Kitobni o'qish: «Узкие врата»

Светлой памяти Людмилы Лысенко

Глава 1

Мать называла это интернатом, не такое уж и прегрешение против истины. «Там такие же детки…» Ее нервозные губы не ладили с уменьшительно-ласкательными суффиксами. Инга удивилась – зачем? Почему вдруг теперь – в интернат…

– Он у самого моря, – лепетала мама. Море там, кстати, мутное, серое, будто северное, у Лабрадора. – На выходные будешь дома. Миленький, не куксись…

Инга подумала: нелепость, завтра пройдет, с какой стати вдруг казенные дома! Это лето явно не задалось, но за дурным сезоном обычно следует счастливый, нужно только чуть подождать. Мама устала ждать? Мама всегда усталая. Но теперь не из-за Инги, Инга ей не мешала, летом две смены в лагере, потом у бабушки. Правда, бабушка сломала руку, что-то будет дальше… Нет, только не теперь! Она должна еще встретиться с Машкой после каникул, у Машки отец вернулся из Алжира, она обещала показать французских кукол-близнецов, переливную открытку про космос, и еще ей дали на два дня кролика.

– Поехали, малыш. – В голосе слышалось нетерпение.

– Что, прямо сейчас?! – опешила Инга. Не верила, улыбалась. У мамы плохо с дядей… кажется, Сашей, это не может быть надолго. Ладно, Инга съездит, если мама так хочет.

Места смурные, но к ним можно привыкнуть. Детдом помпезно венчала стела, под ней герб, под гербом и между окон – барельефы в виде каменных грузных детей-идиотов со счастливыми атрибутами детства – мячами, удочками, глобусами… Вокруг – ботанический сад, переросший благодаря неухоженности в ботанический лес. Внутри коридоры, полосатые от горячего августовского солнца, двери в комнаты распахнуты, журчат умывальники, голоса… Мать беседует с завучем, говорит что-то о «наследственно плохом горле». Инга ждет чуть поодаль, завуч кивает, косясь на нее со сдержанной педагогической участливостью. Инга ее запомнит, завуч Инна Георгиевна сыграет однажды роль… К ней будет приезжать любовник – «генерал» (на самом деле никакой не генерал, просто дети дали ему такое прозвище за форму и чванство). Георгиевна вообще будет отличаться от прочих, строгий старший ангел… Пока, однако, Инга не верит в завтрашние превращения. Сегодня она возвращается домой. Последний закат лег на дорогу, душно, как на пике июля. Потом Инга бессчетное количество раз вспомнит этот день – и не заплачет. Плакать страшно и поздно, мама уже обо всем договорилась, небеса дали согласие. Завтра она будет глядеть в окно на мать, уходящую навсегда в другую жизнь, в графу всего незаживающего. Конечно, они будут видеться, бабушкину шарлотку мама привыкнет выдавать за свою, а может, Инге так покажется со злости. Поверит в случившееся Инга только через много-много дней, когда они с Оксаной поклянутся друг другу в вечной дружбе.

Оксана старше, ей, кажется, лет десять, она сиплая хохлушка-оптимистка, рыжая толстуха, решительная и порывистая, как Чапаев в немом фильме. Похоже, ей и в голову не приходит сожалеть о своей участи, папка ее бил, дома ей было куда хуже, а здесь она предводительница. «А меня скоро заберут. Через месяц», – до хрипоты объясняет Инга. Оксана только насмешливо смотрит бесцветными смелыми глазами. Волосы у нее белесые, крепкие, одна рукастая нянечка навострилась стричь Оксанку под сэссон. Здесь у всех свои любимчики и никакого воспитания, главное, чтоб не сбежали и не дрались. А ресницы у Оксаны темные, породистые. Она красавица, малороссийское дитя.

…Не было горько, просто оглушительно, как если бы из игрушечного автомата вдруг вылетела настоящая пуля, тах-тах, ты убит. Мальчики тут странные, сиплые, пятнистые от зеленки. Здесь чуть что – мажут зеленкой. И Ингу, конечно, тоже, ей смутно кажется, что это сродни тайному посвящению в неприкасаемые… А Инге это ни к чему, она тут ненадолго, случайно, по недомыслию, скоро у мамы все наладится и Инга уйдет отсюда навсегда.

Может, у мамы и наладилось, а может, нет, но вскоре Инга и впрямь ушла оттуда навсегда. Правда, хронология сплющивается под гнетом лет, а тогда тянулся беспредельный год. Сначала Ингу забирали на выходные, но свидания оказались выше сил человеческих. Дом твой – уже не твой. А провожая дочь воскресным вечером в гулкие застенки, мать торопит, торопит. Инга роняет слезки. «Детонька, потерпи еще следующую четверть, бабушка поправится, и мы заберем тебя оттуда…» Но и бабушка, глядишь, поправилась, и четверть к концу, а мать все смолит нервные сигаретки на кухне, «да» и «нет» не говорит… Оксана, мудрая задира, объяснила:

– Мамка твоя замуж хочет, а ейному хахалю зачем чужие дети… Тогда и сдают своих на пятидневки или насовсем, чтобы новых заделать, ясно?! Потом тебя, может, заберут обратно, когда разведутся.

Инга научилась пропускать глупости мимо ушей – что взять с неблагополучных?! У Инги-то все иначе, у нее есть мама. И папа… где-то. Достойные люди – дурные обстоятельства. Инга все предвкушала, как она уйдет отсюда и просто не будет вспоминать этот год, хотя и в нем была своя дикая прелесть: «секретики» из фантиков и бутылочного стекла, секретики про взрослых, про Инну Георгиевну, про то, про это, гуляние до синих носов, хохот в подушку, прятки, вид на море, а море серое, как судьба. Еще ворох старых пластинок и повторяющееся слипшееся созвучие «аморемиа»… «Морэ»! Все пройдет – эти сладкие итальянские песни, и безногие куклы – вульгарные блондинки, как тетя Галя-посудомойка. И воспитатели, конечно… Юлия Макаровна Ингу почему-то обзывала «принцесской», зато Анзор Шалвович был самым лучшим мужчиной на свете. Что за бури забросили благородного горца в детский дом? Анзор, в свитере грубой вязки, седой, с серьезной улыбкой, скрупулезно проверяющий домашнюю работу – что вовсе не входило в его обязанности, – принуждавший каждую цифру умещать в клеточку… Он водил Ингу смотреть на корабли и читал с глухим грузинским акцентом Андерсена тем, кто не успел разбежаться по закоулкам сада.

С Анзором Инга не рада была выходным, муторным поездкам туда-сюда, истеричным встречам с родней. Так и забросила, в конце концов, метания: ей позволялось звонить в пятницу матушкиным соседям, и те передавали матери, что, мол, не надо завтра ехать за Ингой. Первый раз она плюнула на уик-энд за компанию с Оксаной и сама себя испугалась. Но почему-то знала, что так надо. В ночь на воскресенье сидели без света, Анзор приходил ворчливо, со свечой поправлять на сиротах одеяла. Половина кроватей пустовала, он шаркал близоруко, руки его припахивали черносливовым дымом, он курил трубку…

Спустя лет двадцать они встретились в запутанном аду подземного перехода, Инга еще не успела изумиться, а он уже обволакивал ее смягчившимся, но пока серьезным взглядом. «Привет, балерина!» Все знал откуда-то… Она давай зазывать его то в общагу, то в столовую, переходя от застенчивой радости к ребяческой настойчивости. Анзор был странно непреклонен, купил ей мороженое «Ленинградское», оставил телефон и опять надолго исчез. Потом Инга узнала, что тогда единственный его сын попал в тюрьму, по мелочи, конечно, но тем не менее Анзор Шалвович наложил на себя епитимью. Бросил интернат, ребят, поехал в гнилую столицу пожинать горькие плоды, дескать, какой же я воспитатель, раз собственного сына проглядел…

Эпизод главный: приезд балетной мамзели из далекого училища. Этому предшествовало пророческое настояние Инны Георгиевны записаться в хореографический кружок. Она туда многих завлекала сообразно святому принципу «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не ступило на кривую дорожку». Инга сомнамбулически послушалась – почему бы и нет? Кружок гнездился в доме культуры соседнего поселка, добираться хоть и близко, но уже приключение. Чаще всего их сопровождала молодая помощница воспитателей Леля. В кружок взяли троих; Леля была слегка не в себе, без конца тараторила, шепелявила, шмыгала носом, рассказывала зачем-то, как от кавалеров отбоя нет и даже пришлось поэтому подстричься коротко. Умора! Инге было по-нежному ее жалко и смешно, Леля сама была как неразумное дитя. Мальчишки исподтишка задирали ей юбку, покушались на застежку лифчика, фундаментально дразнящую выпуклость под блузкой. А Леля даже рассердиться толком не умела, и Инга с Оксанушкой храбро вступали в драку за нее с глумливым пацаньем. Впрочем, каждый по-своему любил Лелю, добрую, глупую, смешную, канувшую в Лету. Она единственная просияла, когда нежданно-негаданно подозвали Ингу. Сонная мамзель помурыжила ее немножко, «ножки поставь так, этак… наклонись… хорошо…».

– Ты поедешь учиться на балерину, – восторженно шептала на обратном пути Леля.

Был конец мая, канун каникул, Ингу, наконец, должны были забрать домой, заклятый год прошел. Что дальше?.. В домашний рай уже не верилось, Инге теперь хотелось в гости к Оксане, в деревню, к настоящим козлятам, хотя уж какие там у нее козлята, все придумала поди, болтушка… Инга незаметно привыкла к перемене масти, к зеленке и сероватой каше на завтрак, но ехать в чужие края только потому, что так решила сомнительная особа со вспухшими венами на запястьях – это слишком. А тем временем Леля что-то радостно шепелявила Инне Георгиевне. «Родители будут согласны», – отрезала та в ответ, по клавишам судьбы пробежались легкие пальчики.

Нужные слова для матушки у Инны нашлись быстро, дело решил один звонок. Мотивы ее были привычны: самые изнурительные лапы искусства лучше детдомовской участи. Георгиевна привыкла исходить из худшего, она изначально предполагала, что бабушки умирают, матери спиваются или, что реже, выходят замуж по второму кругу. А дети, отрезанные ломтики, остаются здесь, в зеленых стенах; дальше – первая сигарета, рюмка, одновременно аборт. Нет, детдомовские отнюдь не всегда промахиваются, кое-кто становится передовиком, рожает тройню, бьет рекорды. Но Инге не повезет, она не цепкая, она полюбит негодяя и замерзнет в сугробе, как в анзоровых зловредных сказках Андерсена. У нее только один шанс – теперь. Пока она не в самых худших зеленых стенах, здесь маленькие детки – маленькие бедки, бестолковые, но чадолюбивые няньки. А потом лотерея подведет, в подростковых интернатах живут девочки-бабищи, изрежут лицо бритвой, если их мальчик посмел пройтись с тобой, так-то вот.

Для Инги Георгиевна тоже нашла слова – тихие и внятные, но Инга все равно не понимала. Балет? Это то, чем они занимаются в кружке? Ей мягко ответили, что не совсем. «Вербовщица» из хореографического бархатно улыбалась, у нее серебряный перстень с черным камнем, серьги с выкрутасами, помада цвета пива, выходящая за границы губ, линеечки морщин на лбу. Она смотрела на годных к балетной службе с любящей отстраненностью. Не обещай больше, чем надо, – был ее девиз. Она в посыльных у старухи судьбы, а потому моложе, свежее и фигуристей повелительницы. Это облегчало ее задачу – Инге не было страшно. Домой она уже никогда не вернется, но ей того никто не сказал.

Глава 2

Пожалуй, самым прекрасным были магазины. Город – сплошной сквозняк, обернутый прихотливыми и прекрасными фасадами, – загонял внутрь чего угодно, только бы не стоять на ветру. А магазинов было много, гораздо больше, чем в родной дыре, магазинов и магазинчиков, скрупулезно обозначавших себя как «Сыры», «Семена», «Восточные сладости», «Рыба», «Чай-кофе», подчеркивая значимость каждого отдельного продукта. Это тебе не Ноев ковчег один на всю округу под названием «Гастроном». Инга жадно познавала нугу, халву в шоколаде, сливочное полено, сосиски в упаковках, фруктовый чай. И вкупе с ними глянцевые радости богатейших «Букинистов», символом которых стали красные мальчики Матисса, которые кому-то наскучили и он отнес их в приют для книг, чтобы глазела на них любопытная Инга. А за окном начинались свежие сумерки и накрапывал ноябрьский дождь дождей. Инге, в сущности, было без разницы, какая витрина, разве что говядины и свинины не привлекали, да и жиры с маслами, чьи желтые тельца, предварительно выцарапав на них незатейливый орнамент, выставляли сердитые продавщицы. А вот горы конфет и крендельков уже сами по себе были великолепны, особенно в интерьере старорежимной кондитерской с пилястрами и завитушками из резного дерева. Сказочно! Инга воображала себя внутри уютных книжек вроде «Повести о рыжей девочке», которую взяла поневоле, на безрыбье общажной библиотеки, а влюбилась в благочестивую историю без памяти. Дореволюционная барышня, вкрадчивые манеры, аккуратные мысли, завернутые в вощеные фантики, волнующие грезы, зарождение чувственности под оком мудрой бабушки. Бабушки! Мать купила Ингу с потрохами сладкой ложью о переезде. Она якобы собиралась сброситься с бабулей квартирами и поменять на одну здесь. Глупая девочка мчалась первой ласточкой к будущему гнезду, в котором все старое забудется, как прошлогодняя газета. Но дверца в рай приотворилась и со скрипом захлопнулась за спиной.

В восемь начиналась тягучая пытка у станка, экзерсисы у зеркала, увеличивающего число учениц вдвое – на каждую свой двойник. Ничего-ничего, все скоро закончится. И это пройдет! Инга снова верила в свою избранность, рабство не для нее, надо только дождаться дня икс, когда мать с бабушкой сюда переедут. Тогда Инга бросит этот выхолощенный танец. Два раза в неделю желающих водили в театр. Странное впечатление… Адажио – тема любви? Черта с два, просто худосочная геометрия. А эти принцы в белых трико с подчеркнутой выпуклостью посередине, которая не спасает их от приторного женоподобия. В балете мужчины условны, Инга сразу почуяла это неравновесие инь и ян.

Она ходила на спектакли от беспризорности, куда ей еще было податься? К восьми годам Инга привыкла к двум постоянствам: всегда есть чем заняться и есть по кому скучать. Даже по детдомовским сиплым мальчикам – и то с удивлением тосковала, не говоря уж про Оксанку и Анзора. Тосковала по разношерстности человеческого улья. Здесь-то все были скроены по одному лекалу и, даже взрослея, сохраняли синхронную идентичность. Учительница Нелли когда-то заметит: «Ингунь, грудь у тебя не растет. Это хорошо. И редкость». – «Да где же редкость! – вспылит Инга. – Куда ни плюнь, у всех размер минус первый».

У Инги, однако, он был «минус второй». Ее данные и без того оценили. Маленькая головка, руки длиннющие, выворотность… На нее возлагали надежды, на нее смотрели, украдкой тыча аристократическими пальцами. О первых педагогах доисторического, то есть до-Неллиного, периода и вспомнить нечего. Общеобразовательные уроки давались легко и незаметно. На оплошности смотрели сквозь пальцы, на математике девочки учились друг у друга укладывать волосы в аккуратные крендельки и шишки. У Инги стрижка, она особняком. Надя, высокомерная соседка по парте, без конца демонстрировала батманы и могла на мгновение прижаться щекой к ботинку. Надя начиталась про Анну Павлову и думала, что умная. Инга чуралась страдальческих сказок о превратностях знаменитых судеб. Расфуфыренные, приземистые крепышки – балерины-легенды на отретушированных фото не тянули на мучениц.

– Милая моя, балет – это монастырь, за всякую радость жизни платишь по двойному тарифу, – поучала Нелли. – Толстухи в перьях, говоришь? Они большей частью плохо кончили…

Странные методы взращивания талантов у Нелли. Но только она говорила правду, не отворачиваясь. Правду о том, что никуда уже не сбежать отсюда. «Тешь тщеславие, больше ничего не остается. Тебя будут бить по обеим щекам и по затылку в придачу, а ты только знай, что лучше всех. Но – будь лучше всех!» С Нелли они познакомились в страшную минуту очередного прозрения. Шло второе полугодие заточения, а за Ингой никто не ехал. В письмах из дома о переезде уже не было ни слова. Ждать? Опять изнурительные приседания у станка, боль, мозоли, а за окном всегда мокрый снег и небо без сахара и сливок – ни солнца, ни облачка. Инга решилась. Вечером, роняя слезки, собрала пожитки и отчаянно рванула на вокзал. Пока собиралась, товарки по комнате молча следили за ней, только сплетница Леля авторитетно сочувствовала. «Тебя засекут. А если и нет, то кто ж тебе билет продаст? Лучше пусть мать твоя договорится с директрисой, чтоб тебя отправили с проводницей, а то, может, твоя мать на секретном заводе работает, там режим строгий, отпроситься нельзя, а если прогуляет – ее сразу под суд…»

Какой завод… какой суд?! Инга в лихорадке пихала в портфельчик чучело птички в коробке из-под чая, африканский подарок Машки, неразлучный свой талисман, пару ненадеванных носков с гномиками и прочие виноватые мамины дары. На сем запасливость истерики закончилась. Оглядев одинаковые панцири кроватей, одинаковые снежинки в конусе фонарного отсвета, одинаковых девочек, львиная доля которых скоротает век щепками для растопки зрелищ, Инга ринулась по коридору бегом от своей участи. Не то чтоб все уже спали, но дело близилось к ночи, общажную пустынь лестниц наполнил злой бег. Не сказать, чтобы наступившая темнота благосклонно открывала объятия беглянке, скорее она была столь же менторски равнодушна, как и вахтерша, колупающая крючком в серой шерсти. «Девочка, куда ты?» – машинально и гулко вопросила она. Риторическая безнадежность вопроса ударила в спину.

Сбежать из темницы оказалось подозрительно легко. Навстречу Инге сквозь вездесущий ветер цокала на каблуках Нелли. Она шла просто потому, что решила в кои-то веки пройти мимо вскормивших ее пустенькой манкой стен, она тоже прошла училище и прочие круги ада, и в результате запоздалый дар божий проявился: Нелли – гениальный преподаватель. Роды вопреки призванию ей только помогли, после них она поняла, что сцена ее уже не полюбит; разве что пара-тройка характерных ролей осталась на память.

Нелли, привыкшая знать, где что лежит и куда кто движется, конечно, углядела хилую фигурку, «выстрелившую» в глухой переулок в неурочный час. Слезки на колесках, глаза серые, серебряные, потерянные, и путь неверный держит дитя к вокзалу, к пирожкам из собачьей плоти и кофейным помоям цвета прибалтийских унитазов, как раз вошедших в моду. Хочет дитя сбежать со своей каторги. Как это все было знакомо старушке Нелли! Она взяла Ингу за руку, не спрашивая. По теплу этой руки уже узнала все, кроме разве что нескольких анкетных строчек. Потому Нелли не спрашивала, а утверждала, и так Инга впервые повстречалась с логикой.

– Если мама приедет сама, то незачем ехать к ней.

– А если не приедет… – выдавила запретное паническое подозрение Инга.

– А если не приедет – тем более, – с жесткой веселостью ответила Нелли. – Тебя же просто отправят обратно! Сделай так, чтоб маме очень-очень захотелось быть с тобой, будь такой умницей, такой старательной, чтоб она спохватилась: боже мой, у меня такая девочка замечательная, а я все не еду к ней и не еду! И тогда все само случится…

Нелли старалась не осуждать. Сколько раз отчаяние Инги упиралось в ее рассудительную толерантность. «Мы не знаем ее обстоятельств…» Она считала, что есть вещи, о которых не нужно думать. В конце концов Инга с этим согласилась. В конце концов все с этим соглашаются, иначе мир разорвало бы от боли. Нелли тихонько шептала иногда: «Приходи сегодня ко мне, будем лопать торт. Ты никогда не потолстеешь. Ты не умеешь…» Это означало: сегодня я побуду твоей мамой, Инга, прости, что я не могу быть ею всегда, я – учительница, я каждый день должна бросать тебя за борт, иначе у нас ничего не выйдет. У Инги сразу едкие слезы скапливались в носу – то ли от благодарности, то ли от жалости к себе. Загадка мира оставалась непостижимой: почему другие не платят за то, чтобы родители остались с ними навсегда, и почему Инга платит, платит, платит – все умница и умница, – а маме все мало…

Потом Нелли, чуравшаяся сантиментов, скажет, что просто разглядела в малокровной девочке национальную идею, а вовсе не материнский инстинкт взыграл! В Китае туристам подавай пагоды, в Париже – Нотр-Дам, в Венеции – гондолы, а у нас – филигранно оформленные страдания, душу раненую и чистую. Разве есть великие балеты со счастливым концом?! Даже «Лебединое озеро» с его торжественной развязкой – разве оставляет оно вздох облегчения? Нет, только привкус печали, несмотря на спасенную лебединую принцессу, к тому же черная злодейка Одиллия так часто затмевает лебединые красоты непорочности.

Нелли виднее, она мастер. Собранная, стремительная дамочка в джинсах. Единственная из преподавательской касты. Джинсы, туфли на коренастом каблучке, черная облегающая водолазка на маленьком вертлявом торсе. Морщинки ехидства у рта, являющие вечную готовность урезонить. Инге с ней было легко и, как следствие закона равновесия, иногда невыносимо.

Ингу Нелли пригрела и пестовала с той самой их промозглой встречи. С тех пор два раза в неделю Нелли брала «ребенка» в свою группу. Не столько повторять за старшими, сколько смотреть, пропитываться, мечтать… Нелли поймала верный возраст – любое чадо завораживает ритм действия, не важно – репетиции ли, парадного выхода, пересудов, сплетен, украдкой пойманной брани, болтовни курящих на лестнице. Вопреки всей педагогике Нелли умеренно развращала учениц.

– Знай, многое позволено, если ты ас… только не подлость…

Трогательно: Нелли непоколебимо считала, что с гением несовместимо злодейство, ибо оно – суета, а большие корабли не суетятся. Злодейство – нет, но мелким порокам можно и должно попустительствовать.

Насчет совместимости гения и страданий – то и вовсе была Неллина любимая философия. Нет постулата, что муки взращивают дарование, но покажите мне дарование без мук. Кто может станцевать смерть? Тот, кто умирал. Кто станцует потерю? Тот, кто терял. И далее по длинному перечню превратностей и метаморфоз…

– А «Дон Кихот», ты спросишь? Только тот, кто падал глубоко и страшно, может оценить каждую пушиночку радости и раскроить эту пушинку на три акта… «Дон Кихот» – просто квинтэссенция радости жизни, а кто, как не намаявшийся, воплощает ее и лелеет. Воистину говорю тебе: не выпьешь свою чашу печали, пронесут ее мимо – не поднимешься на вершину. – Так Нелли проповедовала и, вместо аминь, добавляла тихо: – Тебе повезло, дурочка моя. Дитя без матери – оно уже все в жизни попробовало. В сущности, ничего острее уже быть не может.

Она рассказывала Инге, что училища всегда охотнее брали детдомовских. Деньгами пахли сиротки. Вот она, буржуазия в манто, выпрыгивает на снежок в лодочках и быстрее в театр. Что им здесь надо? Очиститься, слезу умиления пустить или раскаяния, они же на балет, как в церковь. Это у нас «Лебединое озеро» для траура на телевидении, а фирмачи понимают, что к чему. Только им нужен натуральный продукт. Как Достоевский. Никаких рафинированных примадонн, таких и у них полно. Но ведь Жизель – деревенская девушка, обманутая принцем! Вот они и жаждут взаправдашних деревенских девочек, обманутых, босых… Таких куда меньше, чем кажется…

Намекала, что Инга – одна из немногих. Ингу мутило от этих выкладок. Она знать ничего не хотела про буржуазию! Она хотела обратно в помойную яму, в детдом – там родные рожи в зеленке уж точно не ждут от Инги никаких достижений. Матери – той, как подозревала умневшая Инга, тоже ничего от дочери не нужно, но жизнь теперь так устроилась, что усомниться в Неллиных словах было невозможно. Иначе – катастрофа! Пуанты, пачки, плие, батманы, прокрустовы позиции, танцевальная азбука ненавистна, а тут еще нет-нет да и подкосят пропедевтикой вроде того, что ах, знали бы вы, касатики, как все эти экзерсисы далеки от истинного танца! Танец к ним не имеет никакого отношения…

Бог ты мой, тогда на кой вся эта вымученная красота, в которую Инга медленно вписывалась? Она видела утром перед умывальником в куске мутной амальгамы лицо классической ученицы-балеринки. Хищная атмосфера театра, обволакивая ее со всех сторон, смывала индивидуальность, дабы сварганить себе удобную заготовку для перевоплощений. Инга сопротивлялась обращению, как могла, твердила свою привычную мантру: скоро, скоро меня здесь не будет, вот, я же стараюсь до слез, лишь бы оказаться умницей, и, значит, в конце концов, окажусь… и мама приедет.

Нелли никогда не врала – и мама приехала. Навестить… Еще тогда, после самого тяжелого полугодия, когда казалось, что город этот – сплошной перешеек между осенью и зимой. Приехала мама – и Инге пришлось повзрослеть очередным рывком. Те же обещания: «Потерпи… через полгодика… детонька, киска…» Но даже шок, уходящий как ток сквозь коленки и пятки в землю, не спасает от здравого смысла, от того, что полгодика или год – это уже навсегда.

– У тебя завелась новая семья? – решила идти Инга напролом.

Мать заикнулась от возмущения.

По правде сказать, нашарила Инга тогда у матушки в сумке письмо. Вместо обратного адреса – угловатая аристократическая загогулина росписи. Даже настроенная всецело на поиск тайной жизни и опасных связей, Инга не сумела признаться себе, что это письмо от мужчины, на которого не стоило полагаться. Зачем тогда прикатила? Инга сама перед собой сделала вид, что не поняла. Не смогла капитулировать перед житейской мудростью интернатских, согласиться с тем, что… ищите мужчину! Инга размазала догадку на годы. Потом даже сочла ее смягчающей вину деталью: мать все-таки надеялась – ПО ПРАВДЕ! – переехать сюда. А когда не вышло – оставила Ингу здесь, словно последний крючок в мякоти сомнительной удачи.

И играют нами, как глиняными фигурками, даже не боги, а чья-то сварливая рука рангом пониже.

Ходили с мамой на «Баядерку», хотя Ингу уже воротило от балета. Но мамочка принимала вид любительницы-ценительницы.

– Дай бог, скоро тебя приедем смотреть, – неловко вворачивала она виноватую гордость. Сама пялилась мимо сцены, куда-то к люстре, мусолила несбывшееся.

В буфете набилась толчея, как в тех самых гастрономах родного городишки; иные, казалось, занимают очередь с прошлого антракта, набирают пирожных, главы семейств заливную рыбу уплетают.

У мамы «денежек немного» – у Инги на тарелке одна полоска с неприятной розовой глазурью и тонкий стакан газировки. Инга размышляла о несправедливостях либретто. Ну почему бы упрямой Никии не принять противоядия Великого Брамина, даже если придется обмануть его после, нарушив ультиматум? Даже если она сочла, что змею в букет подложил любимый Солор… Ее предали – теперь можно предать в отместку, не до жиру, жизнь важнее любви!

Мама вразумляла: все легенды – про любовь безрассудную, в том числе и индийские. Вырастешь – про это поймешь. Инга на всякий случай не хотела вырастать, она и так про многое поняла.

Проводы случились в снегопад. Значит, по примете мать должна была вернуться. На улице – уютно, но где-то близко – черная дыра ужаса. Напоследок матушке наговорили приятностей про дочь, она смущенно сияла. Инга смотрела на нее в окно, есть ли худшее испытание… Слишком много отсыпала судьба для восьмилетнего возраста, и от того пресыщения Инга, обманув себя на секунду трепетной грезой о возвращении, сделала ручкой плачущей маме и легла читать книгу «Мы все из Бюллербю». Шведская домашняя сказка, сумерки, тусклый прыщик света промеж желтых лепных вензелей, соседки разъехались по домам. Слезы остались в детстве имени Ганса Христиана Андерсена, жребий был брошен, наступила эпоха других сказок, сбрасывать старую кожу, пусть и отдирая с мясом, – счастливый экстремум, что ни говори. Она вдруг как дома…

А следующая книга называлась «Голуби в траве». Антифашистская. За нежное название Инга все прощала.