Kitobni o'qish: «Туман»

Глава 1

Могилёвская губерния, 1871 год

Духота постепенно сменялась вечерней прохладой. Небольшой ветерок покачивал ветви старой липы, высаженной у самого дома. Её какой-то особенный, почти медовый запах наполнял всё вокруг. Хотелось, закрыв глаза, глубоко вдыхать этот невероятно манящий аромат. Именно он наполнял меня умиротворением, когда приезжала в наше старое поместье. И хотя дом уже давно не подновляли, тот всё ещё сохранял своё очарование. Наверное, благодаря воспоминаниям из детства. Именно тут я всегда ощущала себя счастливой.

Удобное кресло из ротанга, которое всегда так любила бабушка, немного скрипучее, но невероятно комфортное. Обтрепавшийся по краям плед…

И этот притягательный аромат липы. Всё как в детстве.

Бабушки уже с нами не было, но всё вокруг напоминало именно о ней.

Слуги, как и раньше, тихо сновали, накрывая на стол в малой гостиной, пока семейство переодевалось к обеду.

Вечерний выход. Как хорошо, что месье Ворт¹ уже избавил нас от тяжёлых кринолинов, хотя и турнюры также не вызывали у меня большой любви. Навешивать огромную подушку себе поверх ягодичной мышцы – то ещё удовольствие. После долгих споров с мамá мне всё-таки удалось добиться замены этого элемента в моём гардеробе на обильные складки. Всё же избавиться от «утиного» силуэта было невозможно в силу модного веяния. Родительница просто такого бы не допустила. А моя любимая юбка-брюки вообще не нашла у неё понимания, хотя для меня была самым удобным вариантом.

Гостей сегодня не было. Не считать же гостем ближайшую родню – младшего брата папá, поэтому я смогла обойтись простым домашним платьем, даже без лишних складок. Лёгкое и светлое, как раз для тёплого летнего вечера.

Я уже давно сидела на веранде, наслаждаясь вечерней прохладой, но немного нервничала. Дядя приехал не спроста. Как мы и договаривались, он должен был решить вопрос с родителями о моей поездке. Я твёрдо решила ехать в Лондон, получать степень доктора медицины. Пока ещё это удавалось не каждой женщине, а ведь прошла уже бóльшая часть 19 девятнадцатого века. И хотя сама медицина развивалась, патриархальное общество не пропускало вперёд женщин. Но некоторым единицам удалось это сделать, и я мечтала о том же.

По словам дяди, никаких проблем с этим не предвидится, так как уже пару лет я помогала ему в губернской больнице. Это было предметом большой ревности между братьями, поскольку я упорно избегала предложений родителя поработать у него, с женским контингентом. Конечно, бывать в «богадельне» папá, как называл её дядя, мне всё равно приходилось. Нужно было организовывать всевозможные благотворительные обеды и сборы средств, которых всегда не хватало. Оба брата выбрали в жизни медицину: младший лечил тела, старший же пользовал головы.

Отец, осознав такое положение дел, старался заинтересовать меня рассказами по своей стезе и трудами доктора Мейнерта². И если утро, за завтраком, посвящалось свежей прессе, то вечерами вместо политики и светских сплетен мы слушали смешные или же слезливые истории из мира дома для умалишённых.

На обед все спустились с завидной точностью. Оба брата при общей схожести, если смотреть на них, когда они находились рядом, различались не только характером, но и внешностью. Старший был более солиден, с небольшим животиком, который он пытался скрывать широким сюртуком. Движения его были размеренными, неторопливыми. Волосы с уже заметными седыми прядями зачёсаны назад, яркие янтарные глаза. Младший же был более колоритен. Тёмный шатен при модной стрижке, с карими глазами, немного сухощав, подвижен и подтянут.

Дяде Георгию было запрещено говорить во время обеда о делах в своей больнице. Мамá вовсе не подыгрывала супругу в борьбе за перетягивание меня любимой, просто не любила кровавых подробностей. Я уже давно не боялась ни вида крови, ни её упоминания, спокойно помогала дяде и с ранами, и с травмами. Он с удовольствием стал учить меня, видя неподдельный интерес с моей стороны. Учитывая же, что врачей-женщин пока в империи и не было, меня воспринимали не иначе как сестру милосердия, что очень тяготило.

– Ну, расскажи хотя бы о своих делах, Виктор, – дядю этот запрет весьма веселил, что он часто и демонстрировал, с усмешкой поглядывая на невестку. – Обсуждать с тобой Бисмарка я уже устал.

– Всё хорошо, хотя при кормлении теперь возникает очередь, – папá с удовольствием готов был рассказывать о своих пациентах часами, и эту историю мы уже слышали в подробностях.

На фоне обычных больных – спокойных или же буйных – ярко выделялись несколько звёзд. Больше всего историй папá было о Карле Христофоровиче Баньковском. Сама история его попадания в подобное заведение весьма печальна. Старший сын известного в губернии помещика, он был привлекателен, хорошо образован и принят в обществе. Деньги отцовские не проматывал, проживал с младшим братом и матерью. Никто не мог и представить его в скорбном доме. Но сначала он попал в больницу к Георгию Ивановичу, моему дяде, с сильнейшим отравлением, прямиком со званого ужина в собственном доме. Благо своевременно оказанная помощь помогла ему выкарабкаться. Вскоре, хотя здоровью его больше ничего не угрожало, ему пришлось переехать под заботу старшего, Виктора Ивановича, после того как он узнал результаты полицейского расследования. Виновницей произошедшего оказалась его собственная мать, решившая, что младший из сыновей ей более интересен в качестве наследника. Умудрившаяся пригласить на этот ужин даже несколько недоброжелателей сына под видом возможного примирения, она до последнего не верила, что её замысел раскрыт. И хотя причастность младшего Баньковского доказать так и не смогли, ему пришлось принять управление делами, продать имение и уехать, ведь слухи и перешёптывания за спиной не кончались.

Рассказ папá был связан с тем, что накормить Карла Христофоровича после происшедшего было очень затруднительно. Пищу или даже воду он отказывался принимать, в результате чего сильно исхудал. Принудительное кормление вызывало больше проблем, чем пользы. Решение, как ни странно, нашёл другой пациент, ставший кормить Баньковского из своей тарелки, продолжая есть из неё же. Вскоре к нему стали присоединяться и другие, поэтому иногда для помощи возникала целая очередь из желающих пациентов. Персонал этому не препятствовал, видя в том облегчение для себя.

– А как наш «провидец»? – старательно поддерживал беседу дядя.

– Всё так же молчалив…

Этот находчивый пациент и сам в своё время вызывал пристальный интерес Виктора Ивановича. Его привезли несколько лет назад, остановив на улице, поскольку он заявлял, что родился далеко в будущем, вещал о войнах и катаклизмах, даже что-то говорил об убийстве императора Александра Николаевича³. Документов при нём никаких найдено не было, и жандармы от греха подальше запрятали его в больницу к моему родителю. И хотя вначале называл «провидец» себя другим именем, нарекли его Ивановым Иваном Ивановичем, всё же именно это было записано в сопровождающих бумагах. Вначале Иван Иванович с удовольствием беседовал с врачами, рассказывал о грядущем, но впоследствии замкнулся в себе и перестал общаться. Папá отмечал в нём при так заметной малой образованности редкую способность видеть необычное в обыденных вещах, эрудицию, а также весьма доброе отношение к окружающим его пациентам. Ни прошлое, ни имя «провидца» так и не удалось выяснить за всё время пребывания его в больнице. Виктор Иванович всё же планировал выписать его, предложив место санитара, поскольку ни дома, ни работы у него не было.

– И что же, совсем-совсем ничего интересного? – не унимался Георгий Иванович.

– Ну почему же… Модест Платонович написал письмо племяннику, – улыбнулся папá.

– И в чём же тут интерес?

Модест Платонович Левкович – ещё одна звезда папенькиного заведения. Подающий надежды молодой человек, уже пребывавший в чине коллежского секретаря, однажды, придя поутру на службу, принялся уверять, что он есть не кто иной, как Наполеон Бонапарт. Требовал отвезти его на родину, возмущался произошедшими за последнее время изменениями в мире, даже хотел попасть на приём к императору. Что удивительно, но по-французски Модест Платонович стал говорить с заметным итальянским акцентом⁴, чем приводил всех в большое изумление. Так как, по словам родителей, каждый месяц навещающих сына, такого ранее замечено не было, а итальянского он вовсе не знал.

– Ну как же, пенял ему за Виктора Нуара⁵ и ругался, что тот позорит фамилию.

– Так я же говорил тебе, чтобы ты не разрешал своим пациентам читать газеты, даже старые. Я и своим этого не советую в процессе выздоровления…

Лицо маменьки начало кривиться невысказанными эмоциями, но она сдержалась. Ей не нравилось, когда младший из братьев поучал старшего. Мамá относилась к дяде тепло и, можно даже сказать, питала братскую привязанность. Её родной брат погиб в Крымскую войну⁶, и долгое время эта боль не затихала. Потому родительница всячески поддерживала связь между братьями. Понимание необратимости возможной потери немного примиряло её с характером деверя. Она всегда старалась сглаживать конфликты или недопонимание между ними.

– Как дела у племянников? – заметив это, дядя попытался сменить тему.

– Всё хорошо, Мишенька обещался приехать на вакации, – с удовольствием включилась в беседу матушка.

Мой младший брат Михаил в данный момент учился в гимназии и не мечтал провести каникулы в поместье, вдалеке от друзей, но всё-таки уверял в письмах мамá, что непременно приедет. Старший – Николай – студент в университете Петербурга, тем более не хотел ехать в эту глушь, но он хотя бы честно об этом заявлял.

– Пройдусь-ка я перед чаем. – Заметив знак дяди, я решила ретироваться, чтобы он мог наконец-то обсудить с родителями мой вопрос, для чего, собственно, и приехал.

Выскользнув во двор, я поспешила к давно дожидавшемуся меня верному другу.

Наше поместье немного обветшало и, конечно, не выглядело так, как ранее, до Крестьянской реформы⁷. Однако после её объявления многие старые дворовые остались в роли слуг, они очень любили бабушку и не хотели никуда уходить. Но она уже умерла, а мы тут бываем редко, в основном летом, поэтому поддерживать большой штат прислуги просто не имело смысла. Из старых дворовых остался только Степан, всю свою жизнь проживший в имении и по старости выполняющий роль то ли сторожа, то ли смотрителя.

Конюшня уже разрушилась от времени, как и многие другие постройки. А для моего мальчика подновили какой-то сарай. Коня купил для меня ещё дедушка, он же учил на нём ездить.

Ветер был очень приветливым и отзывчивым мерином. Он, как обычно, с благодарностью принял с моей ладони небольшое яблоко, захваченное со стола. Но без нашего обязательного ритуала меня бы просто не отпустили. Пришлось прижаться головой и погладить гриву, нашёптывая нежности. Ветер всхрапывал, нежно касаясь меня тёплыми губами. Постояв с ним немного я решила: пора возвращаться. Надеюсь, основную бурю я уже пропустила.

Одно из красивейших помещений поместья – старинная портретная галерея, наполненная большим количеством картин. Чтобы сократить дорогу, я решила пойти через неё. Всегда любила бывать здесь одна, хотя вечерами зала и наполнялась странными тенями. Взгляды предков иногда были приятственны, а бывало, и нет. Моё внимание постоянно привлекали три последние картины. Да и сейчас я остановилась именно рядом с ними. Три женских портрета, так похожих друг на друга: отличались причёски, одежда, позы, даже взгляды, но общие черты подчёркивали родственную связь. Открытые, чуть овальные лица с высокими лбами, у каждой дамы небольшой носик правильной формы, яркие, живые светло-зелёные глаза.

Почему-то так получилось, но два поколения подряд это имение наследуется именно по женской линии. Сначала оно досталось моей бабушке, после того как оба её брата погибли. Со смертью же маминого брата имение перешло к ней. Прабабушка, бабушка, мама… говорят, я очень похожа на бабушку в молодости. Надеюсь, с моими братьями всё будет хорошо, Ники получит это имение, а мой портрет, как хозяйки поместья, не появится на этой стене. Я собираюсь стать доктором, а не провести всю жизнь здесь.

В столовой буря была в самом разгаре:

– Эта Блэкуэлл⁸ совсем вскружила всем головы, – матушка явно была не в духе.

– Ну почему же, Катенька. Больше двадцати лет прошло, как появилась первая женщина-врач. Чем же Аннушка хуже? Умна, талантлива. России давно пора перейти на новый уровень мышления и уйти…

– Ты хочешь, чтобы она стала какой-то там феминисткой и не имела семьи? – Мамá была против, её ещё больше злило то, что папá поддерживал дядю в этом вопросе.

– Боже мой, мамá, при чём тут семья и диплом врача? Вы считаете, что от этого я буду хуже выглядеть в глазах общества? Мне это безразлично! – не выдержала уже я. – Или вы почитаете недостойным занятием лечение страждущих? – я пыталась успокоиться и говорить тише. – Даже если моими пациентами будут только женщины, я нисколько не против. Многое они просто стесняются рассказать врачам-мужчинам. Это даже лучше!

– Катенька, прогресс не стоит на месте. В любых ситуациях мы поддержим Аннушку. Да и Ники, думаю, будет рад за неё. – Виктор Иванович подошёл и обнял за плечи супругу, пытаясь успокоить.

Екатерина Павловна прикрыла глаза и глубоко вздохнула. Она не хотела отпускать меня. Сама она, безусловно, была горда, что, хотя и где-то далеко, мисс Элизабет добилась признания и смогла пройти мытарства со всеми патриархальными барьерами на пути к заветному признанию, но для меня такой участи явно не желала.

Семейный совет закончился довольно поздно, но с радостным для меня решением. Родители выделят деньги на поездку и обучение, хотя дядя при этом на какое-то время явно впадёт у мамá в немилость.

Глава 2

Видимо, яркие и положительные эмоции, пережитые вчера, придали мне сил, так что я встала рано, когда заря только окрашивала небосвод в оттенки красного, и сейчас стояла у широко открытого окна, наслаждаясь рассветом. Хотелось обнять весь мир, но такое поведение точно не нашло бы одобрения у мамá. Решила прокатиться на Ветре, он, наверное, застоялся и тоже обрадуется прогулке. Хотя его наверняка выгуливают в наше отсутствие, вчера было заметно, что он скучал без меня.

Амазонок у меня имелось несколько, но у новой была слишком большая, густо расшитая юбка, а это будет только мешать. Надеюсь, любимая юбка-брюки не слишком шокирует наших соседей, если я, конечно, встречу хоть кого-нибудь из них в такое раннее утро. Яркий новый жакет и так смотрелся слишком вычурно, но пришлось надеть ещё и цилиндр с вуалью, чтобы уж совсем не вызвать упрёки со стороны матушки и не выслушивать очередную лекцию о пристойном облачении.

Ездить на Ветре – огромное удовольствие. Иноходец, особо выученный для меня ещё при дедушке. Улучшенное дамское седло Пелье⁹ с новой подпругой специально было сделано под меня и полностью безопасно. Отец очень беспокоился, что я могу упасть, поэтому седло заказывали в Петербурге. По словам матушки, папá баловал дочь безмерно, но для меня это было проявлением его любви и заботы.

Ветер уже был готов и осёдлан. Я забежала на кухню и захватила для себя пару булочек, да яблоко своему мальчику. Исполнив наш постоянный ритуал, мы выехали из поместья. Подворье жило привычной жизнью и готовилось к пробуждению хозяев.

Неспешная поездка всегда действовала на меня умиротворяюще. Ветер специально шёл медленно, чтобы продлить нашу прогулку. Я последнее время приезжала нечасто, но он неизменно встречал меня ласково.

Впереди простирались поля, и тропинка вела к пригорку недалеко от реки. Именно с этого места открывался особенно прекрасный вид. Широкие ивы, склонившиеся к самой воде, колосящиеся полным зерном поля, вдалеке виднелось село с золотистой луковкой церкви.

И если Ветер – это воспоминание о дедушке, то этот вид напоминал мне о бабушке. Как часто мы с ней здесь рисовали акварели. Свои, по отзывам мамá, я «вымучивала», а бабушкины рисунки до сих пор украшают некоторые из комнат поместья. Хотя большую их часть увозили какие-то из её многочисленных друзей. Как я помню, в имении всё время кто-то гостил, навещали соседи, а получив приглашение на обед, приезжали даже из города.

Спрыгнув с Ветра, я медленно пошла по пригорку вдоль реки, ведя коня в поводу. Тут недалеко было моё секретное место, особенное в это время года. Благодаря множеству растущих рядом тополей оно полностью покрывалось пухом к этому моменту, превращаясь ненадолго в по-настоящему сказочное пространство. Правда, очень ненадолго. При первом же дожде всё исчезало. В детстве это вызывало у меня слёзы.

Увы, но я приехала слишком поздно. Видимо, дождь был несколько дней назад, и пуха почти уже не осталось. Присела на небольшой пенёк от поваленного дерева, решив, что это прекрасное место для завтрака. Ветер рядом громко хрустел яблоком, я же не спеша ела припасённую булочку, любуясь видами.

Ещё немного посидев, наслаждаясь утром, решила возвращаться. Всё-таки прошло несколько часов. Нужно было проехать через перелесок и заглянуть в деревеньку неподалёку. Глаша, исполняющая роль моей горничной, когда я приезжаю в поместье, сказала мне, что в этой деревне недавно родила женщина. Пару дней спустя после родов она стала хуже себя чувствовать, и близкие боятся, что у матери может пропасть молоко. Постараюсь на всякий случай осмотреть также и младенца. Детская смертность в крестьянских семьях была слишком велика. Местные знают, что всегда найдут помощь в имении, если дядя или я там. Конечно, большей частью мужики меня чураются, предпочитая видеть Георгия Ивановича, коли есть такая возможность. Но чаще им приходится довольствоваться барышней-лекаркой.

Дорога через перелесок была с детства знакомой, и меня не очень удивил небольшой туман, стелившийся вокруг. Рядом река, да и рано ещё. Но через полверсты он стал сгущаться, полностью скрыв тропу. Пришлось спешиться и вести Ветра, почему-то прядущего ушами, в поводу, чтобы не повредил ноги. Я старалась ступать аккуратно, потихоньку нащупывая дорогу.

Белая хмарь полностью окружила нас. Ветви деревьев нависали странными искажёнными тенями, а кусты казались таинственными животными, появляющимися из дымки. Окружающая сказка становилась пугающей.

Как хорошо, что я не надела новую юбку, так как, кажется, сбилась с тропы и собрала всю паутину и мусор с ближайших деревьев и кустов. Надо будет в деревне привести себя в порядок, иначе долгих нравоучений мамá не избежать. Она всё ещё считает меня ребёнком, надеясь передать воспитательную обязанность будущему супругу.

Удивительно, что тумана столь много, ведь солнце уже должно было разогнать его к этому времени, тут же не лощина. Не знаю, сколько я так брела, судя по чувствам, пару часов, но, как говорит папá, «чувства обманчивы», и может так оказаться, что не прошло и получаса, как меня поглотило это белое и невесомое, как батист, покрывало тумана.

Стало очень прохладно, сердце отчего-то бешено застучало, в ушах нарастал гул. Почему я так занервничала? Обняла голову Ветра, чтобы почувствовать его тепло и успокоиться.

– Всё хорошо, мой мальчик. Скоро мы выберемся, – пыталась успокоить сама себя.

Я уж подумала, что стоит покричать и попытаться привлечь внимание, может, из деревни кто-нибудь услышит меня… но от небольшого дуновения впереди открылась прогалина и наконец показалась искомая деревня. После странного путешествия по перелеску она казалась мне изменившейся. Я бывала тут не раз, но сегодня снедало чувство какого-то несоответствия.

И, как ни странно, никого из знакомых крестьян я так и не встретила, а на вопросы о роженице мне даже не ответили. Вообще местные недовольно косились на меня, пока я проходила мимо. Ну да, вид мой, очевидно, был совершенно не аристократический. Весь сор подлеска в полном составе на одежде… хотя не понимаю, почему так неприязненно обращаются. Не приняли же они меня за лесную мавку, выходящую из тумана? Идущий в поводу мерин решительно не вписывался в суеверие с нечистью.

Решила тут не задерживаться и отправиться сразу в имение. Попробую пробраться незаметно или же попрошу Глашу принести воды в денник к Ветру и там приведу себя в порядок.

Пришлось дать небольшой крюк, чтобы моё возвращение не было заметно из центральных окон усадьбы. Тропинка вывела на пригорок, с которого уже было видно поместье.

Тут мне пришлось остановиться. Я бы и поспешила дальше, но открывшийся вид никак к этому не располагал. Хотя представшая пастораль и не должна была вызывать такого, но меня пробил холодный пот. Нет, с усадьбой всё было в порядке, вернее, даже отлично. Но… выглядела она совершенно по-другому. Множество хозяйственных построек, люди, животные… даже старая, давно разрушенная конюшня красовалась свежей соломой на крыше.

Это было наше поместье и в то же время не оно. Ни запустения, ни потрескавшейся краски и отколовшихся кусков побелки. Такие изменения просто не могли произойти за несколько часов моего отсутствия. Поэтому я и продолжала оставаться на месте, пытаясь понять, что же всё-таки случилось. Несколько раз открывала и закрывала глаза, призывая привычный вид, который обычно встречал меня на этом месте. Ничего не помогало. Даже, вспомнив советы папá, закрыла глаза, пару раз глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться, и сосчитала до двадцати. Ничего! Открывшаяся картина нисколечко не изменилась. Я старалась успокоиться: истерика ничем не могла бы мне сейчас помочь. Кажется, какое-то время даже не дышала, опять прикрыв глаза, так как почувствовала запахи трав, принесённые сейчас небольшим порывом ветра.

Ситуацию разрядил приближающийся по тропинке мальчик, скорее всего, шедший из поместья. Худенький, чумазый, но удивительно опрятно одетый, он остановился рядом со мной и стал с интересом рассматривать мой цилиндр. Наверное, никогда не видел таких шляпок. Я решила, что у него можно хоть что-то узнать. Постаралась улыбнуться как можно более естественно и спросила:

– Добрый день. Не подскажешь ли мне, чья это усадьба внизу?

– День добрый, барышня, – поклонился малец и ответил с важностью. – Ну как же, то ж Катерины Петровны Гурской.

Не получив от меня никаких новых вопросов, паренёк продолжил свой путь, иногда оглядываясь на меня с возрастающим интересом. Что ж, я могу его понять. Видимо, моё лицо представляло собой презабавнейшее зрелище. Я позорно забыла все уроки этикета, говорящие о том, что девушка должна хранить на челе выражение покоя и скрывать любые свои эмоции.

Да и кто бы мог упрекнуть меня, если бы осознал то, что и я сейчас… Екатериной Петровной Гурской звали мою прабабушку. Она умерла лет пятьдесят назад, ещё до рождения мамá. По рассказам бабушки, arrière grand-mère (*прабабушка) была очень умна и властна, обладала непререкаемым авторитетом и умело этим пользовалась.

Бабушка вообще очень много рассказывала мне о нашей семье, а наше генеалогическое древо висело на видном месте в парадной зале, служа всеобщей непередаваемой гордости.

Похоже, меня в имении заметили, и нужно было либо уезжать, и этот момент меня особо напрягал, либо… Хотя… если уезжать, то куда? У меня нет ни денег, ни одежды. Никого из ближайших соседей, как получается, я не знаю. Совершенно неизвестная личность без каких-либо документов. За помощью, кроме усадьбы, обратиться, по сути, некуда. Да, и в имении, хоть и родня… Не говорить же, в самом деле, что я родственница, просто ещё не родилась. Куда я могу в таком случае податься? Можно, конечно, попытаться устроиться в больницу в городе, но как это сделать без документов? Заявлять как-либо о своём прибытии из будущего я вообще не собиралась. Думаю, заведения, подобные «богадельне» папá, есть даже сейчас. Становиться ещё одной Ивановой мне как-то не хотелось. И вообще… когда это «сейчас» происходит?

Если же ехать в поместье… ни для кого не будет секретом наше родство, так как это было заметно даже на старых портретах. Я не могла объявиться неизвестной родственницей или неучтённым ребёнком, тем более роль бастарда мне претила. Кем же я могла быть? Хорошо, что я любила изучать ветви нашего разросшегося рода. Этот вопрос можно было бы решить, понимай я хотя бы примерно, какой сейчас год, чтобы представить подходящих для моего возраста девиц. Но спрашивать подобное было пока не у кого.

Стала потихоньку спускаться со склона, удерживая Ветра от быстрого шага. Медленно… мне нужен хоть кто-то… как жаль, что я не успела задать этот вопрос мальчику. Это было бы крайне полезно мне сейчас.

Как и думала, из имения меня заметили и послали кого-то из дворни. Надеюсь, вопрос о сегодняшней дате не будет вызывать слишком сильных подозрений… во всяком случае, не у Екатерины Петровны же это спрашивать. Я должна придумать себе имя до того, как мы встретимся с моей прабабушкой. А уж наше родство не будет для неё никаким секретом, стоит только на меня взглянуть. Поэтому придётся смущать приближающегося явно по мою душу мужичка странными вопросами. Даже если хозяйке передадут, можно будет сослаться на то, что меня не так поняли…

– День добрый, барышня, вы часом-с не заблудились? – вышедший мне навстречу дворовой чем-то напоминал Степана, вероятно, он был его отцом, а может, и дедом.

– Нет, любезный. Я ищу усадьбу Екатерины Петровны. Как поняла, это и есть она?

– Так точно-с.

– Дома ли барыня?

– За вами и послала-с. Неладно, что барышня-с – и одна, – мужчина с интересом меня рассматривал, видимо, приходя к каким-то своим выводам.

– Хорошо, показывай дорогу.

– Как изволите.

– Не подскажешь ли мне, любезный, какой сегодня день? – задала наконец мучивший меня вопрос, когда сопровождающий взял Ветра под уздцы и повёл в имение.

– Ну дык, славных и всехвальных апостолов Петра и Павла, – и, видя всё ещё вопрос на моём лице, продолжил… – Двадцать девятое июня одна тысяча осемьсот одиннадцатого года, барышня.

Прикрыла глаза и улыбнулась. Хотя улыбаться тут было нечему, я каким-то странным образом оказалась в прошлом на шестьдесят лет назад… но причина для улыбки была. Я поняла, кем могу представиться, и это не вызовет совершенно никакого смущения или недоверия.

Екатерина Петровна Гурская имела на сей момент четырёх живых детей: Софью, Михаила, Александра и Марию. Старшая дочь, Софья, к данному периоду была замужем и проживала с мужем и детьми в Пруссии. Насколько я помнила, после одна тысяча восемьсот шестого года переписки между ними почти не было, а последний раз баронесса Клейст приезжала к матери в Россию ещё в тысяча восемьсот втором году. Из рассказов бабушки я помню, что Екатерина Петровна до самой своей смерти пыталась узнать о судьбе семьи своей старшей дочери, переписка с которой так внезапно оборвалась. Что, естественно, после Наполеоновских войн было весьма проблематично. Как раз-таки у Софьи Клейст была дочь подходящего для меня возраста. Её давно никто не видел, сведения о ней были весьма скудны, а при последних письмах она была ещё девочкой.

Итак, я буду баронессой Луизой Марией Клейст, только вот первый вопрос, который задаст «бабушка» – откуда я здесь взялась: грязная, без вещей и главное, без слуг и сопровождения. Другой сложный вопрос – документы, особенно подорожная.

«Думай, Аннушка!» – так часто повторял дядя Георгий, спрашивая меня о разных методах лечения. Сейчас мне предстояло это делать очень быстро.

В принципе, самое простое решение – недалеко, после польской границы, мы остановились перекусить на берегу реки… я решила размяться в седле после долгой поездки в дормезе… на нас напали разбойники… я, естественно, ускакала. В итоге без вещей, без документов, без сопровождения – наконец-таки добралась до родственников, к которым была отправлена родителями, подальше от творившегося в Пруссии. Что ж… примерно так. Надеюсь, Екатерина Петровна не будет выпытывать подробности в первые мгновения встречи. А к вечеру мне придётся придумать историю более обстоятельно.

Полагаю, тех деталей, что я помню из рассказов бабушки, хватит для начала. Мне хотелось бы всё-таки вернуться в своё время. Задерживаться я не собиралась, особенно учитывая то, что здесь будет твориться через год. Насколько помню, прабабушка успеет уехать с дочерью к родственникам в Тверь, а имение значительно пострадает. Но даже не это главное, я не собиралась прощаться со своей мечтой стать врачом. Если в моё время – это трудно, то что же говорить о начале века. Первой биться головой об стену непонимания мне бы не хотелось. А учитывая, что такие люди, как Пастер¹⁰, Пирогов¹¹ и Лейкарт¹², ещё даже не родились, многие мои знания будут вызывать неверие и насмешки. Скорее всего, даже сама мысль о подобном будет вызывать усмешку, учитывая, что Kinder, Küche, Kirche, Kleide (*Дети, кухня, церковь, платье) даже в моё время порой единственное приложение сил для женщин.

Имение встретило шумом и гамом. Естественно, моё появление привлекло внимание. Все провожали взглядами, некоторые даже высовывались из окон второго этажа, чтобы поглазеть.

Ну да. Выглядела я довольно интересно, и это даже не считая того, что была вся в грязи и паутине. Искусно вышитый жакет моей амазонки вызвал неприкрытый восторг дворовых девушек. Мужики рассматривали рысака, а вот «бабушка», а это явно она только что вышла в задние двери, вглядывалась в моё лицо, когда я приподняла вуаль на цилиндре.

Костюм даже в таком неприглядном состоянии выглядел очень непривычно, что вполне вписывается в мою историю, ведь я «приехала» из-за границы. Материал, вышивка, стиль. Один цилиндр чего стоил, хоть он и был уже изобретён, но в моду стал входить намного позже, тем более вначале – это был чисто мужской головной убор¹³. Я уже не говорю о седле, которое с интересом будут рассматривать, как только его увидят. Такого ещё нет в это время даже в столице. Ещё один плюс к моей истории.

Мне помогли спуститься с седла, и я не торопясь подошла к ступенькам, на которых рядом с Екатериной Петровной уже стояла молодая девушка примерно одного со мной возраста или чуть старше.

– Bonjour, bon maman! (* Здравствуйте, бабушка!) Наконец добралась до вас, – стараясь говорить с небольшим, несильно заметным акцентом, первой обратилась к женщине. – А вы, наверное, tante (*тётушка) Marie, – улыбнулась я девушке и, сняв перчатку, взяла её за руку, пытаясь развернуться и встать рядом с ней, чтобы «бабушка» заметила наше сходство.

Екатерина Петровна пристально рассматривала меня, пока Мария, улыбнувшись, обнимала.

– Луиза, почему ты одна и в таком виде? – был первый её вопрос.