Kitobni o'qish: «Циркач»

1

До войны он был мальчишкой в отчем доме. И дни тогда напоминали камушки в калейдоскопе: каждое событие – яркий блик, радужное пятно. Даже обиды – и те полыхающие, но недолгие. Коля смахивал их рукой и жил, не думая, что будет дальше.

А дальше поджидал только мрак.

В тот летний день, когда женился его брат, жизнь Скворцовых еще не канула в пропасть. До пропасти оставался целый месяц. Лишь кто-то завел над их головами невидимые часы и тайно вел счет отмеренному им спокойствию. Но Скворцовы не подозревали об этом, и жизнь их текла чередой будней, праздников, покупках в гастрономе, семейных вечеров под радиолу. А когда беда случилась с их семьей, Коля долго не мог решить: есть ли на свете то самое загадочное, превозносимое мамой Провидение? Или человек сам решает свою судьбу?

Заиграли фокстрот. Жених нежно подхватил невесту и с безупречной быстротой повел ее по залу. Гости расступались перед ними, любуясь их молодостью, стремительной поступью танца и атласным платьем невесты с бумажной бутоньеркой на груди. Пара невольно заставляла собой любоваться: оба стройные и статные, будто выточенные друг под друга. И оба из достойных семей. Жених – сын уважаемого комиссара Скворцова, невеста – дочка профессора Маевского, известного в ленинградских академических кругах. У стола новоявленных супругов суетилась официантка, держа поднос с гусиными паштетами и кусочками шоколада, а на закуску подавали бутерброды с маслом и соленой рыбой – угощение, редкое теперь и для порядочного дома.

В городе стоял пряный август, насквозь пропитанный тревогой ожидания. После двух месяцев войны ленинградцы проводили сумбурные дни в очередях на эвакуацию: когда же будет заветный листок и можно ехать? Сколько ждать? Что будет на новом месте? А в густо освещенном зале, где сияли принесенные по случаю лампы, сегодня звучал фокстрот и подавали закуски. И любой заглянувший в зал с улицы посчитал свадьбу излишеством, если не кощунством. Но тех, кто находился в зале, не заботили чужие печали. В припадке жадного аппетита они наедались впрок.

Коля в досаде отвернулся.

Никому на торжестве не было дела до маленького человека, который не прятался нарочно, но оставался незамеченным толпой гостей. Хотя Коле недавно исполнилось семнадцать лет, он едва доходил до пояса обычным мужчинам и юношам. Кто видел его в первый раз – принимали за ребенка лет шести, а узнав правду, от стеснения отводили глаза. Коля и сам смущался от смятения посторонних. Ну что же делать, если он парень невысокого роста, или, как иногда называют его – лилипут? Он не обижался на странное и сказочное слово, хотя мамаша сильно огорчалась, когда какой-нибудь офицер с отцовской службы, думая, что не слышно со стороны, шептал на ухо товарищу: «Смотри, уродец». Коля не считал свой рост уродством, ведь у него и руки, и ноги соответствуют телу, все аккуратно и в некотором роде изящно. Только уши большеваты и чуток торчат, но брат говорит – это признак упорства и сильного характера.

Коля не любил, когда показывают пальцем – до чего же противно! – или когда лезут в душу с глупыми вопросами. Чаще спрашивали, словно заранее соболезнуя, как живется с маленьким ростом. «А вы как живете с кривыми зубами?» – хотелось спросить в ответ. Или с лысиной? Тоже мне, нашлись жалостливые судьи и допросчики. Обычно живу, как и вы, пока доброхоты не добавляют насмешек и предубеждений. Да, сразу родился маленьким, вот и вырос кое-как.

Прежде они с братом были неразлучны, и стало немного грустно, что Петя женится. Невеста до зубовного скрипа не нравилась маме, она считала Ирину безнадежно разбалованной, дурной хозяйкой и боялась, что та примется вскоре после свадьбы обирать неопытного мужа, тратя деньги на духи да на платья. «Кому сейчас дело до платьев. Наговариваешь», – усмехался отец, комиссар Скворцов, подтрунивая над женской ревностью. Ему Ирина нравилась. Она и правда, признаться, хорошенькая: каштановые волосы, тонкие лодыжки и запястья. И почти девчонка, двадцать один год. От нее всегда тянулся шлейф цветочных духов, как от дивы, хотя работала она простой телеграфисткой и одевалась модно и строго, причем платья, не в пример маме, обеспечивала себе сама, не залезая в отцовский кошелек, чем только больше раздражала будущую свекровь. «Скоро для всех легкие деньки закончатся – вот и поглядим», – презрительно фыркала мама, показывая, как негодует от выбора Пети. Но противиться свадьбе не стала. Невестка вышла из культурной семьи, деньги у них водились, и профессор, по слухам, подарил на свадьбу целых пять тысяч. Петя взамен обещал поскорее выбить листки родне Маевских, чтобы их вывезли из Ленинграда со следующим потоком: он работал в эвакуационной комиссии. Ирина, условились, должна остаться с мужем, что бы ни случилось. А случиться могло достаточно.

Порой комиссар Скворцов приносил со службы страшные слухи. Мол, немцы почти затянули петлю на подходе к Ленинграду, и скоро начнется настоящая оккупация, тогда и уехать будет нельзя. Мама от таких новостей теряла рассудок. Отец ей запрещал молиться – как бы посмотрела партия на подобную вольность! – и поэтому она только тихонько плакала. Да еще просила Петю добыть для младшего брата эвакуационный листок: он ведь легко сойдет за ребенка, а детей вывозят из Ленинграда в первую очередь. Но отец говорил жестко: «Война повсюду, нигде не лучше. Нечего бегать туда-сюда!» Казалось, он человек из броневой стали, ну вроде той, из которой делают танки – ничего не боялся и не удивлялся ничему, словно жил десятую жизнь и заранее знал возможные повороты событий. В Ленинграде семье Скворцовых жилось привольно и пока сыто, для чего же уезжать в неизвестность?

Заиграли вальс, но никто почти не танцевал. Официантка разливала красное вино – кислое, по несколько капель в бокал – и разносила десерт: кусочки шоколада в хрустящей бумаге. Гости как один тянулись к подносу, и он пустел на глазах. Коля с утра бродил полуголодный, ведь свадьба целый день гуляла по Таврическому саду, и присесть-то некогда. Желудок бурчал, как сломанное радио. Хотелось ухватить шоколаду. Но проход загородили гости, их спины возвышались над Колей грядой бесконечных скал. Он не находил глазами официантку, только чувствовал тычки и толкотню кругом. И слышал, как в другом конце зала фальшивят музыканты. Знают, халтурщики: гостям и хозяевам безразлична их игра, лишь бы что-то звучало, пока подают еду. Вот и не стараются нисколько. А Коля в жизни не мог халтурить. Для него музыка – любимое и с трудом отвоеванное дело, а работу, как учил отец, нужно делать достойно или не браться вовсе.

Родители отдали его в музыкальное училище еще ребенком. Думали, чем занять сына: для службы и обычной работы он не годился, ведь всегда был маленьким. Не таким, как другие дети – они-то маленькие временно и вырастут когда-нибудь – а необычайно хрупким мальчиком, без всякой надежды вырасти и возмужать. Окружающие, не знакомые близко с семьей Скворцовых, смотрели на Колю подозрительно, как на причудливое инопланетное растение, его с удивлением разглядывали и не верили истинному возрасту. Колю раздражали их пристальные взгляды, и в детстве он от досады часто строил им гнусные рожи, но теперь сдерживался. Мамаша объяснила, что рожи – это бескультурно и не достойно комсомольца.

Но поскольку он по-прежнему не рос, в семье решили: пускай музыкальное училище, хоть какое-то занятие. Лучше, чем бездельничать и сидеть в будущем на иждивении. Редкий инструмент поддавался столь особенному артисту. Мама отчаянно хваталась за сердце, пытаясь убедить отца, что Коле следует заниматься, а то останется без работы, когда они, родители, умрут. И после нескольких сердечных припадков, после долгих заверений учителя музыки, что у будущего ученика имеется слух, отец снисходительно одобрил обучение. Колю зачислили в класс скрипки.

Учился он с невероятным азартом. Наконец ему доверили что-то! Теперь, спустя десять лет, он владел не только скрипкой, а еще и виолончелью. Инструмент громоздкий для его роста, но он приспособился ловко вскакивать на табурет, придерживая виолончель за гриф, так что выступление получалось оригинальным. Порой он бегал и в соседний класс, заниматься на духовых сверх заданных уроков. Учителя заочно его хвалили с оглядкой на отца. Маэстро Вернер однажды сказал: с такой ловкостью и рвением можно в цирке выступать. А Петя подарил брату скрипку, специально вырезанную мастером под его рост, и обещал, что однажды и для маленького скрипача найдется место в оркестре, всему свое время. Коля мечтал попасть в ученический оркестр каждую пятницу, когда после занятий распределяли ребят на выступления. Но в концерты его не брали.

За неделю до свадьбы брата Коля получил необычное письмо. Оно пришло не в домашний почтовый ящик, как приходили другие письма, а на адрес училища. Но на желтом конверте – ах, красивый был конверт, с тремя печатями и завитушками в углах! – в строке адресата стояли его имя и фамилия: «Николаю Скворцову». Его вручил Евгений Самуилович Вернер, учитель Коли – прямо в руки отдал. Всем в училище известен пунктик маэстро по поводу гигиены: он не касается людей голыми ладонями и круглый год ходит в белых перчатках. Когда нужно что-то передать – кладет на стол или куда придется, чтоб только нечаянно не притронуться к чужому телу, тем более к открытым его участкам. А тут – из рук в руки передал письмо, прямо в ладошки положил! Словно хотел оказать своему ученику особую честь.

Таких прекрасных писем Коле ни разу не приходило. Ему писали только друзья, а они не церемонились, рисовали кривым почерком на конверте: «Коле», а то и «Кольке Скворцову». Здесь же неизвестный отправитель впервые назвал его полным именем: Николай. Сразу видно, что человек серьезный, раз обращается к юному адресату уважительно. Но то, что оказалось внутри письма, было в сто раз лучше его наружной красоты.

Сначала Коля не сообразил, кто ему пишет и зачем. Потом, читая письмо, увидел загадочное слово: «ангажемент» и совсем растерялся. Он знал, что такое ангажемент. Это когда артиста приглашают на работу в консерваторию или театр. Маэстро Вернер постоянно получал ангажементы. Но то – маэстро, руководитель их оркестра, а то – он, Коля Скворцов. Кому он нужен в свои семнадцать лет? Ведь даже в ученические концерты берут других музыкантов, высоких и обыкновенных, чтобы линия ряда была ровной, подобно лесу молодых и крепких деревьев, где нет места слабому ростку.

Его никуда не приглашали, просто старались не замечать, как досадное недоразумение. Иногда льстили из-за страха перед его отцом, отчего становилось горько и хотелось бросить музыку. Хотя на скрипке играл он способно и артистично, если верить Вернеру. Иногда Коля переставал надеяться, что его вообще возьмут в оркестр, и от этого чувствовал себя еще меньше, и не только ростом. Он ощущал себя не цельным человеком – так, придатком каким-то, аппендиксом из старой медицинской энциклопедии дедушки. Лишним и бесполезным элементом. А ребята: и Гришка, и Лина, и Шура – давно играли в концертах. И любили травить ему душу своими рассказами.

Недавно, например, Гришка играл после партсобрания для членов ВКП(б) и теперь на каждом углу рассказывал о своем везении. Его после концерта к тому же покормили обедом для партийных, и не понятно, какое из двух событий вызывало большую зависть одноклассников. Коля старался не сравнивать себя с Гришкой, ведь ясно, что у них в жизни разные пути. Но как же было тяжело не выдавать огорчения и не завидовать! На скрипке Коля выучился, да и на чем угодно выучится в будущем, если захочет, но высоким-то ему никогда не бывать. Так стоит ли доказывать прилежность учителям?

У Коли едва хватило терпения дочитать до конца, чтобы узнать, от кого приглашение и сколько предлагают плату. До последнего ему казалось, что в письме ерунда и провокация. Но нет, это было приличное предложение с окладом – небольшим, соответствующим его возрасту и опыту начинающего музыканта. Сначала он не мог понять: почему же пригласили именно его? Разве не нашлось в целом училище подходящего скрипача обычного роста? И лишь дочитав до последней строки, он понял, почему… Ангажемент пришел от Цирка лилипутов.

Потому и выбрали его. Теперь все встало на свои места, исчезли сомнения – а то ведь он думал, что перепутали с другим неизвестным Скворцовым, каким-нибудь однофамильцем. Но радость пришла с кислым привкусом. Да, Коля получил приглашение с заработной платой, и для него оно значит много: шанс стать благополучным, не зависеть от отца и Пети, доказать одноклассникам, что он тоже на что-то способен! Но он ждал, что его пригласят лишь на одном основании, что он работу заслужил и выстрадал. Кто-то, наконец, разглядел его способности и решил наградить за годы упорной учебы. А получалось, ему предложили место артиста по той же причине, по которой раньше не брали в оркестр: потому что он лилипут.

Всю неделю Коля обдумывал предложение. Хоть и обидное, и почти оскорбительное – оно выгодное. В следующем году учеба в музыкальном училище закончится, и настанет время искать работу. Отец заявил, что содержать его дальше не намерен. Куда же Коля пойдет? Куда ему податься со своим ростом? Хорошую должность, как Пете, ему не получить: не помогут ни отцовские связи в партии, ни упорство. Всерьез Колю никто не воспринимает. А скитаться на подработках, как сейчас, когда Ленинград голодает – долго он так не протянет. На прошлой неделе за слом домов им с Гришкой заплатили сухим пайком. Положение бедственное, и будет только хуже.

Маме и тем более отцу он решил пока не говорить. Казалось, если рассказать – новость мигом утратит сокровенность и больше не будет принадлежать ему одному. А Коле важно сохранить ее, сберечь от посягательств, чтобы никто не смел опорочить его мечту. Чем больше он думал, тем сильнее привязывался к мыслям о цирке. Там он будет среди маленьких – среди своих. А здесь он в родной семье чужак. Да и сама возможность путешествия вдали от дома будоражила его, ведь дальше пригорода Скворцовы никогда не выезжали.

Как было бы здорово уехать из Ленинграда! Жаль, это целое приключение с полосой препятствий: поезда из Ленинграда уже не ходят, сообщение перекрыли из-за атак фрицев. Отправляют только по Ладоге вплавь, да и то, попробуй-ка получи разрешение. Потом добираться поездом до самого Молотова. Именно оттуда отплывает теплоход «Виктор Чиж», который повезет Цирк лилипутов в турне по городам великого Советского Союза. Как далеко сейчас мечта! Коля вздохнул.

Сквозь сплошную стену из гостей на секунду промелькнула официантка с подносом. «Эй! Сюда, прошу!» – крикнул Коля. Но его детский голос затерялся в беспрерывном гуле толпы. Он встал на цыпочки и начал размахивать руками, пытаясь привлечь внимание официантки. Тут сзади толкнул кто-то из гостей, так что он чуть не упал. «Осторожно, зашибете ребенка», – раздался над ухом сердобольный женский голос. «Прости, малыш, – обернулся толкнувший Колю мужчина в очках, – иди к маме, а то тебя затопчут здесь», – он участливо, с искренней заботой приобнял его за плечи и направил к центру зала, подальше от толпы.

У Коли внутри поднялось негодование. Мало того, что его опять – четвертый раз за день! – приняли за ребенка, так еще и оттеснили от официантки с шоколадом. Теперь она ходила вне досягаемости. Он хотел крикнуть мужчине, что он вовсе не ребенок, но внезапно стихла музыка, и по залу прошел тихий ропот гостей.

В центр зала вышел отец: в комиссарской форме, с жесткой военной выправкой, высокий и несгибаемый, как всегда. Следом за ним мама: мягко-округлая, широколицая, в добротном льняном платье до самых щиколоток. На ее лице сияла необычайная улыбка предвкушения – мама вообще редко улыбалась. У нее от отцовской нервной службы и дурной ленинградской погоды совершенно испортился характер. Она часто жаловалась на боль в спине, стала плаксивой и «негативно смотрела на жизнь», чем портила картину счастья. Отец цыкал на маму при всяком случае, ведь жена члена ВКП(б) не должна быть таким несносным ипохондриком, ее долг улыбаться и развлекать гостей. Но в ту минуту по маминой улыбке Коля понял: сейчас случится нечто приятное, чем родители гордятся от души, не по одной только службе.

– Давайте поздравим молодых! – начал отец.

В зале усилился гул, и вокруг появились восторженные восклики. Петя с Ириной вышли к родителям и встали рядом. Петя улыбался, а Ирина смотрела на гостей уставшим и высокомерным взглядом. Но Коля про себя отметил, что она все равно красавица, и замужество ей к лицу. Она как-то разом повзрослела, став женой. Их с Петей вкусы похожи. Девушки, которые привлекали его внимание, походили на Петину невесту: слишком заносчивые, холодные, но изящно сложенные, как фарфоровые статуэтки в семейном буфете. «Хорошо пристроилась», – услышал Коля язвительный шепот из зала.

Он не первый раз слышал упреки в сторону Ирины, обвиняющие ее в расчетливости. Похожие слова говорила и мама. Может, в чем-то она права: быть женой капитана Красной Армии и невесткой военного комиссара – все равно что оказаться в теплом бункере в бурю. Выгодно, надежно и спокойно, насколько возможно в военном положении. «Когда я вышла за твоего отца, он был беспартийный. Удобства достигали сами», – гордо поджимала губы мама, намекая, что невестка придет на готовое. Но Коля не думал про Ирину плохо, ведь у выгоды есть обратная сторона: зависимость. Куда бы ни уехал Петя, жена последует за ним, ей придется сорваться с насиженного места, бросить родителей и работу, привыкать к новому жилищу. Пока молодоженам дана отсрочка. После свадьбы они поживут в одной из просторных комнат, в семейной квартире Скворцовых на Лиговском. Когда Коля думал об уютном счастье Пети и Ирины, ему тоже хотелось влюбиться, хотя бы нарочно, чтобы не быть сейчас одному.

Гости поздравляли молодоженов и оставляли на столе подарки: продукты, иногда нужные в быту вещи, посуду и постельное белье. Кто-то подарил керосиновую лампу. Коля слушал поздравительную речь отца и поглядывал на Ирину. Какая же она важная и деловитая! Неужели правда любит Петю? Или притворяется? «Вот бы и меня кто-то полюбил», – подумал Коля. У него опять заворчало в животе от голода. Он решил держаться поближе к маме на случай, если снова будут разносить еду. Ему хотелось озорничать, бегать по залу, только бы его заметили, но тогда мама застыдилась бы перед гостями, а Коля боялся ее огорчить. Поэтому он лишь выглядывал тихонько из-за ее спины: что происходит вокруг?

Из толпы показался профессор Маевский с женой. Она держала в руке белый конверт – конечно, с деньгами. Щедрого одаривания молчаливо ждали от их семьи, словно само собой разумелось, что они должны вложиться в свадьбу. Маевские подошли вплотную к отцу и маме. Мужчины пожали друг другу руки, женщины чинно, без особой приятности, обнялись. Будущая Петина теща передала конверт и легко кивнула: «Дополнительно, на расходы», и было слышно в ее тоне, что до семьи жениха она снисходит. Коля тайком улыбнулся, представив, как бесится от ее ужимок гордый отец и чего ему стоит помалкивать, слушая колкости. Ведь закуски, и танцы, и даже халтурщики-музыканты без Маевских им не по карману, хоть и живут лучше знакомых и соседей, а профессуре не чета. Иннокентий Борисович начал расспрашивать отца про службу, но разговор не заладился, и они оба отвернулись. Тогда Маевская перевела беседу на неисчерпаемую, как погода, тему: на детей.

– Как поживает ваш младший сын? Он, кажется, учится в музыкальном?

Она спросила, казалось, без всякой задней мысли, без упрека и насмешки, но отец почему-то сморщился от вопроса, как от лязга вилки по стеклу.

– Спасибо, Татьяна Григорьевна, он ничего. Заканчивает в следующем году. Маэстро Вернер его очень хвалит, – попыталась улыбнуться мама, подчеркивая слово «маэстро».

– Он уже ищет себе место? Время сейчас тяжелое, – продолжала Маевская.

Отец покраснел до кончиков усов от ее бестактности. А любое упоминание про Колю было неприличным. «Зачем вообще говорить про инвалида? И как людям не стыдно обсуждать чужое семейное горе?» – раздражался комиссар. Из слов отца Коля понял только, что горе – это он и есть, и что высовываться ему лишний раз не следует. Будь Маевские давно знакомые и близкие люди, перед которыми уже не требуется держать лицо, старший Скворцов давно бы гаркнул: «Не твое собачье дело!» – в свойственной ему манере. Но то были родители невестки, они только что передали пухлый конверт, поэтому рявкнуть он не мог, а только натужился выдавить что-то пристойное.

– Полагаю, он останется на моем попечении до конца моих дней. А потом его досмотрит Петя. Или его дети. Не исключено, что и вашей Ирине придется. Если, конечно, не случится чудо, – проговорил, наконец, отец.

Когда он произнес исповедь, напряжение вмиг спало, и последнюю фразу он сказал с горечью, а не со злобой. Но остальным стало мучительно не по себе.

Ирина взяла Петю за руку и сдавила ему пальцы, – он вздрогнул. Молодожены вдруг заторопились на улицу.

– Мы подышать, – объяснила невеста.

Коля замер, стоя за маминой спиной. Он не знал, как лучше поступить: молча уйти, чтобы не вносить в беседу еще большее смущение? Или же, наоборот, выйти и признаться во всем отцу? Внутри клокотала обжигающая обида, что отец думает о нем как о бесполезном предмете. И то, что у отца есть малейшие мысли повесить его содержание на семью брата, больно ужалило Колю. Словно младший сын – чемодан без ручки, который против желания кому-то обязательно придется нести всю жизнь. Отец прежде говорил, что не станет содержать иждивенца после учебы. Это было сурово, но с достоинством и с надеждой. А выходит, он в Колю ничуть не верит. Даже не думает, что сын может сам устроиться и обеспечить себя. А мама-то что? Почему она молчит? Почему не вступится, что и с маленьким ростом можно достичь больших высот. Ведь она сама так раньше говорила! Предательница! У Коли разрывалось сердце. Он не мог больше молчать.

– Мамаша, отец…Чудо случилось! Я получил ангажемент! Я уезжаю в турне!

Сам опешив от заявления, Коля, выпалив его скороговоркой, отпрянул назад. Но отступать было поздно. Он в ту же секунду пожалел, что раскрыл секрет, ведь обещал себе молчать, пока не скопит денег на дорогу. Проклиная собственное нетерпение, Коля поднял глаза на гостей.

– Что ты говоришь?! Это же замечательно! – с некоторой заминкой воскликнула Маевская.

– Ты молодец, – улыбнулась мама. И замолчала.

Не спросила, куда уезжает, от какого учреждения пришло приглашение – ничего. Коля понял: она не верит ему. И не развивает беседу, чтобы не опозориться перед гостями. Отец взглянул на Колю с интересом, но тоже не произнес ни слова.

– Нет, серьезно. Я получил приглашение. Ехать нужно теперь же. Вот, смотрите, – и Коля достал из кармана свернутый вдвое конверт, который целую неделю носил с собой, опасаясь, как бы кто-нибудь из домашних не нашел раньше времени.

Отец взял из его рук письмо – почти выхватил, измяв край бумаги, и принялся бегло читать. На его лице при чтении творилось что-то невообразимое: он то хмурился, то щурил глаза, то поджимал губы. Наконец, сунул Коле истерзанное письмо и бросил:

– Что ж, прибери.

Но Коля не вполне понял, и сначала послышалось: «Черт побери».

– Я пойду на улицу, прошу прощения, – обвел отец взглядом гостей и двинулся к выходу из зала.

Письмо колыхнулось в Колиной руке и поникло, будто мокрая тряпка. Тут мама подхватила мятую бумагу, бережно высвободив из-под его пальцев, и взялась читать.

– Да что же там такое? – удивилась Татьяна Григорьевна.

– Сейчас узнаем, – кивнула в ответ мама.

– Не может быть и речи, – замахал на них руками отец.

– В чем, собственно, дело? – поинтересовался флегматичный Иннокентий Борисович.

– Глупости! Не о чем говорить! – вышел из себя отец. – А ты! – ткнул он указательным пальцем в Колю. – Тебе совестно должно быть такое показывать людям! Ты сын военного комиссара! Ты лицо коммунистической молодежи!

– Я думал, Петя ее лицо, – сдавленно произнес Коля, боясь пуще рассердить отца.

– Николай получил ангажемент в цирк, – дочитав письмо, ответила, наконец, мама на немой вопрос Маевских.

Прозвучало хорошо, даже величественно: «Николай получил ангажемент». Коля на секунду воспрял, но осекся, увидев разъяренное лицо отца, метающее молнии из другого конца зала, и недоумевающие глаза Маевских.

– Мда, история, – жамкая слова, проговорил профессор.

– А с другой стороны, сами посудите, ну куда ему деваться? Ведь война идет. Цирк – не худший вариант, – вступилась за Колю жена профессора.

– Ведь я не глупостями заниматься. Я там на скрипке играть буду! – попытался вклиниться Коля.

– Вот, не стоит делать поспешных выводов, – нервно улыбнулась Маевская. – Важно соблюсти приличия. Достойный человек в любом месте себя сохранит.

– Да пойдите вы! – рассвирепел отец и вышел вон из зала, хлопнув дверью.

Мамаша махнула музыкантам рукой. Заиграли польку.

***

После возвращения в зал отец отвел его в сторону, чтобы никто не видел, и сказал, что не даст денег на дорогу и не позволит позорить семью, выступая на потеху публике. Что нет более подлого и мерзкого дела, чем кривляться с глупой рожей, когда кругом голодают и гибнут люди. Коля в ответ надерзил отцу, как никогда раньше. Закричал, что все равно поедет в цирк! А деньги заработает или возьмет у знакомых, да хоть украдет, вот что! На крики сбежались гости во главе с перепуганной мамой. Получился скандал. И как бы Ирина, растерянно улыбаясь, ни старалась отвлечь гостей танцами, все упрямо таращились на Колю и отца. Бодрые предложения невесты не вызвали отклика.

Коля полночи не мог уснуть в комнате. Слезы против желания катились по лицу и заливались за шиворот, противно щекоча шею. Скоро он так их наглотался, что заложило нос, и разболелась голова. Он не хотел, чтобы кто-то видел его позор, и отпросился спать пораньше. В зале до двух часов ночи играла музыка, но потом гости разошлись. К нему в комнату никто не постучал. Только разок заглянула мамаша и, увидев, что Коля уже в постели, осторожно прикрыла дверь.

Разве цирк – такое дурное занятие? Коле представлялась радость, которую он мог бы принести зрителям своей музыкой. Он бы успокаивал обездоленных пролетариев, вдохновляя их на труд во благо Родины. И от недостижимости благородного дела рыдал еще горче. Даже кусочек шоколада, принесенный Петей утром, вставал поперек горла.

Произошедшее казалось несправедливостью и непоправимым бедствием. Но нужно было стоять до конца и не допустить капитуляции – ни ее возможности! И Коля твердо решил, что уморит себя голодом назло отцу. Вот тогда он узнает, как запрещать цирк!

2

Следующие дни они не разговаривали и даже не здоровались. Отец уходил рано утром на службу вместе с Петей, а Коля чуть позже – в училище. Вечером же никто и носа не показывал из комнат. Отец проводил время с мамой: включая фоном радиолу, читал ей сочинения Ленина, новые партийные бюллетени и последние сводки с фронтов, пока она вязала варежки из собачьей шерсти – в таких количествах, словно собиралась обвязать весь Ленинград. А Петя жил в комнате с Ириной: они, как молодожены, тешились только друг другом и не обращали на трагедию Коли ни малейшего внимания.

Коля и правда пару дней отказывался от обедов, лишь изредка, пока не видела мама, тайком таскал печенье из буфета, а на третий день, когда вышел в зал, обед ему не подали и его появлению не удивились.

– Я думала, на тебя сегодня не накрывать. Как вчера, – пожала она плечами, хитро скользнув по нему улыбкой – будто по голове погладила.

– Будет знать, как забастовки устраивать. Обед кончился. Раньше надо было приходить, – встал из-за стола отец с пустой тарелкой.

Потом, опомнившись, брякнул ее обратно на стол, чтобы убрала мама, и ушел в комнату. Коля, к своему торжеству, заметил: отец волнуется.

– На, съешь, – протянул ему Петя остатки своей каши с огрызком хлеба.

– Спасибо, – как можно независимее откликнулся Коля.

Ему хотелось выглядеть гордым и показать, что он ничуть не сдался под напором голодовки – наоборот, садится за стол из великодушного смягчения. Но получалось плохо: слишком он оголодал за три дня, и когда доедал Петину кашу, у него дрожали от удовольствия руки.

– Зря вы с папашей затеяли эту постыдную ссору, – жеманно протянула Ирина, прихлебывая чай. – Да еще на свадьбе. Разругались, испортили гостям настроение. Думаю, лучше тебе извиниться перед ним и забыть. Конечно, он бывает резок. Но я с ним согласна. Для чего тебе цирк? Ведь ты учился скрипке, чтобы попасть в порядочный оркестр. А не для дикостей и кривлянья.

Коля чуть не поперхнулся кашей. Не столько от того, что Ирина впервые высказала мнение прямо и прилюдно, сколько из-за ее наглого тона. Он не подозревал, что у девчонок случаются подобные перемены: в невестах они скромны и сдержанны, а как становятся женами – перестают стесняться.

– А я думаю, Колька, не слушай ты никого. Хочешь быть циркачом – так становись, – задорно подмигнул Петя. – Отец денег не даст – я помогу. Отправим тебя, не сомневайся, – усмехнулся он на возмущенный взгляд Ирины. – Ты только сам решай свою судьбу. И сам отвечать будешь. А про позор и прочее там – чепуха! Послушал бы папаша, что про него люди за глаза говорят. Запомни: никого, кроме себя, ты в жизни опозорить не можешь. И кто бы про тебя ни сказал клевету – скажет больше про себя самого. Поэтому, если ты человек честный, то и бояться тебе нечего: ни правды, ни чужого вранья.

Коля с детства восхищался легким нравом брата, словно живая веселость досталась ему в подарок, ради контраста маминой хандре и отцовской гневливости. Петя всегда шагал далеко впереди: и по возрасту – он был старше на восемь лет, и по движению на службе, и по вниманию у девчонок. «Четверть века – пожизненное», – шутил иногда он сам, но ни разу всерьез не бравировал перед Колей старшинством и успехами, не унижал жалостью к его болезни. Когда они бегали мальчишками во дворе, брал младшего брата в свою дружную свору, где бывал часто предводителем и зачинщиком игр и шалостей. Он был так силен, что никого не бил, его боялись и без драки. Но обижать брата не позволял. Стоило кому-то заикнуться про Колин рост – Петя осаждал задиру, да так остроумно и смешно, что скоро никто и не пытался на него нападать.

Коля рос медленно. Однажды стало ясно, что обычным парнем он вряд ли вырастет, и многие вещи даются ему труднее, чем старшему брату. Мама лет десять водила Колю по врачам, но потом сдалась. Отец решил, что ум его так же немощен, как и тело, и к настоящей учебе он не способен, поэтому махнул на него рукой, возложив честолюбивые надежды на Петю.