Kitobni o'qish: «Бестолочь, или История мятущейся души»

1

В одном из уголков старой Москвы есть весьма любопытное место – уютный сад, обрамленный с трех сторон высокими каменными стенами. Словно оазис в городской застройке, являет он заглянувшим сюда нарядность ухоженных клумб, изобилие многообразной растительности, свежесть и прохладу в сени своих деревьев, столь живительную в летнее время.

Примечательно, что Сад возвышается над улицей, двумя каскадами раскинувшись вдоль небольшого холма. Подпорные стены обособляют его от уличной сутолоки, и желающим заглянуть в его пределы предстоит пройти в арочный проем с коваными воротами и подняться по ступеням, выводящим в цветник, который состоит из центральной круглой клумбы, разделенной узкими круговыми дорожками. За цветником, среди осин, каштанов и одиноких лип, тянутся три параллельные аллеи, представляющие основную прогулочную зону, и каменные лестницы в конце каждой из них, возводят, в свою очередь, к следующему ярусу Сада – территории, закрытой для посетителей. Территория эта, впрочем, ничем не отгорожена, а обозначена лишь красно-белой лентой и табличкой с запретительной надписью. Здесь располагается старинный особняк XIX века, находящийся ныне в частном владении.

Редко кто нарушает уединение Сада, и, может быть, поэтому сюда любил приходить в свои обеденные часы Виктор Осокин – молодой человек среднего роста, на вид лет двадцати семи. В облике его не было ничего примечательного: негустые темно-русые волосы, худое лицо со впалыми щеками и с первыми, пока еще только обозначившимися, еле заметными морщинками. Однако правильные черты лица, его открытое и доброжелательное выражение создавали в целом благовидный образ. Правда, при более пристальном наблюдении улавливались во взгляде частица печали, тихая задумчивость, а может, и болезненная мечтательность.

Несомненно, внутренний его строй был не вполне обычного склада, хотя и присущий многим чутким, впечатлительным натурам. И, несмотря на почти врожденную скромность, граничащую со стеснительностью, Витя старался казаться, когда этого требовали обстоятельства, общительным и даже волевым человеком, – что не всегда выглядело убедительным для окружающих, а тем более претило его натуре.

В тот год осень отметила свой приход тихой и ясной погодой. Впрочем, как это часто бывает в средней полосе, начала затем выказывать капризы изменчивым настроением, а однажды и вовсе надломилась, не оставляя малейшего намека на погожие и благостные дни. С раннего утра небо стянуло плотной завесой низко бегущих облаков, а в воздухе повеяло холодным дыханием позднего октября с легкой моросью, – то самое сочетание, дающее пронизывающую до костей промозглость, типичную для этого времени года. Природа, казалось, сама была не рада такой перемене, и всё вокруг: деревья, улицы, случайные прохожие – стало блеклым, унылым, отчужденным.

Отобедав, Витя шел торопливой походкой по переулку. Он спешил до окончания перерыва, несмотря на зябкую волглость, витающую в воздухе, проведать, по обыкновению, свой Сад, где смог бы укрыться от суеты и человеческого гомона, от назойливого зыка будничного дня. Душевное состояние его полностью соответствовало этой погоде, которая, как нарочно, именно сегодня должна была испортиться, усугубив и без того скверное настроение.

В последнюю неделю молодого человека одолевали беспокойные мысли, и связаны они были с одной юной особой, с которой он познакомился чуть больше месяца назад.

Тревога возникла не на пустом месте. Той осенью прокатилась волна самоубийств подростков из нескольких закрытых сообществ эзотерического толка, которые до этой трагической цепочки смертей ничем не выделялись из множества других подобных «школ» духовного роста. Но теперь «Олирна» и «Общество “Элизиум”», запятнанные гибелью несчастных молодых людей, были у всех на слуху. Разумеется, организаторов почти тут же задержали, а вот процесс над ними, получивший большой общественный резонанс, обещал быть куда менее быстрым. Тема активно муссировалась в СМИ и открывала большой простор для дискуссии. Взбудораженная общественность била тревогу, говоря об уязвимости неокрепших юных умов перед всевозможными псевдорелигиозными течениями, подсовывающими вместо истинной духовности фальшивку и порой завлекающими молодежь тренингами личностного роста и достижения успеха. Моралисты всех мастей, почуявшие, что пришел их час, повылезали из своих нор и принялись обличать ущербность современных нравов. Сетовали они на кризис традиционных ценностей, на планомерное упразднение института семьи, на либерализацию почти всех сфер жизни, приведшую к разобщению людей. Рассуждали много про вклад информационных технологий в эти процессы; не забыли тут, конечно же, и про социальные сети, особо подчеркивая неприкаянность подрастающего поколения, которому вместо реального общения навязали виртуальное, иллюзорное; и относительно ещё свежее понятие «интернет-зависимость» в их устах обретало зловещий оттенок.

В общем, драматические события сентября наделали много шуму, и на этом новостном фоне Витя засомневался: уж не состоит ли Катенька (так звали его новую знакомую) в какой-нибудь секте, вроде тех, которые так бесславно прогремели недавно в СМИ. Слишком уж засорены были её мозги всякими космоэнергетическими практиками, астральными путешествиями, духовными трансмутациями и прочими мутными вещами. К тому же из её собственных рассказов он знал про её склонность к посещению разных сборищ по этим темам.

Добравшись до сада, Витя зашел под арку и осторожно прикрыл за собой створ ворот, – так он всегда делал, чтобы не привлекать внимание случайных прохожих, которые могли бы нарушить его уединение. Сейчас, как никогда, ему хотелось перевести дыхание, уйти во внутренние размышления и, хотя бы на время, забыть о работе. Но ещё больше хотелось выкинуть из головы навязчивые мысли о Катеньке.

Сад дохнул сыростью и запахом прелых листьев. На клумбах еще согревали взор поздние хризантемы и крокусы; кусты барбариса торжественно стояли в своем пурпурном наряде, используя последнюю возможность покрасоваться перед безлиственными зимними месяцами. Дикий виноград, всюду оплетший боковые стены сада, поражал пестротой и разнообразием своих красок, от темно-зеленых с фиолетовыми переливами до ярко-красных и бордовых. Разные виды можжевельника, произраставшего здесь же, примешивали хвойную ноту в терпкий осенний воздух.

Витя проследовал вглубь, степенно шагая по мощенной плиткой дорожке между пожелтевших каштанов и осин. В саду он сейчас был один. Тишина располагала к созерцательности, к коей он был часто склонен и в чем сейчас имел особенную потребность. С некоторых пор его привлекал старинный двухэтажный особняк на закрытой территории – здание нежного бирюзового цвета. Центральная его часть эффектно подчеркивалась ризалитом¹ с двускатной крышей, которая образовывала полуфронтон, поддержанный консолями в форме акантовых листьев. Фасад был украшен лаконичным меандровым орнаментом, вьющимся под межэтажным карнизом, фронтончиками с растительным рельефом над окнами и многими другими элементами декора. Особняк, казалось, вмещал в себя некую тайну и представал в воображении своей внутренней жизнью. В больших арочных, почти витринных окнах первого этажа горел приглушенный свет. С расстояния, на которое можно было подойти, меж раздвинутых штор просматривался внутренний антураж: резная мебель, картины на стенах, а в глубине комнаты – роскошная люстра. Людей заметно не было. Казалось, дом спал…

Молодой человек посмотрел на часы – ах! обеденный перерыв давно прошел, и нужно было поспешить обратно на работу.

Через десять минут он добрался до места. Миновав рецепцию, Витя оказался в просторном зале, где его окружила типичная офисная обстановка на западный манер с общим для всех рабочим пространством, как здесь говорили, «open space». Вдоль широких окон рядами стояли столы светло-древесных тонов; к противоположной стене прижимались шкафы и стеллажи, заставленные по большей части папками со всевозможной документацией; на полках попадались сувенирные статуэтки, модельки машин и различный канцелярский ширпотреб. За столами компактно гнездились сотрудники, – благо, имелись перегородки между местами, где люди сидели друг против друга, обозначавшие границы личного закутка, оборудованного всем необходимым для удовлетворения нужд деловой активности.

Витя прошел на свое рабочее место. На столе его ожидал целый ворох свежераспечатанных писем. Коллеги сидели с каменными лицами, уткнувшись в экраны и погрузившись в двумерную реальность: кто работал с таблицами, кто верстал презентации, а кто – договоры. Слышалось монотонное стрекотание клавиш, не лишенное, однако, некоей претенциозности, – будто виртуозы на клавиатуре немого инструмента, исполняли они свои произведения, более или менее искусно, в меру сил и талантов, но непременно во имя своей музы-бизнеса, которой каждый вдохновенно служил.

Молодой человек с досадой посмотрел на бумаги. С некоторых пор его стало посещать ощущение сугубой бестолковости всех этих канцелярских упражнений, мелкости своих занятий в среде, которая изо дня в день затягивала в свое болото и довлела над ним и ему подобными.

Иногда в его памяти оживали картины из прошлого, овеянные усладой воспоминаний и одновременно тоской от невозможности прожить заново это время. В бытность свою студентом мехмата С-го государственного университета он имел большие виды на жизнь, старался познать различные её стороны, но при этом с трудом находил для себя место в практических областях, которые пробудили бы в нем живой интерес. Несмотря на профиль своего факультета, он не был человеком математического или, как он сам в шутку любил говорить, механического склада ума, но имел обостренное восприятие, подчас болезненное, что, однако, нисколько не сказывалось на четкости и последовательности в мыслях. Так, отдельные разделы математики увлекали его, например, математический анализ и дифференциальные уравнения. Иногда ради собственного удовольствия он решал из сборника интегралы, находя в этом занятии много назидательного для формирования мышления, и испытывал в некоторых случаях даже определенные эстетические чувства (хотя полученные результаты часто не совпадали с ответами). Что же касается математической логики, да и вообще логики как дисциплины, то тут дела обстояли несколько иначе. Сколь это ни казалось абсурдным, но, несмотря на всю логичность, логика, в самых разнообразных её проявлениях, будь то в теории множеств, алгебре высказываний или в других разделах, почему-то казалась Вите неестественной. Была ли тому причиной незаурядность мышления или просто небрежность и нежелание приложить усилия, чтобы разобраться, – он не отдавал себе в том отчет, но был склонен больше списывать такую особенность восприятия на иррациональные начала, на наличие своей собственной логики и даже любил приводить в пример высказывание одного философа, который утверждал, что-де логика, какой ее знает современная наука, не в явной форме, а опосредованно, но является одним из признаков несовершенства этого мира и несет в себе изъян, пропитывающий и другие его основания. Молодой человек многое воспринимал через эмоции, и интуиция преобладала в нем над холодным аналитическим мышлением.

Он был полон смелых идей и творческих замыслов, что, как известно, часто свойственно еще не окрепшему юношескому мироощущению. Малейший порыв вдохновения, нахлынувший вдруг от прослушивания какого-нибудь проникновенного музыкального произведения, от просмотра лирического фильма, а то и от иного ловко подмеченного живописного вида природы, казался тогда непреложным в своей исключительности чувств и самоценности переживания. Любовь к музыке соревновалась в нем с любовью к литературе, причем в основном к книгам философского, теологического и даже эзотерического характера. Сложно сказать, был ли здесь интеллектуальный снобизм или гордыня – скорее, страстная тяга к познанию и желание составить свою «онтологическую картину мира». Во всяком случае, Витя любил с друзьями пообщаться на разные возвышенные, нетривиальные темы и не упускал при случае блеснуть перед ними, ловко вплетая в разговор мысли или даже целые фразы, почерпнутые из недавно прочтенных книг.

Увлечение музыкой началось еще со школьных времен, когда отец организовал для него уроки игры на гитаре с одним знакомым преподавателем. Занятия гитарой вскоре принесли плоды, и через полгода Витя уже начал сочинять свои первые, пока еще незатейливые песни. С той поры ступил он на зыбкий путь многих, кто вкусил прелесть сочинительства. Это новое увлечение, переходя в страсть, накладывало постепенно отпечаток на его мысли, побуждая к довольно отстраненным размышлениям о метафизике творчества. Мнились ему минуты вдохновения, когда душа возносится к созерцанию иной, надмирной реальности, когда пропадает ощущение времени, и созидатель, он же демиург, сливается воедино со своей музой как пламенеющий страстью любовник, достигший своей долгожданной цели; виделись падения и прохождения через бездны, заканчивавшиеся ментальным опустошением, разладом различных его начал и, как следствие, – временным творческим бесплодием. Познавшему этот путь уже не обрести успокоение вне его, поскольку есть здесь что-то от посвящения, инициации, пробуждающей некие дремлющие силы, внутренние (а может, и внешние), которые требуют своего высвобождения, воплощения – будь то в звуках, в словах, в красках… (Как их назвать – музы или духи творчества?) На практике взлеты Вити не были такими запредельными, падения такими глубокими, – даже сколь-нибудь близко не приближались к границам, за которыми начинаются области малоизведанные и неустойчивые. Что-то препятствовало ему значительно погрузиться в глубины этих психических состояний. Быть может, сказывалось чувство здравого смысла, в формировании которого не последнюю роль сыграло родительское воспитание.

В сочинительстве прошел он разные периоды, восходя, по мере взросления и естественного развития эстетических потребностей своей души, к стилям более возвышенным и утонченным. Подростковое увлечение рок-музыкой после поступления в университет постепенно, через диско и поп, перешло к стилю Нью-эйдж. «Быть может, в нем народные напевы и григорианские хоралы переплавились в единый, чарующий мелодизм, который своей гармонией и ритмом настраивает на особый медитативный лад, побуждая к созерцанию высших сфер», – выдал он как-то раз своим друзьям, которые довольно скептически воспринимали его увлечение новым стилем. Но уже тогда в его сочинениях прослеживались отголоски классики – едва уловимые, пока еще робкие и неосознанные, словно нежные блики света…

Как все это было увлекательно и каким значимым казалось! Особенно когда Витя устраивал эффектные презентации новых композиций. Почти всегда это становилось торжественным событием. Приглашались друзья и подруги, среди постоянных гостей – Санёк Крайнов, Миша Штейн, Андрей Романовский. Устраивался небольшой фуршет с вином и скромной снедью. Словно в зрительном зале, все рассаживались на диване, стоящем в противоположном от компьютера и колонок углу, в предвкушении начала. Витя произносил небольшое вступительное слово, рассказывал, как возникла музыкальная идея, в чем основная задумка, её стиль и настроение. Затем, выдержав небольшую паузу, он включал запись… Монотонное вступление струнных с плавным, неторопливым движением голосов и сменой аккордов поддерживалось пульсирующим ритмом перкуссии, напоминающим биение сердца. Мерный adagio настраивал на медитативный лад. Затем – всплеск – это вступил некий инструмент с космическим тембром, своими гармониками растекаясь по всем регистрам музыкального диапазона; и одновременно, как бы соревнуясь с ним, – протяжное соло на электрогитаре, преображенное обильной реверберацией и прочими звуковыми эффектами. Этот внеземной полет после репризы, словно истощив свою энергию, плавно затухает… На первом плане появляются клавесин и струнные, неся с собой торжественно-лирический настрой изящного барокко…

Из состояния задумчивости Витю вывел телефонный звонок. Это был начальник.

– Зайди, пожалуйста, ко мне. Нужно переговорить.

«Началось», – подумал Витя. Он неохотно поднялся и пошел по направлению к кабинету своего руководителя.

Прошло пятнадцать или двадцать минут, прежде чем он вышел от начальника. В руках у него был конверт с корпоративной символикой, напоминавшей греческую букву ψ², – обычно в таких конвертах секретари отправляли договоры и прочую корреспонденцию в филиалы компании, а также в другие организации. Вид молодой человек имел непринужденный, однако чего стоила ему эта непринужденность! В послеобеденные часы в отделе, как нарочно, воцарилось гнетущее затишье, и меньше всего хотелось сновать мимо коллег, чувствуя себя на всеобщем обозрении. «И ещё этот чёртов конверт в руках… как некстати, как все это ущербно…» – проносилось у него в уме. Всем своим существом он возжелал бы сейчас просто сгинуть, раствориться, перенестись куда-нибудь совсем в другое место, подальше от этих офисных реалий. Опустившись в кресло, Витя уткнулся в свой экран. Но произошедшие на его лице перемены были слишком заметны, чтобы ускользнуть от внимания бдительных коллег. Один наиболее отзывчивый из них даже предложил ему свою поддержку, имея в виду, конечно, помощь в текущих делах, так как искренне полагал, что причиной всему образовавшийся завал в работе. Витя учтиво поблагодарил, но от «поддержки» воздержался – она ему уже не пригодится.

Ещё один будничный день, ничем не выделяющийся из многих других таких же дней, неумолимо клонился к закату, чтобы безвозвратно уйти и, словно мираж, оставить по себе лишь пустой след.

После шести, выйдя наконец на улицу, молодой человек почувствовал заметное облегчение. Было довольно свежо, и погода, на удивление, немного умерила свой сумрачный настрой первой половины дня. Заходящее солнце только угадывалось за покровом облаков, в котором виднелись редкие просветы бронзовых и розоватых тонов. Витя с наслаждением вдыхал холодный осенний воздух; он трезвил его ум и своим свежим дыханием касался лица, омывая его. Совсем не хотелось спускаться в метро в час пик, чтобы под землей, в тесноте и давке, пропустить это красивое время сумерек. Да и куда ему спешить? «Сегодня стоит, пожалуй, прогуляться», – подумал он, в то время как уже шел по направлению к Курскому вокзалу на конечную остановку трамвая №24. Перейдя через Бульварное кольцо, обернулся назад. Вдали, посреди старинной застройки, возвышалась колокольня Ивана Великого. Золотые купола чуть подсвечивались догорающим закатом, который просматривался на горизонте, где было больше островков ясного неба. И там же, словно диссонансом веку прошлому, наступая на старину, выдавались высотки делового центра, – тоже по-своему притягательные, на фоне багровых красок вечернего неба, впечатляющие своей масштабностью, – как олицетворение мощи века нынешнего. Панораму эту Витя видел не в первый раз, но почти всегда останавливался на минутку полюбоваться её видом, когда шел этим путем. На мгновение ему показалось, что картина заключала в себе некое символическое послание, которое он не мог сейчас разгадать наверняка.

В этот раз он решил не ждать трамвай и еще немного пройтись, рассчитывая через пару остановок все же сесть на какой-нибудь транспорт. Трамвайные пути уходили с довольно оживленной дороги в тихий квартал. По обеим сторонам улицы тянулись неприглядные высокие строения заводского вида. Поздние сумерки уже сгущали темноту и заполняли ею многочисленные щели и закоулки – неизменные атрибуты неоднородной застройки. Впереди, вплотную прижимаясь к домам, улицу пересекал железнодорожный путепровод. Это колоритное сооружение ещё дореволюционного времени, выложенное из красного кирпича, вставало поперек улицы сплошной стеной, и дорога, сужаясь, проходила сквозь него через узкий тоннель – настолько узкий, что за раз здесь мог проехать только один трамвай: или в прямом, или в обратном направлении, что обеспечивалось хитроумным сплетением рельсов.

Тоннель и близлежащие постройки были сплошь изукрашены замысловатыми граффити. Некоторые из них представляли настоящие образчики этого уличного жанра. Посреди цветистой абстракции, с разнообразными извивающимися и переплетающимися друг с другом полосами, представали гротескные изображения, многие из которых были очень искусно прорисованы. Витя присмотрелся. В иных персонажах угадывались представители всё той же уличной культуры в аляповатых футболках, с непропорционально вытянутыми руками, матовыми лицами, ехидными глазами и оскаленными гримасами; по соседству с бесстыжими мальчуганами примостились молодые ведьмы, окруженные чертями разных мастей, все сошедшиеся на свой ведовской бал. На других картинах встречались какие-то злостные фантастические существа, всяческая безымянная нечисть, о которой только и скажешь, что имя ей легион. А повсюду вокруг них, извиваясь, переплетаясь меж собой, сворачиваясь в клубки и пожирая друг друга, кишело многочисленное змеиное отродье, – то, что вначале показалось Вите цветистой абстракцией. На фоне этой дьявольской растительности возникали странные непонятные символы, среди которых он узнавал буквы еврейского алфавита. Картина имела вид гадкий, отталкивающий, но одновременно завораживающий, – как бы притягивала взгляд ко всё открывавшимся мерзким её подробностям. У молодого человека пробежали мурашки по коже – чувствовалась болезненность, исходившая от этих видов, некая печать психического расстройства породившего их извращенного ума. Столь редкое и неестественное для Москвы затишье только усиливало эффект. И почему-то в этот момент он снова подумал о Кате… «И кто только намалевал всю эту чертовщину? Не вдохновленные ли завсегдатаи Винзавода?» – проворчал он, выйдя из тоннеля и вспомнив о непосредственной близости Центра современного искусства, о чем свидетельствовал указатель, стоявший чуть поодаль.

Витя немного срезал путь двором и вышел на набережную Яузы. Здесь, на открытом пространстве, снова стал ощущаться ритм города: гул оживленной дороги, огни проносящихся машин. Ему нравилась эта часть города, да и сам маршрут, полный городских контрастов: по мере удаления от центра столичный блеск, присущий его архитектуре, постепенно сменялся серостью скупых строений, характерной для обширных промышленных районов, и затем снова загорался эпизодическими вкраплениями элитных жилых комплексов, бизнес-центров и прочих пафосных произведений московского новостроя. Шумные магистрали чередовались с тихими переулками и двориками, в которые стоило только зайти – городская суета отступала прочь и казалась чем-то далеким и отстраненным.

Идти оставалось прилично. Дом, где он проживал, располагался в районе метро Бауманская.

Вот уже второй год подвизался он в этих краях, с тех пор как переехал в Москву. Идея переезда вызревала постепенно, не тотчас. Еще в студенческие прогулочно-развлекательные приезды начинали пробиваться первые её ростки. Многие, кого он знал, после окончания университета разъезжались. Оперившиеся птенцы, покидая взлелеянную за годы обучения alma mater, были открыты всем попутным ветрам и, очарованные возникающими перед ними горизонтами больших возможностей для самореализации, заманчивых перспектив и новых впечатлений, устремлялись в крупные средоточия культурной и деловой жизни – в Москву, в Питер, за границу – кто куда. К их числу относились и его друзья Санёк Крайнов и Миша Штейн. Именно их пример вдохновлял Витю и сыграл не последнюю роль в принятии решения, столь круто изменившего его жизнь: оба друга получили экономическое образование (хотя закончили разные вузы), оба вскоре после получения дипломов переехали в Москву, обоих объединяла давняя, еще со школьных времен дружба с Витей – все трое были одноклассниками. Михаил летом после выпуска поступил в Российскую Экономическую Школу на магистерскую программу, улучив тем самым ещё два года студенческой жизни в престижном столичном учебном заведении. Александр осенью того же года устроился на работу в банк и параллельно принялся за написание диссертации по экономической тематике.

Глубокое, искреннее общение в школьные, а затем и в студенческие годы, сильно сблизило друзей. Все трое увлекались рок-музыкой. Все трое любили поговорить на философские темы, иной раз посвящая этому целые вечера, непременно сопровождавшиеся вином или чем покрепче. Их тройственный союз являл редкое гармоничное сочетание, где каждый дополнял другого качествами, которых тому не хватало. Так, эмоциональность и восприимчивость Вити дополнялись лукавством и авантюризмом Михаила, что, в свою очередь, уравновешивалось логически-нравственной суровостью, рационализмом Александра. Друзья в равной степени общались между собой, хотя все же бóльшая духовная близость у Вити была с Саньком. Они и понимали друг друга буквально с полуслова: иногда один только начнет говорить, как другой после второго слова уже готов произнести мысль. Александр человек был весьма начитанный. Как и Вите, ему были вовсе не чужды чувство прекрасного, интуиция и определенный иррационализм. Однако он, в отличие от своего друга, кроме многих других талантов, имел поистине выдающиеся математические способности и обладал четким, структурированным, быстросхватывающим умом. Он всегда был в числе лидеров по успеваемости и в школе, и в университете.

Как много увлекательнейших моментов прошлого их связывало! Игра в школьном ансамбле, веселые, порой курьезные встречи с друзьями, пикники на природе и совместные, уже в студенческие годы, занятия академической музыкой: на старших курсах университета Санек приходил раз в неделю в гости к Вите, где они проводили импровизационные занятия по сольфеджио – пели по нотам различные хоровые произведения из музыкальной литературы. Поначалу друзья осваивали относительно легкий материал. Одним из первых их номеров была русская народная песня «Кукушечка», которую они впоследствии оставили для распевки:

Куда летишь, кукушечка,

Ку-ку, ку-ку, ку-ку.

Куда летишь залетная,

Ку-ку…

Конечно, со временем они значительно обогатили свой репертуар, дополнив его, по мере развития навыков сольфеджирования и музыкального слуха, фрагментами из произведений Палестрины, Баха, Пуччини. Включение в репертуар последнего композитора произошло с подачи Санька. Однажды он принес хоровую партию Agnus Dei из «Реквиема» знаменитого итальянца, которая вскоре очень ярко и пронзительно зазвучала в исполнении творческого дуэта:

Agnus Dei,

qui tollis peccata mundi,

miserere nobis, miserere…

Санек, по примеру Вити, в силу своих познавательных устремлений, соединенных с любовью к классической музыке, которую он к тому моменту для себя раскрыл, также возымел большой интерес к изучению её теоретической составляющей, хотя сам музыку не писал. Он стал истинным ценителем классики, но более всего его вдохновляло оперное искусство.

С Мишей Витя, в свою очередь, частенько вспоминал их веселые и увлекательные похождения во время первых беззаботных приездов в Москву; а ещё курсы иврита, на которые Миша его сагитировал. Но, в отличие от своего приятеля, Витя по крови не принадлежал к рассеянному Авраамову племени и согласился на эту авантюру из чистого озорства. Желая поиграть в «тайного агента», он вошел в образ, и в их кругу без каких-либо вопросов был принят за своего. Примешался здесь ещё, правда, интерес к древнему языку. Вообще молодой человек имел склонность к языкам и решил, что этот столп семитской языковой группы, полный особой мелодики, архаических прелестей и даже внутренней аскезы, – неплохое подспорье для саморазвития в дополнение к его свободному английскому.

Погруженный в свои мысли, Витя нашел себя уже подходящим к дому. То была старая, построенная ещё в сталинские времена неказистая пятиэтажка из красного кирпича, который от времени стал темно-бурым. Кое-где разбитые на лестничных пролетах окна дополняли печальную картину и давали повод впервые видевшему этот дом сначала предположить, что он уже нежилой и, стало быть, предназначен под снос, и, лишь присмотревшись, разувериться в поспешном суждении, удивившись, однако, как это могут здесь ещё жить люди. Удивлялся и Витя. Дом этот уже давно опостылел ему, равно как и убогая квартира его двоюродной тёти, за которую он вносил символическую лепту, поддерживая её скромный бюджет. Эта порядочная и благородная женщина приняла в свое время самое деятельное участие в его судьбе, когда вопрос о переезде в Москву ещё только обсуждался долгими вечерами на семейном совете. Собственно, она и предложила в одном из телефонных разговоров пожить племяннику, которого так давно не видела, на её старой квартире, сдававшейся тогда каким-то неблагонадежным жильцам. Предложение с ликованием было воспринято Витей и давало ему дополнительный аргумент в споре с родителями, которые не очень-то одобряли его «эпохальную» затею. Этот аргумент и сыграл решающую роль.

Разговоры тем временем перешли в практическое русло, в конкретные шаги, и, как это часто случается, на словах всё оказалось куда красивее, чем было в реальности. Может быть, тётя, выросшая в этом доме и столько времени проведшая в этом дворе, смотрела на родные места привычным взглядом, через призму воспоминаний молодости, которые смягчали в её восприятии их теперешний мрачный вид. Только так и объяснял потом себе благодарный племянник, как он умудрился попасть в эту дыру. В его памяти очень хорошо запечатлелся момент, когда он с вещами в первый раз подходил к дому… Вон он, уже показался из-за поворота… Витя взглянул на свой новый приют, и в сердце что-то ёкнуло, и одновременно словно пелена спала с его глаз. Как бы то ни было, отступать назад было уже поздно, и он попытался даже изобразить на лице нечто вроде энтузиазма, дабы не обидеть тётину трогательную заботу, в то время как уже тащил свою увесистую поездную сумку вверх по лестнице. Этим ознаменовалось начало нового этапа в жизни, который так и продолжился в том же безрадостном духе.

Интуиция его не подвела. Место в самом деле располагало к частым депрессиям и приступам меланхолии. Будто наваждение, здесь жгло чувство одиночества, разбавляемое разве что редкими тётушкиными визитами. (Сама-то она теперь жила в Раменках, в куда более комфортных условиях, и Витя всегда восторгался чудесным видом из её окна в парк, за которым возвышалась высотка МГУ.) Несколько раз к нему в гости заезжал и Санек. Но сам Витя к себе никого не приглашал, – можно ли было без стыда принимать здесь приличного человека, а тем более уважающую себя девушку? Это его изводило. Он оказался в довольно сложном положении. С одной стороны, не имел морального права обидеть свою попечительницу, злоупотребить её отзывчивостью, той посильной поддержкой, которую она ему оказывала; с другой стороны, не имел и материальной возможности снять более комфортное жилье. Его коробило от одной только мысли отдавать большую часть своего дохода избалованным квартиродателям за не стоящую того конуру, чуть лучшую, чем его нынешняя. А посему, словно живущий в заколдованном кругу, он прозябал в этом тоскливом приюте, где даже и ремонт не имело смысла делать, поскольку дом, согласно слухам, действительно числился в реестре под снос.