Kitobni o'qish: «Вторая рука»

Дик Фрэнсис

Shrift:

Dick Francis

WHIP HAND

* * *

Вторая рука

Пролог

Мне снились скачки.

Ничего удивительного. Я участвовал в тысячах скачек.

Мне снились препятствия. Снились лошади, снились жокеи в куртках всех цветов радуги, снились мили и мили зеленой травы. Толпы народу на трибунах, овалы лиц – просто пятна телесного цвета, неразличимые отсюда, где я лечу мимо, пригнувшись и привстав на стременах, весь вложившись в скорость.

Я видел разинутые рты и, хотя не слышал ни звука, знал, что все орут.

Орут, повторяя мое имя, желая мне победы.

Победа – это все. Победа – моя работа. То, чем я живу, к чему стремлюсь, ради чего родился на свет.

Там, во сне, я выиграл скачку. Рев толпы сделался торжествующим, и это торжество вознесло меня на своих крыльях, точно океанская волна. Но суть была не в торжестве – суть была в победе.

Проснулся я в темноте, как бывало часто. На часах – четыре утра.

Вокруг тишина. Никакого радостного рева. Просто тишина.

Я все еще чувствовал, как мчусь вперед вместе с конем, как переливаются мышцы в наших напряженных телах, двигаясь вместе, сливаясь воедино. Я чувствовал стремена на ногах, шенкеля, стискивающие бока лошади, равновесие, чувствовал вытянутую гнедую шею прямо напротив своего лица, и гриву, лезущую в рот, и поводья в руках…

Тут я очнулся во второй раз. Уже по-настоящему. Тот момент, когда я заворочался, открыл глаза и вспомнил, что больше мне в скачках не участвовать. Никогда. И меня заново, как в первый раз, ожгло болью утраты. Такие сны – они для здоровых, неискалеченных.

Мне они снились очень часто.

Дурацкие, бесполезные сны.

В жизни, конечно, все иначе. Забываешь сны, встаешь, одеваешься и живешь дальше как можешь.

Глава 1

Я вынул из руки аккумулятор, вставил его в зарядное устройство и осознал это только десять секунд спустя, когда пальцы почему-то отказались сгибаться.

«Как странно», – подумал я. Зарядка аккумулятора и все связанные с этим действия настолько стали второй натурой, что я проделал это машинально, помимо сознательных усилий, как зубы почистил. Только тут я впервые понял, что наконец-то заставил свое подсознание – по крайней мере, наяву – смириться с тем фактом, что вместо левой руки у меня теперь устройство из металла и пластика, а не из мышц, костей и крови.

Я развязал галстук, небрежно бросил его поверх пиджака, лежащего на кожаном подлокотнике дивана, потянулся и вздохнул с облегчением: наконец-то дома! Вслушался в привычную тишину квартиры и, как обычно, ощутил, как жесткие тиски внешнего мира разжимаются под действием долгожданного покоя.

Нет, наверно, эта квартира была скорее убежищем, чем домом. Уютная, да – но не сказать, чтобы неспешно и любовно обустроенная. Наоборот, покупалось все единым махом, за один заход в магазин: «Мне, пожалуйста, это, это и вот это… и отправьте как можно быстрее, будьте любезны». Как-то оно все со временем притерлось, однако теперь не осталось ничего такого, что мне было бы больно потерять. А если это защитный механизм – что ж, по крайней мере, я это осознавал.

Я расслабленно бродил по квартире без пиджака и без тапочек. Включил теплые лужицы настольных ламп, вразумил привычным шлепком капризный телевизор, налил себе малость виски с устатку, а вчерашнюю посуду решил пока не мыть. Стейк в холодильнике есть, деньги в банке тоже, и кому, вообще, нужна еще какая-то цель в жизни?

Я уже привык большую часть дел делать одной рукой – так было быстрее. Хитроумная искусственная рука, работающая при помощи электромагнитов на электрических импульсах, производимых тем, что осталось от моего предплечья, умела разжиматься и сжиматься не хуже тисков, но очень уж неспешно. Зато с виду она была почти как настоящая – вплоть до того, что некоторые люди даже не замечали, что она искусственная. На ней имелись и ногти, и длинные выступы связок, и синие полоски сосудов. Оставаясь один, я пользовался ею все реже и реже, однако предпочитал, чтобы она была при мне.

Я рассчитывал прожить этот вечер не хуже, чем многие другие. Развалился на диване, задрав ноги, согнув колени, с пузатым стаканчиком под рукой, готовясь наслаждаться чужой жизнью на небольшом экранчике. Когда на середине довольно милой комедии кто-то позвонил в дверь, я был несколько раздосадован.

Я встал скорее неохотно, нежели с любопытством, пристроил стаканчик на пол, нашарил в карманах пиджака запасной аккумулятор, который всегда там носил, и вставил его в гнездо на руке. Потом застегнул обшлаг рукава поверх пластмассового запястья, вышел в тесную прихожую и посмотрел в дверной глазок.

Никаких неприятностей за дверью не наблюдалось – разве что неприятности приняли облик леди средних лет в голубой косынке. Я отворил дверь и вежливо сказал:

– Добрый вечер! Чем могу служить?

– Сид, – сказала она, – можно войти?

Я пристально посмотрел на леди. Кажется, мы с ней незнакомы. Однако же очень многие незнакомые люди запросто называли меня по имени. Я всегда принимал это как комплимент.

Из-под косынки выбивались жесткие темные кудри, глаза прятались под темными очками, ярко-алая помада привлекала внимание к губам. Поведение женщины выдавало ее смущение, и она, похоже, дрожала под своим свободным бежевым плащом. Казалось, она пребывала в уверенности, что я ее узнаю́, но на деле произошло это только тогда, когда она нервозно оглянулась через плечо и я увидел ее профиль на светлом фоне.

Но и тут я не уверился до конца и осторожно спросил:

– Розмари?

– Послушай, – сказала она, протиснувшись мимо меня, как только я распахнул дверь пошире, – мне просто необходимо с тобой поговорить!

– Ну… входи, что ли.

Пока я запирал входную дверь, она остановилась перед зеркалом в прихожей и принялась развязывать косынку.

– Господи, ну и видок у меня!

Узел никак не хотел развязываться – пальцы у нее слишком сильно дрожали. Наконец она досадливо фыркнула, задрала обе руки и попросту стянула косынку с головы. Вместе с косынкой снялись и черные кудри, и я увидел куда более знакомую каштановую гриву Розмари Каспар, которая уже пятнадцать лет звала меня «Сидом».

– Господи, – повторила она, пряча в сумочку темные очки и доставая платок, чтобы стереть эту жуткую кричащую помаду, – я не могла не прийти! Я не могла не прийти!

Я смотрел на ее трясущиеся руки, слушал срывающийся голос и думал о том, сколько людей в таком состоянии я повидал с тех пор, как сделал своей профессией чужие беды и невзгоды.

– Идем, я тебе налью, – сказал я, понимая, что она и нуждается в этом, и ожидает этого. Эх, пропал мой спокойный вечерок! – Тебе виски или джину?

– Джину… с тоником… да все равно.

Не снимая плаща, она прошла за мной в гостиную и плюхнулась на диван, как будто у нее ноги подогнулись. Я мельком глянул в ее мутные глаза, выключил хохот из телевизора и налил ей успокоительную дозу дешевого джина.

– На, – сказал я, протягивая ей стаканчик. – Ну и какие у нас проблемы?

– Проблемы! – на секунду взвилась она. – Проблемы – это слабо сказано!

Я взял свой стаканчик и уселся в кресло напротив нее.

– Я тебя сегодня видел издали на скачках, – сказал я. – На тот момент проблема уже существовала?

Она сделала большой глоток.

– Да, еще как! А как ты думаешь, почему я притащилась на ночь глядя в твою чертову квартирку, в этом дурацком парике, когда могла спокойно подойти к тебе прямо там, на скачках?

– Ну и почему же?

– Да потому, что мне меньше всего хотелось бы, чтобы меня видели беседующей с Сидом Холли на ипподроме или за его пределами!

Я несколько раз выступал на лошадях ее мужа, давным-давно, когда еще был жокеем. Когда я еще был достаточно легким для гладких скачек, до того, как перешел в стипль-чез. До успеха, до славы, до падения, до сломанной руки… короче, в былые дни. С бывшим жокеем Сидом Холли она свободно могла говорить в любой момент. Но к Сиду Холли, который не так давно переквалифицировался в частные детективы широкого профиля, она могла прийти не иначе как в темноте и страхе.

Лет сорок пять ей было, наверное. Я впервые задумался об этом и только теперь осознал, что, несмотря на долгое шапочное знакомство, я никогда не приглядывался к ней достаточно внимательно, чтобы во всех подробностях запомнить ее лицо. Общее ощущение изысканной элегантности – это да, это я помнил. А опущенные кончики бровей и век, шрамик на подбородке, легкий, но заметный пушок на щеках – это все было для меня новостью.

Она вдруг подняла глаза и тоже стала пристально всматриваться в меня, словно и она никогда прежде как следует меня не разглядывала. Я подозревал, что для нее перемена оказалась куда более радикальной. Теперь я был уже не мальчишкой, которому она некогда довольно резко выдавала указания на предстоящую скачку, а мужчиной, к которому она пришла за помощью. Я успел привыкнуть к тому, что этот новый взгляд на меня вытесняет прежние, более непринужденные отношения. Мне не раз случалось сожалеть об этом, но ничего не попишешь, пути назад нет.

– Все говорят… – неуверенно начала она. – Ну, то есть… за прошлый год я не раз слышала…

Она откашлялась.

– Поговаривают, что ты человек толковый… очень толковый в таких делах. Но я просто не знаю… вот я пришла… и как-то оно все… ну, то есть… ты ведь жокей.

– Был жокеем, – сухо уточнил я.

Она мельком глянула на мою левую руку, но больше ничего говорить не стала. Она и так все знала. В мире скачек это все были прошлогодние новости.

– Может, все-таки объяснишь, что ты хотела? – спросил я. – Если я не сумею ничем помочь, то сразу так и скажу.

Мысль о том, что я, может, еще и не сумею ей помочь, всколыхнула ее страхи, и она снова принялась дрожать в своем плаще.

– А больше никого нет, – сказала она. – Мне больше не к кому обратиться. Я вынуждена поверить, что ты… что ты можешь все, что рассказывают.

– Ну я же не супермен какой-нибудь! – возразил я. – Я так, хожу и разнюхиваю.

– Ну… Господи ты боже мой…

Она допила свой стаканчик, стекло зазвенело, стуча о зубы.

– Господи, только бы…

– Да сними ты свой плащ наконец, – решительно сказал я. – Выпей еще джину. Сядь на диван и начни с самого начала.

Она, словно загипнотизированная, встала, расстегнула пуговицы, сбросила плащ и снова села.

– Я не знаю, с чего начать.

Она взяла налитый заново стаканчик и прижала его к груди. Под плащом на ней были кремовая шелковая блузка, рыжеватый кашемировый свитер, массивная золотая цепочка и черная юбка элегантного покроя – скромный повседневный наряд женщины, не знающей проблем с деньгами.

– Джордж в ресторане, – сказала она. – Мы решили заночевать в Лондоне. Он думает, я в кино пошла…

Джордж, ее муж, входил в первую тройку британских тренеров спортивных лошадей и, вероятно, в первую десятку всего мира. На ипподромах от Гонконга до Кентукки его чествовали как одного из великих. В Ньюмаркете, где он жил, Джордж был королем. Если его лошади выигрывали Эпсомское дерби, «Триумфальную арку» или Вашингтонский международный кубок, этому никто не удивлялся. Часть из лучших чистокровных лошадей всего мира год за годом стекалась в его конюшню, и сам факт, что лошадь стоит у Каспара, придавал ее хозяину определенный вес среди коневладельцев. Джордж Каспар мог себе позволить отказать любой лошади и любому владельцу. Ходили слухи, будто дамам он отказывает редко, но, если проблема Розмари состоит именно в этом, тут я ей не помощник.

– Он ничего не должен знать! – нервно сказала она. – Обещай не говорить ему, что я приходила, слышишь?

– Ну, обещаю, с поправкой на возможные обстоятельства.

– Этого мне мало!

– Больше ничем помочь не могу.

– Ты сам поймешь, – сказала она. – Ты поймешь почему… – Она отхлебнула джину. – Ему это, может, и не понравится, но он же с ума сходит от беспокойства.

– Кто, Джордж?

– Ну а кто ж еще? Джордж, разумеется. Не валяй дурака. Для чего еще я могла сюда заявиться в этом дурацком маскараде?!

Розмари сорвалась на визг и, похоже, сама удивилась. Она старательно сделала несколько глубоких вдохов и начала заново:

– Что ты думаешь о Глинере?

– Э-э-э… – протянул я. – Все были разочарованы.

– Полное фиаско! – сказала она. – Ты же знаешь.

– Ну да, бывает, – кивнул я.

– Нет, не «бывает»! Один из лучших двухлеток, которые когда-либо стояли у Джорджа. Блестяще выиграл три скачки для двухлеток. Всю зиму считался фаворитом «Гиней»¹ и дерби. Все говорили, что он станет одним из лучших. Что станет чудом.

– Ну да, – сказал я. – Я помню.

– И что потом? Прошлой весной он участвовал в «Гинеях». И спекся. Полный провал. О дерби ему даже и мечтать не приходилось.

– Ну, бывает, – повторил я.

Она бросила на меня раздраженный взгляд, поджала губы.

– А Зингалу? – спросила она. – Что, скажешь, и такое бывает? Два лучших жеребчика в стране, в два года подавали блестящие надежды, оба с нашей конюшни. И ни один не выиграл ломаного пенни в прошлом сезоне, в трехлетнем возрасте. Стояли в денниках, бодрые как огурчики, лопали как не в себя и ни к черту не годились!

– Ну да, тут есть над чем подумать, – согласился я, но не очень убежденно. Лошадь, не оправдавшая больших надежд, – это так же естественно, как дождь в выходные.

– Ну а Бетесда, годом раньше? – гневно зыркнула на меня Розмари. – Одна из лучших кобыл-двухлеток! Несколько месяцев считалась фавориткой «Тысячи гиней» и «Оукса». Потрясающая лошадь. Когда она выходила на старт «Тысячи», выглядела на миллион долларов. И пришла десятой. Десятой, чтоб тебя!

– Но ведь Джордж наверняка все проверил и перепроверил, – сдержанно сказал я.

– А то как же! Чертовы ветеринары всю конюшню облазили. Тесты, анализы – все. Все по нулям. Три блестящие лошади, все как одна, ни к черту не годятся. И никаких объяснений. Ничего!

Я тихонько вздохнул. С моей точки зрения – обычная история, со всяким тренером может случиться. И вовсе не повод для тайных визитов в париках.

– А теперь вот Три-Нитро, – ошарашила меня Розмари.

Я невольно выдохнул – только что не крякнул. Без Три-Нитро сейчас не обходилась ни одна колонка, посвященная скачкам. О нем говорили как о лучшем жеребчике десятилетия. Прошлой осенью, будучи двухлеткой, он затмил всех соперников, и почти никто не сомневался, что этим летом он будет звездой. Я видел, как он выиграл «Миддл-Парк» в сентябре в Ньюмаркете, с рекордным результатом, я, как наяву, видел его мчащимся по дорожке с почти невероятной скоростью.

– До «Гиней» всего две недели, – сказала Розмари. – Вот сегодня как раз четырнадцать дней. И предположим, что-то случится… опять что-то плохое… а вдруг и он провалится, как и те?..

Ее снова затрясло, но не успел я открыть рот, как она продолжила, повысив голос:

– Сегодня была единственная возможность… единственный вечер, когда я могла прийти… Джордж был бы вне себя. Он твердит, что ничего с конем не случится, что никто к нему даже близко не подойдет, что его стерегут как зеницу ока. Но он боится, я знаю! Весь как натянутая струна. Взвинчен до предела. Я ему предложила позвонить тебе и попросить покараулить лошадь, так он буквально взбесился. Не знаю почему. Никогда еще не видела его в такой ярости.

– Розмари… – начал я, качая головой.

– Послушай! – перебила она. – Я просто хочу, чтобы ты сделал так, чтобы с Три-Нитро перед «Гинеями» ничего не случилось. И все.

– И все…

– А что толку будет потом… если кто-то попытается что-то сделать… что толку будет жалеть, что я тебя не позвала? Я просто не вынесу этого. Я не могла не прийти. Просто не могла. Сид, скажи, что ты это сделаешь. Скажи, сколько ты хочешь, я заплачу.

– Да не в деньгах дело, – ответил я. – Ты пойми, не могу я караулить Три-Нитро так, чтобы Джордж ничего не знал, без его согласия. Это невозможно.

– Ты можешь, можешь! Я уверена! Ты ведь и раньше делал такое, про что все говорили, будто это невозможно. Я не могла не прийти. Я просто не переживу такого… и Джордж не переживет… три года подряд! Три-Нитро должен победить! Ты должен сделать так, чтобы ничего не случилось. Просто должен!

Ее вдруг затрясло еще сильнее, чем раньше. Похоже, надвигалась истерика. И я, скорее чтобы ее успокоить, чем всерьез думая, будто я способен исполнить ее желание, сказал:

– Ну ладно-ладно, Розмари. Я попробую.

– Он должен выиграть! – сказала она.

– Не вижу причин, почему бы ему не выиграть, – успокаивающе подтвердил я.

Она безошибочно уловила тон, которым я заговорил, сам того не заметив: скептический и снисходительный, намекающий на то, что все ее тревоги – не более чем фантазии впечатлительной дамочки. Я и сам заметил этот неприятный оттенок, увидел это ее глазами – и мне сделалось неловко.

– Господи, и зачем только я сюда пришла! Зря только время потратила, да? – с горечью бросила она и встала. – Ты такой же, как и все эти проклятые мужики. У тетки климакс, что с нее взять.

– Неправда! Я же сказал, что попробую.

– Ну да, конечно! – ядовито ответила Розмари.

Она нарочно раздувала свой гнев: ей сейчас просто необходимо было устроить скандал. Она практически швырнула в меня пустым стаканчиком, вместо того чтобы просто его отдать. Я попытался его поймать, но не сумел, стаканчик ударился о край журнального столика и разлетелся вдребезги.

Розмари окинула взглядом сверкающие осколки и затолкала ощетинившийся гнев обратно в коробочку.

– Извини, – отрывисто сказала она.

– Да ничего.

– Я просто переволновалась.

– Ну да, понятно.

– Надо все-таки сходить на этот фильм. А то ж ведь Джордж спросит…

Она накинула свой плащ и резкими шагами направилась к двери, по-прежнему дрожа всем телом.

– Не надо мне было сюда приходить. Но я думала…

– Розмари, – сказал я ровным тоном, – я обещал, что попробую, и я попробую.

– Никто не понимает, каково это…

Я вышел в прихожую следом за ней. Ее отчаяние сделалось осязаемым, как будто оно и впрямь висело в воздухе. Она взяла с тумбочки черный парик, нахлобучила его обратно на голову и принялась запихивать под него свои собственные волосы яростными, неласковыми тычками. Она ненавидела и себя, и этот маскарад, и меня – ненавидела свой приход сюда, и то, что пришлось врать Джорджу, и то, что приходится все делать с оглядкой, исподтишка. Она заново накрасила губы этой яркой помадой, сильнее, чем нужно, давя на тюбик, как будто хотела себя наказать; яростным рывком завязала узел на косынке и полезла в сумочку за темными очками.

– Я переодевалась в туалете на станции, – сказала она. – Как это все отвратительно! Но я не хочу, чтобы кто-то видел, как я отсюда выхожу. Потому что что-то происходит. Я это знаю. И Джордж боится…

Она стояла напротив входной двери и ждала, когда я ее отопру: стройная, элегантная женщина, выглядящая нарочито чудовищно. Мне пришло в голову, что ни одна женщина не стала бы так себя уродовать, не случись у нее беды настолько серьезной, что ей уже не важно, что о ней подумают. А я ничем ей не помог, и самое противное – из-за того, что я слишком долго знал ее совсем с другой стороны. Ведь это она всегда исподволь оказывалась в положении главной, а я с шестнадцати лет только и делал, что почтительно выполнял ее пожелания. Я подумал, что если бы я сегодня заставил ее разрыдаться, а потом пригрел, и обнял, и, может, даже поцеловал, я оказал бы ей куда большую услугу. Но между нами была стена, преодолеть которую было не так-то просто.

– Не надо мне было сюда приходить, – повторила она. – Теперь я это понимаю.

– Так ты хочешь, чтобы я… что-нибудь предпринял?

Ее лицо судорожно исказилось.

– О господи… Ну да, хочу. Но это все ужасно глупо. Я просто обманывалась. Ты ведь, в конце концов, просто жокей… всего лишь жокей!

Я открыл дверь.

– Хотел бы я, чтобы это так и было, – сказал я, как бы между прочим.

Она посмотрела на меня невидящим взглядом, думая уже о том, как поедет обратно, как пойдет в кино, как будет пересказывать фильм Джорджу…

– Я не сумасшедшая! – сказала она.

Розмари резко повернулась и пошла прочь, не оглядываясь. Я провожал ее взглядом, пока она не направилась к лестнице и не исчезла из виду, не задержавшись ни на секунду. Я закрыл дверь и вернулся в гостиную. Меня преследовало ощущение, что я все сделал не так. Казалось, в гостиной сам воздух колышется от ее страстной мольбы.

Я нагнулся и подобрал с пола крупные осколки стекла, но на полу осталось слишком много крохотных стеклянных иголочек, так что лениться было нельзя. Я сходил на кухню за совком и веником.

Держать совок нужно было левой рукой. Если просто попытаться разогнуть настоящую руку, которой у меня больше не было, искусственные пальцы разжимались, начиная с большого. А если отправить прежний приказ согнуть руку внутрь, они сжимались. Между мысленным приказом и реакцией электрических приводов всегда была задержка в пару секунд, и научиться принимать в расчет эту паузу было самым трудным.

Разумеется, эти пальцы сами собой не могли регулировать силу захвата. Люди, которые настраивали мне руку, сказали, что секрет в том, чтобы научиться брать яйца. И поначалу я раздавил пару дюжин, пока тренировался. С тех пор мне случалось по рассеянности разбивать лампочки и сплющивать в блинчик сигаретные пачки. Собственно, потому я и пользовался чудесами науки куда реже, чем мог бы.

Я вытряхнул осколки в мусорное ведро и снова включил телевизор. Но комедия уже кончилась, а начало детектива я пропустил из-за Розмари. Я вздохнул, выключил телевизор, пожарил себе стейк, а когда поел, снял трубку и позвонил Бобби Анвину, работающему на «Дейли планет».

– Даром ничего не скажу! – заявил он сразу, как понял, кто на линии.

– А что возьмешь?

– Баш на баш.

– Заметано, – сказал я.

– Ну и что тебя интересует?

– Э-э-э… – начал я. – Ты тут пару месяцев назад опубликовал в вашем субботнем цветном приложении большую статью о Каспаре. Аж на несколько страниц.

– Было дело. Спецрепортаж. Исчерпывающий анализ успеха. «Дейли планет» делает серию ежемесячных репортажей обо всяких важных шишках: магнатах, поп-звездах и так далее. Препарируем их под микроскопом, а потом всем рассказываем, как они ухитрились дойти до жизни такой.

– Ты там с девицей, что ли? – спросил я.

Повисла короткая пауза, потом я услышал сдавленное девичье хихиканье.

– Иди ты в Сибирь со своей интуицией! – сказал Бобби. – С чего ты так решил?

– Даже и не знаю, от зависти, наверно.

На самом деле я просто хотел узнать, один он или нет, причем так, чтобы не было понятно, что это важно.

– Ты в Кемптоне завтра будешь?

– Наверно, да.

– Слушай, привези мне этот номер, а? С меня бутылка на твой выбор.

– Ладно-ладно. Будет тебе этот номер.

И без долгих церемоний бросил трубку. Остаток вечера я провел, листая отчеты с гладких скачек прошлых лет и прослеживая карьеры Бетесды, Глинера, Зингалу и Три-Нитро, но так ничего толком и не откопал.

1.Имеется в виду «Две тысячи гиней», классическая британская скачка для трехлеток на ипподроме «Роули Майл» в Ньюмаркете. В упомянутой ниже скачке «Тысяча гиней» участвуют только кобылки-трехлетки.