Kitobni o'qish: «Куколка»
Стоило переступить порог дома, в котором я провела своё детство, как болезненные воспоминания вновь захлестнули меня. В этой комнате, где каждый уголок напоминал фильм «Аннабель», просыпались мои страхи. Как же я ненавидела это место! Всех этих Барби, пупсов с их ватными телами и встроенными динамиками, из которых беспрерывно лилось закодированным голосом «Мама-Папа». До жути пугающих фарфоровых кукол, которые своей холодностью и белым цветом напоминали забальзамированных маленьких девочек. И я стояла посреди этого ада, преследуемая стеклянными глазами своих полых подруг, и мечтала поджечь эту комнату. Уничтожить всё, что когда-то испортило мне жизнь!
С самого раннего детства мама твердила: «Ты самая красивая». Наверное, это фразу я слышала чаще остальных. Она никогда не говорила, что любила меня. Не спрашивала о моём здоровье и самочувствии. Забота, которую она проявляла, была направлена лишь для сохранения и преумножения моей красоты. Но с каждым днём эта женщина, именуемая моей матерью, уничтожала то, что было дано мне природой. Выкроила меня по образу и подобию Барби, которую возводила на пьедестал.
В четыре года копна моих кофейных густых волос была выжжена осветляющим порошком до желтого цвета. Соседи молча смотрели на меня косо, пока девочки – мои ровесницы – называли меня «соломенная голова» и «чучело». Обида вырывалась наружу детскими истериками, но мама успокаивала меня тем, что все эти некрасивые люди завидуют. И мне приходилось терпеть, сглатывать горечь обиды, потому что самый близкий человек в моей жизни неустанно повторял:
«Ты отрада моих глаз».
Когда я протестовала, у мамы начиналась истерика. Она выбегала из моей комнаты вся в слезах и запиралась в ванной комнате. Кричала: «Я для тебя пустое место! Ты меня не ценишь!», а потом добавляла грязное и мерзкое, то, за что я винила себя все свои детские годы: «Ты меня не любишь!»
Слышать подобное было сродни пытки. Сидя часами под дверью, беззвучно плача, я уговаривала её выйти. Через преграду повторяла заученное «люблю», но на маму это не действовало. Лишь, когда я произносила, что сделаю всё, как она скажет, дверь распахивалась, и мама кидалась ко мне с объятиями. А потом долго и муторно отчитывала, что красивым девочкам плакать нельзя.
«Так ты потеряешь всю свою красоту». Ужасно, правда?
В шесть лет у меня появились линзы, за которыми впоследствии скрывался настоящий цвет глаз. Мама считала все тёмные оттенки, что были даны мне природой, грязью, от которой следовало бы избавиться. Часами она могла говорить о том, что «грязными генами» меня наградил отец, которого, к слову, я не знала. Возможно, будь он рядом с нами, то не допустил того, что со мной произошло.
К десяти годам, смотря в зеркало, я не могла найти себя настоящую. Я в принципе себя не знала. Мне было сложно представить, что скрывается за этими розовыми рюшами, белыми бантами, бездушными голубыми глазами. Я смотрела на любимую мамой Барби и пыталась найти хоть одно отличие, но мы были идентичны с одной отличительной особенностью: я была живой. Я чувствовала боль, умела радоваться и плакать, мыслила и существовала, но с этим никто не считался!
