морось печальную счесть,
Небольшое движение ветра
Переходит в протяжную песнь.
И деревья бредут, скособочась,
Вдоль разливистой чёрной реки,
Словно тянут холодные ночи
За собой в горизонт бурлаки.
* * *
Надломит ветку, прошепнёт овсом,
Дохнёт вдали затерянным и древним,
И воздуха прозрачное лицо
Приблизится вплотную сквозь деревья.
И в этой встрече здесь, наедине,
Где умерли слова – как ты доверчив! –
В единственной, как совесть, тишине
Останется твой оттиск человечий.
* * *
С.П.
Ни сном, ни ветром – буквой травяной,
скользящей каплей, тишиной дрожащей,
крадущейся, промозглой, грунтовой,
синичьим всплеском в запустелой чаще
на острый край выходит бытие.
Мелькнёт крыло, и тонкий воздух срежет
задевшего на свежей колее
предчувствием расставленные мрежи.
И капля разобьётся о порог,
и звон её, прозрачен и огромен,
прокатится во мгле пустых дорог
как светлого несбыточного промельк.
Татьяна ЯРЫШКИНА. «Для Вечности – своя…»
Последний день
Отчего-то стало весело вдруг.
Отчего-то приумолкла печаль.
День ли завтрашний желанен, как друг,
Со вчерашним ли расстаться не жаль…
Мне вчера хотелось быть не собой:
Было страшно оставаться никем.
Только лучше распрощаться с мечтой,
Что лица меня лишила совсем.
А на завтра у меня – ни мечты,
Ни какого-то чужого лица.
Важно чувствовать, что ты – это ты,
Если цель твоя – дойти до конца.
До конца, когда войду не скорбя
В день, которым замыкается круг.
В день последний обрету я – себя.
Оттого и стало весело вдруг.
* * *
Всё, говорят, проходит…
Да нет, не всё!
Что-то, утратив лицо, остаётся жить.
Эта безликость, чувствую, не спасёт
От безысходности полной на дне души.
Что-то живёт тем дольше, чем глубже дно;
Там погребённое, смотрит и дышит вверх.
Кажется, выжить сможет оно одно —
После всего и всякого.
После всех…
После меня останется не лицо —
Впрочем, лица-то и не было никогда.
Чтó оно есть такое, в конце концов?
То, что проходит.
Теряется без следа…
Если придёт минута, когда душа
Вырвется и обнажит потайную суть, —
Так ли уж важно то, что часы спешат,
Годы проходят и времени не вернуть?..
Терпение
Приходилось лицо подставлять под отточенный скальпель,
Как иному – смиренную щёку свою под удар.
У терпенья – последних – несметное множество капель,
Из которых любая – цены не имеющий дар.
Переполнена чаша, но сила привычки известна.
И немыслимо жить просто так, ничего не терпя.
Как иному судьба милосердная неинтересна,
Так и я с упоением скальпель точу на себя.
И бездонною чашею, выпитой наполовину,
Ощущая привычку терпеть и терпеньем дыша,
Под удары судьбы кто-то ставит с готовностью спину —
У меня под ножом замирает моя же душа…
Судьба и суд
Теперь я просто жду.
Надежд не воскрешая
На то, что лучший день ещё настанет мой.
Я жду – своей судьбы.
Она уже большая
И всё решает так, как нужно ей самой.
Теперь понятно мне, что нужно ей немного.
Успеть бы убедить заранее меня:
Мол, грянет Судный день – так знай, осудят строго;
А лучшего не жди, мол, никакого дня.
Его я и не жду.
Ни лучшего, ни лучше
Хотя бы, чем вчера, сегодня… и всегда…
Я жду – своей судьбы.
Она меня научит,
Как встретить приговор грядущего Суда.
Память зеркала
И только зеркало одно запомнит,
Как отразится в нём моя невзгода
За час до отделенья – или даже
За миг – того, что столь неотразимо.
А станет ли без образа легко мне,
Почувствую в тот самый миг ухода —
Со всей моей нетленною поклажей —
Из тела прочь и отраженья мимо.
Но где-то в глубочайшем зазеркалье —
Где отраженья остаются живы,
Как в памяти, и после отделенья
От образов неотразимой сути —
Ещё воскреснут, в самом их накале,
Все страсти, все души моей порывы
За сколько-то времён до искупленья.
Случится это – искупленье будет…
На пороге
Душа, перерастающая тело,
Стремится к выходу за все пределы
Земного, мыслимого Бытия.
До временных препятствий нет ей дела:
Чуждаясь Времени, душа б хотела
Привыкнуть, что для Вечности – своя.
И на пороге Вечности готова
К тому, что там она пребудет в новом —
Немыслимом, небесном – Бытии.
Воздастся и по вере, и по Слову.
И весь исход ей будет продиктован
Тем, кáк перерастала дни свои.
Беру пример
Сердце никогда не заживёт.
Но при этом всё-таки живёт.
Значит, хочет. Слишком сильно хочет.
У него вопроса нет: «Зачем?»
У него других полно проблем.
И ему, я знаю, трудно очень.
Сердце, брать пример хочу – с тебя.
Если – и печалясь, и любя —
Чувствую, насколько тяжело мне:
Превозмочь ни горе не дано,
Ни любовь, что с горем заодно, —
О твоём превозможенье помню.
Как не помнить? Боль твоя – во мне,
За решёткой рёбер – в тишине,
Чьё дыханье только я и слышу.
И не потеряю этот слух.
И беру пример – смиряю дух.
Чтобы он взлетел как можно выше.
Праздник
Отмечу своё поражение как победу:
Опять наконец-то поем.
И посплю, возможно…
Такая беспечность, конечно же, будет ложной —
Но будет залогом того, что с ума не съеду.
Мне надо остаться в уме и в себе как дома.
И как подобает хозяину, встретить стойко
Своё поражение.
Было их в жизни столько,
Что мне – слава Богу – всё это давно знакомо.
И я, выходя из квартиры, в себе останусь.
Дойду до любимой кафешки, займу там столик.
И нового опыта – что, как обычно, горек —
Отпраздную встречу, его принимая данность.
Пятый угол
В четырёх стенах запрусь, чтоб отыскать
Сокровенный пятый угол.
Там становится заклятая тоска —
Самой верною подругой.
Той заветною печалью, что меня
Очищает понемногу.
Света белого в порыве не кляня,
Учит, как молиться Богу.
Как, скорбя, за то прощения просить,
Что лукавый вновь попутал.
Учит верить, что спасительную нить
Бог протянет в пятый угол.
Слёзы
Если я и плачу снова,
Слёзы эти видишь только Ты.
Людям ничего такого
Не заметно из-за суеты.
Сколько суеты на свете,
Господи! Я знаю наперёд:
Если кто-то вдруг заметит,
Смысла этих слёз не разберёт.
Ты – поймёшь, и Твоего лишь
Я прошу прощения за то,
Что который раз позволишь
Не считаться с общей суетой.
Здесь чему ещё и верят,
Так сухой, бесслёзной злобе дня.
Только Ты по крайней мере
И слезам поверишь, и в меня.
* * *
Да, это только слова.
Всего лишь слова.
Так, сотрясение воздуха, звук пустой…
Разве не Сам Ты, Господи, мне даровал
Право – словами болеть как своей судьбой?
Впрочем, скорей не право – пожизненный долг.
Я исполняю: вынашиваю в себе
Столько отчаянных слов, что мой дух замолк,
Весь покорившись отчаянью как судьбе.
И немота его – вся от избытка слов.
И от избытка словам неподвластных чувств.
И, поражённый судьбою, мой дух готов
Логосу – как величайшему из искусств —
Самозабвенно служить.
Научи внимать,
Господи, Слову Единому Твоему.
Чтобы проникла в слова мои благодать,
Свято поверю, что Высшую Суть пойму.
* * *
Кто-то же слышит, как Родина с ним говорит.
Будто зовёт или просит – как мать, не иначе.
Я погружаюсь привычно в свои словари —
И ничего-то не слышу.
А Родина плачет.
Знаю, что плачет, утратив исконную речь.
Речи лишась от разрыва эпох и столетий.
Я берегу словари.
И пытаюсь беречь
То, что убили и Время, и западный ветер.
Родина, я не гожусь ни на что и ничем.
Слово моё – равноценно ль огромной потере?
Помню о ней.
Как о том, что уйду насовсем.
Слово потом сохранит эту память, я верю.
Моя лира
Взыскующая лира не простит
Мне остановки, если я устану
Судьбу и душу растравлять как рану,
Тревожа то и дело честь и стыд.
Ещё не завершается судьба.
Душа вовек не знает завершенья —
К стыду ли, к чести ли…
И ей спасенья,
И правды ищет лира, столь груба
И неискусна в пении своём:
Уже не до возвышенного слога.
У совести на службе, судит строго —
И не простит, пока мы с ней поём.
До самого до Страшного Суда.
И мой привычный долг – без остановки,
Ни на какие не идя уловки,
Терзать себя орудием труда.
Художественное слово. Проза.
Наталия МАТЛИНА. Дежурная по кладбищу
(рассказ)
Увидеть Париж и умереть? Она так и сделала! А началось всё с простуды. Жизнь испытывала Галку постоянно, иногда словно ломая через колено. Непутевый муж, с которым долго возилась, но рассталась, гибель сына, а следом и смерть матери, перестроечная нужда – почти сломали ее. И вот, спустя год, подруги купили ей путевку в Париж. Вернулась другой, каким-то свеченьем светясь, и позвала подруг. Они дружили вшестером. Ещё девчонками им довелось работать в одном отделе проектной организации. Когда началась перестройка, организация тихо умерла, и пути подруг разошлись.
Встречались редко, в основном на своих днях рождения. В такие дни они обедали в каком-нибудь ресторане. Но в этот раз все собрались дома у Галки, похорошевшей и счастливой, и слушали, слушали… Вдруг, среди фотографий, частенько стало мелькать лицо одного и того же мужчины.
– Это Саша, – пояснила Галка.
Подруги начали её тормошить, требуя подробностей, но она только тихо улыбалась.
– Так! Давай-ка по пунктам, – включила начальника Надюха. – Возраст? Москвич? Женат? Дети есть? Чем занимается?
– Он моложе меня на три года, разведён, детей нет, в Москве снимает квартиру, работает поваром в ресторане, – пожав плечами, отчиталась Галка.
– Ой, только не будь дурой и не дай ему себя облапошить! – Валюнька нервно закурила, – Вон их сколько «холостяков» понаехало. А потом окажется обыкновенным сказочником, потому что женат и семеро по лавкам. И жена – Пенелопа, и любовница щедрая да доверчивая.
– А мне, девушки, было бы абсолютно монопенсно, если бы… я влюбилась! – мечтательно пропела Наташка.
– Так, мать ты наша, многодетная, – приструнила её Надюха. – Давно не рожала?
Вдруг Галкин смех сменился сильнейшим приступом кашля.
– Ты чего это, солнышко, простыла что ли? – заботливо спросила Марго и приложила руку ко лбу Галки. – Да у тебя температура! Ну-ка, где у тебя градусник? Ого, ничего себе! Так, девоньки, быстро всё убираем! Галка – в постель! Алена – в аптеку! Завтра по телефону вызову врача из нашей ведомственной поликлиники, а вечером приеду.
– Не надо, – тихо сказала Галка. – Мы договорились с Сашей, что он завтра переберётся ко мне.
– Галочка, я так за тебя рада, – полезла целоваться пьяненькая Наташка. – Но! Если что, я ему задам и кузькину мать покажу, не сомневайся.
– Пошли уже, храбрый портняжка, – приобняла её Валюня.
Всё оказалось значительно серьёзней. Галку положили в больницу, где анализы показали рак крови. Болезнь наступала стремительно. И хотя лечение велось на высшем уровне, благодаря связям Марго, Галка угасала.
Саша не отходил от неё. Под Новый год забрал домой, так как по словам врачей, ей оставалось жить не больше месяца. Подруги навестили их в сочельник. Сердце сжималось – от Галки остались одни глаза.
– Девочки, я знаю, что скоро умру, уйду к своим. Мне страшно, но я готова. Люблю вас и приказываю жить долго. Подождите, не перебивайте меня. Я подписала квартиру Саше, мы поженились. У меня больше никого нет. Я очень ему благодарна за всё. Он столько сделал для меня, исполняя самую тяжёлую и грязную работу. Надежда, не поджимай губы. Я просто не могу сказать, как мне хорошо, что он рядом. А теперь давайте поревём…
Галка умерла в конце января. В день похорон была страшная стужа. Сквозь заиндевевшую мглу Галку везли в последний путь. Движок автобуса завывал вместе с ветром, и никаких других звуков, кроме этого воя, доводящего до исступления, не было слышно. В автобусе Саша сидел отдельно.
Гроб закопали так же молча, потому что не было слов, а только ужас прощания.
Уже на выходе, Саша нарушил тишину:
– Девчонки, я знаю, что вы не верите в то, что я люблю Галку. Давайте поедем к нам домой и помянем её.
То, что он сказал люблю, а не любил, снова заставило их зареветь. Вконец продрогшие, они тихо вошли в квартиру. Саша помог им снять пальто и разуться. Каждой, начал растирать ступни, пока ноги не согрелись. А потом заставил надеть тёплые носки. Подруги изумлённо и растерянно молчали. И тут с Наташкой случилась истерика.
– Прости нас, что мы плохо думали о тебе! – бросилась она к Саше. – Спасибо тебе за Галку! Прости!
– Давайте, помянем Галчонка, – тихо сказал он. – Ведь у неё сегодня трудная миссия. Ей предстоит быть дежурной по кладбищу…
Существует такое поверите: умерший дежурит у ворот кладбища до следующего покойника. А зимние ночи холодные… Очень холодные.
