Kitobni o'qish: «Хеску. Кровь Дома Базаард»

Дина Шинигамова

Shrift:

ДИЛОГИЯ «ХЕСКУ»

Добро пожаловать в Сат-Нарем.

Тебя здесь никто не ждет

I. КРОВЬ ДОМА БАЗААРД

«Хеску. Глубже в историю»

Плейлист

Информация от издательства

Шинигамова, Дина

Хеску. Кровь Дома Базаард / Дина Шинигамова. – Москва: МИФ, 2025. – (Red Violet. Темные миры).

ISBN 978-5-00214-908-7

Книга не пропагандирует употребление алкоголя, табака, наркотических или любых других запрещенных веществ.

Согласно закону РФ приобретение, хранение, перевозка, изготовление, переработка наркотических средств, а также культивирование психотропных растений являются уголовным преступлением. Употребление алкоголя, табака, наркотических или любых других запрещенных веществ вредит вашему здоровью.

Посвящается моему папе, который не успел узнать о существовании этой истории,
и
Ире, без которой она не появилась бы вообще

Пролог

Четыре часа утра – время, когда улицы любого города в любом из миров тихи и пустынны.

Бархат ночи еще укрывает тенями дома, делая очертания зданий более угловатыми; еще стелется по улицам уютная тьма, стирая острые углы поворотов; еще кажется волшебным желтый свет фонарей, растворяющийся в окружающем мраке…

На асфальте еще не высохли лужи от недавно закончившегося дождя, и деревянная скамейка на автобусной остановке до сих пор влажная. Поэтому сидящий на ней мужчина то и дело недовольно кряхтит, чувствуя, как отсыревает плотная серая куртка, и пытается устроиться поудобнее.

В какой-то момент, словно решившись на что-то, он заносит над скамейкой раскрытую ладонь с растопыренными пальцами и несколько секунд сидит не шевелясь. Ничего не происходит, и мужчина со вздохом смиряется с неизбежным.

На вид ему лет шестьдесят пять. Добротные ботинки его уже слегка стоптаны, но еще крепки, из-под плоской клетчатой кепки виднеются короткие завитки седых волос.

Он сидит так, что лицо его остается в тени, скрытое даже от случайных глаз, и изредка поглядывает вдоль улицы, словно, забыв, какой сейчас час, надеется увидеть вдали свой автобус.

Она появляется из теней – неслышно отделяется от дома и, засунув руки в карманы узких брюк, идет вперед, глухо постукивая по асфальту каблуками сапог. На мгновение замирает на границе тени, будто не решаясь сделать последний шаг, но все же ступает в круг света.

Они с мужчиной смотрят друг на друга с любопытством, но в ее взгляде сквозит отчаяние, а в его – веселье.

– Шамари Сипти, – произносит девушка, едва заметно склоняя голову в знак приветствия, и мужчина разражается отрывистым, тявкающе-лающим смехом.

– Уже много лет никто не называл меня шамари. – Кажется, он искренне забавляется, хотя на ее лице не появляется даже тени улыбки. – Да и имени я теперь лишен, – добавляет он чуть тише и уже без веселья.

– Вы лишены только имени семьи, – спокойно замечает девушка, прямо смотря на Сипти.

Тот тянет что-то нечленораздельное и, вытянув шею, чешет припорошенный седой щетиной острый подбородок.

– А ты, значит, Джабел, – наконец произносит он, глядя на нее из-под кепки. Тень все еще падает на его лицо. Девушка кивает. – Вот уж не думал, что буду болтать среди ночи с кем-то из вашего клана!

Джабел пожимает плечами, подходит к скамейке, хмурится, видя сырые пятна на деревянных брусьях, и проводит над ними рукой. Мгновение ничего не происходит, а затем в воздух взвивается облачко тонкого пара, и Сипти чувствует, как высохшее дерево передает его старым костям свое тепло.

Джабел успевает поднять глаза на Сипти прежде, чем сам он успевает спрятать во взгляде зависть.

Некоторое время они смотрят друг на друга, откровенно разглядывая. Джабел наконец может изучить острые линии его лица, худобу, свойственную пожилым людям, и яркий изумруд глаз – и думает, что даже сто пятьдесят лет в человеческом мире не стерли характерные для лисов черты. Сипти думает, что она – типичная представительница правящей семьи своего клана: оливковая кожа, унаследованное от множества поколений предков выражение превосходства во взгляде, угольно-черные волосы. Вопреки обычаям их родного мира, сейчас они не заплетены в сложную прическу из множества косичек, а свободно перекинуты через плечо, и легкий ветерок колышет тяжелые пряди.

– Что же ты хотела, шеру Джабел? – церемонно спрашивает Сипти, намеренно использовав словечко из языка их общей родины.

Джабел смотрит на него еще пару секунд, а потом наконец произносит:

– Хотела спросить, каково постоянно жить среди людей. Каково обходиться без истинного облика.

Веселье, пусть и притворное, сходит с лица Сипти, и взгляд его становится серьезнее.

– Трудно, – произносит он, и в интонации его слышится печальная искренность, – но возможно.

Джабел кивает, словно именно этого ответа и ждала. Отворачивается, смотрит на носы сапог.

– Не… – она, вынув руку из кармана, поводит ей в воздухе, подбирая подходящее слово, – не ломает?

Сипти коротко и невесело фыркает.

– Ломает. Но что тут сделаешь? Приходится терпеть. Потом… привыкаешь.

Он замолкает, тоже опустив взгляд себе под ноги, где свет фонаря на мокром асфальте рассыпался сотнями оранжевых искр. На короткое мгновение ему вспоминается прошлое: ощущение проносящейся под лапами земли, острота запахов, скорость, опьянение силой мышц при прыжке…

Сипти прикрывает глаза, возвращаясь в настоящее: две руки, две ноги, старческая дальнозоркость. Он человек. Человек.

Джабел смотрит на него с пониманием, почти с сочувствием. Он, не поворачиваясь, упирает взгляд в ночь и произносит:

– Почему ты спрашиваешь?

Она вздыхает.

– Я думаю… возможно, мне придется остаться здесь.

– Ты хочешь покинуть Сат-Нарем?! – вскидывается Сипти. В голосе его удивление, непонимание, почти гнев.

– Не хочу, – поправляет его Джабел, – но, скорее всего, придется.

Она смотрит прямо в изумрудные глаза старика, пытаясь взглядом передать то, что недоступно словам.

– Неужели отец не может защитить тебя? – недоверчиво хмурится Сипти.

– Есть вещи, над которыми даже Владыка не властен. – Джабел качает головой, снова глядя себе под ноги, и от нее расходится почти ощутимая волна горечи.

Какое-то время они молчат, каждый думая о своем.

– Какой теперь Сат-Нарем? – наконец произносит старик, пытаясь скрыть тоску по дому.

– Такой же, – Джабел практически не прячет улыбку. Ей понятен его вопрос. – Всюду туман, из которого торчат твердыни.

Он кивает: странно было бы ждать другого ответа. Но он надеялся на чудо – как и все они, как и их отцы, и отцы их отцов.

Повисает хрупкая тишина.

Джабел вздыхает и поднимает глаза к небу, следя, как быстро бегут по нему тучи, то скрывая звезды, то вновь являя их взгляду.

– Никогда не привыкну, что здесь есть луна, – наконец признаётся она. – Все смотрю на нее каждый раз и не могу насмотреться.

Сипти фыркает.

– Скажи спасибо, что не на солнце смотришь. – Он испускает короткий смешок, слишком сильно похожий на тявканье. – Я первый раз пялился на него как дурак, тоже насмотреться не мог, потом полдня ходил как слепой.

Они смеются, чувствуя какую-то схожесть, неловкое родство мыслей. Джабел набирает воздуха, чтобы попрощаться, и, словно почувствовав это, Сипти произносит:

– Как… – Он откашливается. – Как там…

В его надтреснутом старостью голосе звучит немая просьба не заставлять договаривать фразу, и Джабел идет ему навстречу, обрывая вопрос:

– Отлично. Лисы лидируют в Игре.

Сипти удовлетворенно ухмыляется, от уголков губ бежит сеточка морщин.

– Удивительно, – говорит он как будто сам себе. – Значит, все действительно было не зря…

Джабел внимательно смотрит на него, пытаясь считать эмоции, но здесь, в мире людей, рядом с тем, кто фактически перестал быть собой, это труднее, чем дома.

Сипти кивает сам себе, словно наконец приняв что-то, поставив точку. Оборачивается к Джабел.

– Почему я, детеныш? Во внешнем мире есть и другие хеску.

Пропустив покровительственное обращение мимо ушей, Джабел наклоняет голову к плечу и улыбается:

– Потому что никому в голову не придет, что мы с вами можем разговаривать, сидя среди ночи на скамейке во внешнем мире.

Сипти хмыкает, кивает, соглашаясь. Через пару минут молчания Джабел все-таки встает, чтобы уйти.

– Благодарю, шамари Сипти, – произносит она, глядя на старика с неожиданным даже для себя теплом. – Пусть годы ваши будут долгими.

Старый лис качает головой:

– Не надо. Они и так слишком долги. Я уже устал.

Когда Джабел делает пару шагов за пределы пятна света, уже скрывшись в темноте ночи, уже вернувшись мыслями домой, Сипти окликает ее:

– Если есть хоть какая-то возможность, останься в Сат-Нареме.

Джабел оглядывается. Теперь, из тени, старик для нее как на ладони, а вот она укрыта мраком.

– Если бы она была, я бы не пришла с этими вопросами.

Она разворачивается и уходит – на этот раз окончательно. Сипти еще какое-то время сидит на скамейке, к которой постепенно возвращается влажная прохлада. Встает, чувствуя, как скрипят суставы, как напрягаются мышцы даже от простых движений. Смотрит в ту сторону, куда ушла Джабел, но ее уже нет – только темнота да спящие дома.

Он вздыхает, думая обо всех тех годах, что провел здесь, вдали от родных, от дома, от всего, что было ему дорого, а потом закидывает голову и смотрит в небо.

– Зато здесь есть луна, – шепчет он сам себе. Улыбается и прикрывает глаза, наслаждаясь ощущением серебристого света на лице.

Часть I

Жизнь – вещь непредсказуемая.

Вот машина с маленькой семьей – мама, папа и двенадцатилетняя дочь – едет по шоссе, возвращаясь в город после выходных. Дождь льет стеной, а в машине тепло и сухо, и барабанящие по крыше и стекающие по стеклу окон капли только усиливают ощущение уюта. Девочка на заднем сиденье отрывает взгляд от телефона, пытается разглядеть дорогу через лобовое стекло, но дворники не справляются, видимость почти нулевая, и она возвращается к чтению ленты новостей.

Раз.

Два.

Три.

Визг тормозов.

Мать вытягивает руку назад, пытаясь закрыть глаза дочери, чтобы та не видела несущуюся на них фуру и ужас на ее собственном лице.

Отец впивается побелевшими пальцами в вывернутый руль, пытаясь увести машину на другую полосу.

Удар.

Скрежет. Столь громкий, что заглушает играющую в наушниках девочки музыку, заглушает шум ливня за окном, заглушает весь мир вокруг, и не остается ничего, кроме этого скрежета.

Потом были взволнованные голоса и внимательные взгляды взрослых в униформе – врачей, спасателей, пожарных, – долгое и бессмысленное ожидание в машине скорой помощи, пока доктора осматривали ее, стремясь убедиться, что им не показалось: девочка действительно отделалась лишь шоком и несколькими царапинами.

Она смотрела в одну точку, когда ей светили в глаза фонариком, когда поворачивали, попутно задавая вопросы, стараясь добиться хоть какого-то ответа, – до тех пор, пока не заметили на безвольно лежащей на коленях руке специальный браслет.

Она смотрела в одну точку и пыталась не видеть, как все не стихающий ливень старается и не может смыть с асфальта алое пятно крови.

Смотрела в одну точку, пока ее везли в больницу, пока там новые врачи повторяли прежние действия, пока сидела на кушетке, словно провалившись в вакуум реальности, откуда-то издалека слыша чужие голоса и трели телефонных звонков. Пока в ее ушах все еще стоял этот невыносимый скрежет.

Молодой врач, взяв за руку, словно маленького ребенка, вывел ее из палаты и усадил в кресло рядом с постом медсестры. На секунду замешкавшись, будто надеясь в последний момент найти кого-то, кто займет его место, он все же опустился перед ней на корточки. С трудом подбирая слова, сообщил, что скоро приедут люди из соцслужбы, что она не останется одна.

На этой фразе она подняла на него взгляд и посмотрела прямо в глаза. Зрачки за стеклами очков дрогнули, взгляд врача перескочил с левого ее глаза на правый и снова на левый, словно удостоверяясь, что ошибки нет и они действительно разного цвета. Он замолчал на полуслове, вздохнул, повторил, что ему очень жаль, и ушел, испытывая искреннее облегчение оттого, что этой девочкой теперь займется кто-то другой.

Она сидела, смотрела в одну точку и катала в мыслях слово «сирота». Оно всплыло само, откуда-то из подсознания, будто жило там всегда и лишь ждало момента, когда понадобится, и вот теперь заявилось – серое, как застиранная футболка, перекрученное, пронизанное сквозняками.

Коридор – казенный оттенок голубого на стенах, лампы дневного света на потолке, белый кафель на полу. Запах антисептика в воздухе, гул посторонних голосов.

– Ты Лилиан, Лилиан Томпсон? – Медсестра, Роберта, судя по бейджику, встала рядом и, помолчав секунду, поставила на соседнее кресло бумажный стаканчик с мутной коричневатой жижей. – Это какао. – Она замялась на мгновение, не зная, что еще сказать, и добавила: – Иногда от теплого питья становится легче.

«Боже, ну я же не простыла!» – подумала Лилиан, поднимая глаза на Роберту и устало отмечая привычное движение ее взгляда. Ей подумалось, что мама бы оценила всю глупость и бестактность, присущую людям, но следом из вязкого тумана, царящего в ее сознании последние часы, проступила мысль: «Мамы больше нет», – и Лилиан задохнулась.

Простая истина – родителей больше нет, родители мертвы – то всплывала в ее мозгу, то уходила куда-то в темные глубины сознания, позволяя обращать внимание на всякие ненужные мелочи. Обертка от конфеты скользит по кафелю коридора, подгоняемая сквозняком от постоянно открываемой двери; голубая краска на стене облупилась около туалета – видимо, по ней постоянно ударяют ручкой, выходя; лампа дневного света мигает раз в десять секунд.

Лилиан медленно вдохнула, вцепившись пальцами в край сиденья. Она чувствовала, как что-то огромное внутри нее нарастает, режет внутренности, раздувается, становясь все больше и больше, крошит кости, дробит мысли, и знала, что, когда это что-то вырвется наружу, она уже не сможет с ним совладать, и слезы польются ручьем, и им не будет конца – но пока упрямо сопротивлялась, сама не зная зачем.

Она не плакала в салоне искореженного автомобиля, откуда ее вырезали спасатели, не плакала в машине скорой помощи, не плакала в палате – не заплачет и из-за чашки водянистого какао.

Юридически она не была полной сиротой: где-то за много километров отсюда существовали родители ее отца, Генри, переставшие общаться с сыном после его женитьбы. Отец Лилиан происходил из «приличной семьи», и достопочтенных Томпсонов не устроил его брак с «чернявой бродяжкой», никогда не говорящей о своих родителях. Не смягчило их и рождение внучки, а уж когда они узнали о ее «особенностях», то не поскупились на красноречивые комментарии.

Текли минуты – звенел телефон, уходила и возвращалась Роберта, периодически пытаясь о чем-то заговорить с Лилиан, перегнувшись через стойку сестринского поста; перепрыгивала на следующее деление прямоугольная стрелка на круглых часах, висящих на стене; ходили мимо люди, чей мир не изменился этим утром, не рухнул, не рассыпался осколками стекла.

Остывал нетронутый какао.

Лилиан сидела, вцепившись пальцами в край кресла, и смотрела в одну точку, пытаясь не видеть сквозь чистый белый кафель алую лужу на асфальте, по которой бьют тугие струи дождя.

– Я пришел за девочкой.

Голос, низкий и густой, прокатился по коридору, каким-то образом заглушая все остальные звуки, подобно тому как набежавшая волна смывает следы с песка.

Лилиан повернула голову.

Напротив Роберты, будто разом заняв все свободное пространство, несмотря на средний рост и худощавое телосложение, стоял мужчина.

На вид ему было лет шестьдесят, гладкие черные волосы с намечающимися залысинами убраны в низкий хвост, на висках серебрится абсолютная седина. Он стоял к Лилиан в профиль, и она скользнула взглядом по крупному орлиному носу и твердой линии губ, придающих ему властный вид. Смуглая кожа лица испещрена глубокими морщинами, однако не наводящими на мысли о старости или немощности. Большие черные глаза требовательно впились в медсестру, которая невольно попятилась под этим прямым взглядом, рассматривая странного посетителя. Лилиан, на одну благословенную секунду забыв о событиях этого дня, подалась вперед, разглядывая одежду незнакомца.

Расстегнутый черный камзол являл миру темно-фиолетовую жилетку, надетую на черную рубашку с расстегнутым воротом, которая заканчивалась черным же шейным платком с серебристо поблескивающей брошью. Черные брюки опускались на сверкающе-черные ботинки, а рядом с ними в пол упиралась эбеново-черная трость с навершием в виде серебряного черепа какой-то птицы. Мужчина слегка опирался на нее длиннопалой рукой с выступающими венами, пропуская клюв между пальцев; на безымянном блеснул перстень с зеленым камнем.

Медсестра, чуть приоткрыв рот, изучала новоприбывшего с нескрываемым удивлением, и он, видимо раздосадованный ее молчанием, медленно выдохнул, отчего его хищные ноздри чуть дрогнули.

– Я. Пришел. За девочкой, – повторил мужчина раздельно, будто разговаривая с неразумным ребенком. – Где она?

Роберта мотнула головой, словно пытаясь прогнать наваждение, и растянула губы в дежурной улыбке.

– За какой девочкой, сэр? Как вас зовут? Можно увидеть ваши документы?

– Меня зовут Джеймс Кроу, – произнес мужчина со спокойным достоинством человека, чье имя открывает любые двери. Вопрос про документы он проигнорировал. – И я пришел за Лилиан Томпсон.

Брови Роберты взмыли вверх, к прямой темной челке, и она посмотрела на замершую от удивления Лилиан. Джеймс Кроу, проследив за ее взглядом, тоже повернулся к ряду кресел.

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Джеймс – разглядывая ее, но без праздного любопытства, к которому она уже привыкла, а, скорее, с долей усталого интереса. Лилиан – пытаясь вписать этого странного мужчину в окружающую реальность.

Он привычным движением упер перед собой трость, сложил на нее руки и коротко вздохнул.

– Ты пойдешь со мной?

Лилиан моргнула. Ее родители вели довольно уединенный образ жизни: в почтовом ящике появлялись только счета, по телефону звонили только с работы, и она не знала никого с таким именем. И все же…

Хлопнула входная дверь. Порыв воздуха прокатился по коридору, взметнул полы черного камзола, тронул тонкие пряди волос у лица Лилиан, обдавая ее запахом свежести после отшумевшего ливня и почему-то соли.

Что-то непонятное колыхнулось в ее сознании, и неожиданно для себя она кивнула.

– Я ее забираю. – Джеймс обернулся к Роберте с таким видом, будто пришел выбрать племенную кобылу и сообщал, что этот жеребенок ему подходит.

– Нет, так не делается. – Медсестра нервно заправила за ухо прядь темных волос, отпрянула, словно пытаясь оказаться подальше от этого человека. – Есть документы, бумаги, ее отправят к родственникам…

– Я и есть ее родственник, – спокойно оборвал ее Джеймс, – и все подпишу. – Он небрежно махнул рукой, словно давая понять, что это не стоит ему никаких усилий.

Роберта моргнула. Потом еще раз. Лилиан, подавшись вперед со своего места, с удивлением наблюдала, как пухлогубый рот медсестры чуть приоткрылся, а взгляд стал мутным и сонным.

– Х-хорошо… – проговорила она тусклым голосом, глядя куда-то мимо Джеймса, который неотрывно смотрел на нее, чуть наклонив голову вперед. – Б-бумаги…

– Не нужны, – спокойным, чуть скучающим тоном закончил за нее Джеймс.

Когда Роберта, опустив голову так, что волосы скрыли лицо, уткнулась остекленевшим взглядом в лежащие на столе больничные карты, он вновь повернулся к Лилиан:

– Идем?

Шагая рядом с ним в сторону выхода, Лилиан поняла, что еще удивило ее в Джеймсе: он оказался единственным, чей взгляд не метался по ее лицу, кто не обратил внимания, что глаза у нее разного цвета.

Двери больницы выдохнули их на улицу, в по-вечернему шумный город. Больницу они покинули просто и быстро, никто даже не взглянул на мужчину в черном камзоле, никто не спросил, куда он ведет девочку в сиреневой толстовке, держащуюся от него на некотором расстоянии и смотрящую себе под ноги.

Красные лучи солнца отражались от окон окружающих небоскребов, бросали блики на стены зданий, слепили зайчиками спешащих домой людей, которые торопились вернуться к своим семьям.

Лилиан по привычке задумалась о времени, прикидывая, когда отец вернется с работы, – и горло сжалось, а глаза защипало.

Никогда.

Мысль о потере обоих родителей еще не стала ей привычной – даже в своей дикости, – и Лилиан замерла в нескольких шагах от серо-белого здания больницы, хватая ртом воздух и до боли сжимая кулаки, чтобы не дать хлынуть слезам. Нет, не сейчас.

Джеймс, отошедший было на несколько шагов, обернулся и остановился. Он явно не привык ходить по улице с ребенком, с кем-то, кто не следует за ним просто потому, что сам он идет вперед.

Джеймс стоял и смотрел на Лилиан, чуть наклонив голову и сложив руки на своей трости, не пытаясь ни утешить, ни заговорить. Вздохнув, он подошел ближе.

Мягкий ветерок, к вечеру ставший прохладным, хоть весна в этом году и выдалась ранняя, чуть шевелил полы его камзола, длинные солнечные лучи придавали смуглой коже красноватый оттенок, делая его похожим на вождя какого-то древнего племени.

Взяв себя в руки, Лилиан дернула подбородком и вперила в мужчину тяжелый взгляд – странный порыв, заставивший ее в больничном коридоре встать и пойти с ним, почти прошел, и, хотя она не чувствовала от Джеймса никакой угрозы и, сама не понимая почему, была твердо уверена, что он не причинит ей вреда, причина его появления оставалась для Лилиан загадкой.

– Пойдем. – Его голос и здесь, на шумной улице, звучал четко и ясно.

И снова она послушалась, шагнула раз, другой – мелькнули носки ботинок с нелепыми лиловыми бабочками – и последовала за Джеймсом.

Они прошли до конца улицы, обтекаемые людским потоком, и повернули в небольшой пустынный переулок. Стоило им обогнуть здание, как уличный шум стих, будто они оказались в каком-то другом, существующем отдельно от гудящего мегаполиса месте, и Лилиан, оторвавшая взгляд от носков своих ботинок, удивленно вскинула брови.

У тротуара стояла не просто машина – это была крепость на колесах, будто появившаяся здесь прямиком из какого-то гангстерского фильма. Сияющий на солнце черный корпус, тяжелые «крылья» над широкими черными колесами, угловатые линии и дверцы, открывающиеся в обратную сторону. Такие автомобили Лилиан видела только на картинках и в кино. Она пораженно оглядела машину, скользнув взглядом по хромированным ручкам дверей и крупным круглым фарам, торчащим вперед и вверх, словно рожки улитки, и невольно попятилась.

Рядом с машиной стоял пожилой мужчина – простой черный костюм с фиолетовым ромбом на груди, фуражка и излишне прямая осанка выдавали в нем водителя. Он чуть склонил голову, здороваясь, и в его официально-отстраненном взгляде Лилиан заметила искорки любопытства.

– Спасибо, Рошто, – кивнул Джеймс, когда водитель церемонным движением распахнул перед ними дверцу. Лилиан замешкалась: настороженность детей больших городов запрещала ей садиться в машину к незнакомцу.

Джеймс, положив руку на дверцу, чуть приподнял брови.

– Ты, конечно, можешь бежать за машиной, но путь неблизкий.

Лилиан вскинула на него гневный взгляд, шумно выдохнула через нос – и сдалась.

Внутри монструозное авто оказалось не менее впечатляющим, чем снаружи: кожаные сиденья, панели из вишневого дерева, медь и бронза. Будь этот день обычным, Лилиан бы не переставая крутила головой и радовалась возможности прокатиться на такой машине, но сейчас она, устало откинувшись на сиденье рядом с Джеймсом, лишь отстраненно отметила про себя необычность обстановки и уперлась взглядом в спинку переднего кресла.

Машина шла плавно, словно неровности асфальта ее ничуть не беспокоили, и вскоре они покинули знакомый Лилиан район. По мере того как солнце опускалось за горизонт, мелькающие за окном улицы выглядели все более холодными и чужими, небоскребы постепенно уступали место обычным жилым домам, а те становились все ниже и появлялись все реже. День стремительно угасал, в воздухе уже разлились синие чернила подступающей ночи.

Они ехали уже больше получаса – в полной тишине. Джеймс хранил молчание, неотрывно смотря вперед и поглаживая птичий череп на своей трости. Лилиан пару раз бросила на него быстрый взгляд и снова уставилась прямо перед собой – что-то в его позе, в манере держаться, несвойственной пожилым людям, не дающей думать о нем как о пожилом человеке, словно заставляло сохранять дистанцию.

– У тебя, полагаю, много вопросов, – наконец подал голос Джеймс. Лилиан чуть вздрогнула от неожиданности и обернулась к нему. – Отвечу на главные.

Джеймс замолчал, будто собираясь с мыслями. Тени, проникающие через окно машины, скользили по его лицу, то скрывая морщины, то подчеркивая блестящую черноту глаз.

– Да, я действительно твой родственник. Нет, я не причиню тебе вреда, ты моя кровь и к тому же совсем детеныш.

Лилиан смотрела на него, не шевелясь и никак не реагируя. Бросив мимолетный взгляд на пейзаж за окном, Джеймс продолжил:

– Мы едем ко мне домой. Точнее, теперь к нам домой, потому что жить ты будешь со мной. Да, ехать далеко. – Он сделал паузу и посмотрел прямо на Лилиан. – Меня зовут Тиор Базаард. Твоя мать была моей дочерью, но не вздумай называть меня дедушкой.

Наверное, Лилиан нужно было удивиться. Попытаться выяснить что-то. У них в семье бытовало негласное мнение, что ее мать, Джулия, – сирота и что о родителях не рассказывает ничего потому, что потеряла их каким-то чудовищным образом. В другой ситуации Лилиан, скорее всего, задала бы массу вопросов, но сейчас лишь кивнула, опустошенная и, казалось, разучившаяся испытывать сильные эмоции.

Какое-то время она просто сидела не шевелясь, подложив под себя руки и уперев взгляд в вишневую обивку переднего сиденья.

У мамы был отец. У мамы есть отец. А вот самой мамы – мамы больше нет.

То огромное, что медленно заполняло все ее существо с момента аварии, с момента, когда она, открыв глаза, увидела безжизненно повисшую между сиденьями мамину руку, вдруг развернулось, заполняя ее до конца, без остатка, навалилось, поглощая, топя в своей вязкой бесконечности, впивающейся в нее миллиардами бритвенных лезвий, и из глаз Лилиан хлынули слезы. Она опустила лицо в ладони, сотрясаясь в беззвучных рыданиях, пытаясь понять как, как это могло произойти, как ей жить теперь в мире, где нет странных маминых сказок по вечерам; нет огромных порций мороженого по пятницам, которые отец покупал на всех по пути с работы; нет маминого голоса, требующего не заходить к ней в мастерскую без стука; нет запаха растворителя и крохотных мазков масляной краски на ее одежде и коже, которые она не заметила и не оттерла; нет папиных утренних поисков ключей от машины, нет его ставшего ритуальным каждодневного обещания купить батарейки в кухонные часы; нет препирательств родителей о том, можно ли ей шоколадные хлопья перед сном; нет даже их ссор – нет ничего, что она привыкла считать своей жизнью.

С какой-то неумолимой отчетливостью Лилиан поняла, что никогда больше не увидит свой дом, свою комнату, свои игрушки, что эта дорога – ее прощание с привычным укладом дней, что эта огромная черная машина уносит ее не просто от родного города, но от всей ее жизни, которая теперь навсегда осталась в прошлом и уже никогда не будет прежней.

Слезы текли и текли, пока легкие не заболели от судорожных всхлипов. В груди образовалась пустота, в мыслях – тягучая вата.

Когда она оторвала руки от лица, то увидела, что Тиор протягивает ей платок. Он смотрел на нее еще пару секунд, а затем, вздохнув, вновь устремил взгляд вперед, на летящую перед ними дорогу.

Лилиан, рассеянно сминающей в руках платок, показалось, что в отстраненном выражении лица его что-то изменилось, и даже чеканный профиль выглядит теперь не таким жестким.

Когда Тиор вновь заговорил, не отрывая глаз от дороги, Лилиан вздрогнула от неожиданности.

– Я не видел твою мать пятнадцать лет. Но это не значит, что я ничего не чувствую. – Он помолчал и повернул к ней голову – тяжело, медленно, словно через силу признавая, что горе Лилиан касается и его. – И на самом деле ее звали Джабел.

Они ехали долго. Коттеджи сменились полями, деревьями, ночь окончательно завладела миром, укутав его черным бархатом. Лилиан, измученная событиями этого дня и убаюканная мерным движением машины, заснула, прислонившись головой к окну.

Тиор Базаард смотрел на девочку, которая заснула, отдавшись на милость усталости. Не таким он представлял свое потомство. Но вот оно, непредсказуемое влияние человеческой крови: волосы не черные, как у него самого или ее матери, а каштановые, кожа хоть и кажется оливковой, на самом же деле светлее и просто загорела…

Тиор вздохнул.

Что же ты наделала, Джабел?

Он любил дочь. Правда любил. Внимания ей и Лимару доставалось поровну – как и наказаний. Сын со временем должен был занять его место, а до того гордо носить титул шибет, наследника. Лимар полностью был предан их быту, их жизни, их народу. В нем Тиор никогда не сомневался.

Но Джабел была другой – с юности. Как только ей разрешили самостоятельно передвигаться по внешнему миру, она стала проводить там слишком много времени. Читала книги, написанные людьми, завела какие-то знакомства, назвавшись Джулией. Потом уговорила его отпустить ее учиться рисованию в человеческий университет, аргументируя просьбу тем, что в их среде нет достойных учителей и ее талант просто умрет. Справедливости ради стоило признать, что это было правдой: рисовала Джабел великолепно, в свои юные годы превосходя местных мастеров.

Он сдался и отпустил ее, наказав возвращаться домой при каждой возможности.

Она упорхнула, счастливая.

Приезжала на каникулы, взахлеб рассказывая о мире людей, потом надолго исчезла, сказав, что у нее сложный проект.

А затем вернулась. Чтобы сообщить, что влюбилась. Что знает: отец и брат ее не отпустят и не благословят, что ее человеческого мужчину не примут. Что отказывается от всего и выходит замуж.

Это был гром среди ясного неба. Первой мыслью Тиора было, что это ловушка, часть Игры. Что кто-то – неважно, кто именно, врагов у их рода хватало – решил пойти в обход правил и убрать члена семьи не физически, а устранив из их Дома. Он тщательно проверил все, что касалось избранника дочери. Нет, обычный человек. Обычный. Человек.

И она ушла. Оставила все, что связывало ее с семьей и своим народом, со слезами на глазах простилась с ним и братом – оба хранили молчание, хоть и смотрели ей вслед.