Kitobni o'qish: «Сплетня», sahifa 8

– Испугалась?.. – нежности в нём уродилось гораздо меньше, чем охотничьего инстинкта, но всё-таки для неё он всегда наскребал где-то в глубине души интонаций мягких, почти участливых.

Она чуть повернула к нему голову, но глаза, как стеклянные, продолжали смотреть в одну неподвижную точку. Чуть кивнула. Ровно настолько, чтобы он не сомневался. И чтобы не почувствовал.

– Я вот думаю… не по твою ли душу приходил кто?

Нет, покачала головой она, всё так же глядя прямо перед собой.

– Не понимаю, – Адгур запустил пятерню в шевелюру. – Не понимаю: собаки молчат. Как так?!

– Сестёр спроси, – чуть слышно прошелестела она. – Может, про себя знают что. Я своих давно отвадила всех.

– Смешно, – Адгур глянул на растерянно трясущихся сестёр. – Хорошая шутка. Мда.

И ведь не стреляют больше. Чего же, чего же хотел этот странный стрелок?

– Вот что: идите все спать, – он оттолкнулся от широко расставленных колен крепкими руками. – Утром будем смотреть, что к чему.

* * *

Утро началось необычно. Солнце всё так же лениво выглянуло из-за горы, все так же старательно позолотило заснеженные горные пики – но ни одно окно в доме не распахнулось, никакая тонкая рука не толкнула наружу послушную раму, ничей голос тихонько не запел мелодичную песню. Зафас лежал в тишине и напряженно ждал: когда же? Ещё немного… Ещё. Вот – сейчас? Ну хорошо, может быть, у неё нет настроения напевать – но сейчас, вот-вот, раздастся знакомый плеск воды, и всё встанет на свои места.

Но дом молчал.

– Обара, – толкнул он локтем жену. – Пойди проверь Астанду, а? Не стирает, слышишь?

Молчаливая, покорная, мать уже вставала, накидывая на плечи тёмную тяжелую шаль.

Вот как так, подумал Зафас: такая смиренная, беспрекословная мать – и такая непонятная, непредсказуемая дочь. А ещё удивительнее, что именно гордячка Астанда научила его, не юного уже и даже многодетного, настоящей любви. Она не была ни старшей, первой, ни младшей, прощальной. Третья дочь и пятый ребёнок из семерых – ни Богу свечка, ни чёрту кочерга – по всему должна затеряться в толпе, что и сделали остальные. Кроме Адгура, конечно. Но он – старший, будущий глава семьи. А она?

А она – другая. В ней жила сила, которой земной женщине иметь не полагалось. Во всяком случае, не в этом столетии. Может быть, во времена легендарные, о которых деды рассказывают, она могла бы быть Адиюх, светлорукой княгиней, путеводной звездой своему князю. Или, во времена далекие, но отнюдь не сказочные, царицей Тамарой, хранящей от бед свой народ. Но она – крестьянка, и кого ей от чего хранить, кому освещать руками опасный путь? Не было ей ровни в селе – это Зафас давно понял – да боялся, что нет её и во всей стране. Что ни сделает, всё – поступок. Что ни скажет, всё – откровение. Когда она малышкой приходила к нему, уставшему после долгого дня – никогда не прогонял, как других. Знал: честь оказывает. Клала головку на его колено – и сердце таяло, сочилось нежностью. Садилась за стол – не как сестры, не плюхалась, не суетилась по мелочи, а дарила себя семье и скамье – и день обретал насыщенность, цвет и объём, словно она зажигала какой-то внутренний фонарь человеческого зрения, проявлявший краски и фактуру жизни.

Зафас, заскорузлый, продублённый ветрами и солнцем, как все крестьяне, рядом с собственной дочерью становился истинным лириком – хотя он, наверное, не знал, как назвать это странное чувство. Вечерами ходили вместе смотреть на закат. Виданное ли дело? Просто выходить во двор вдвоём, бородатый джигит и маленькая девочка, поворачиваться туда, где скрылось за лесом солнце, и смотреть, как меняется небо, разгадывать, на что похожи облака. Остальные дети не видели. Ничего: ни пылающего, мягко затухающего и подергивающегося дымкой горизонта, ни причудливых зверей в кучах синеющих, а затем отливающих свинцом облаках. А она видела. И научила его, совсем, совсем немолодого и бесконечно занятого огромным хозяйством.

Ей Зафас легко прощал любые странности – и капризы её бесконечные, и рубахи эти исподние вышитые, и стирку каждое утро, и что в рощу лавровую ходила одна. Правда, сперва он сам долго по той рощице бродил и проверял: нет, безопасно, кто сюда полезет, по оврагу-то, обрывистому, скользкому, да ещё и длинному – за окраину села выходит. К тому же, кто и узнает, что на рассвете она тут свои песни поёт? Соседей Зафас не опасался (эти связываться точно не будут), а остальным в ту рощу-то и не пройти даже.

Зафас подскочил в кровати. Роща.

В дверях он почти налетел на вернувшуюся жену – «на месте она, в постели, что ты шумишь, скаженный, спят ещё все!» – и, затягивая на бегу ремень, тяжело пробухал сапогами по заднему двору в самый его дальний угол. Проламываясь через ветки и заросли в рощицу, он и сам не понимал, что ожидал увидеть – затаившегося стрелка? Чей-то труп? брошенное ружье? – но, увидев, остолбенел и впервые в жизни схватился за сердце.

Как и всего за несколько часов до него Астанда, он ощутил, как в груди что-то резко сдавило, жестоко скрутило, затем вдруг перестало хватать воздуха и куда-то сразу делись все силы, словно бесы выдернули из него позвоночник. Зафас грузно привалился к стволу, дрожа, покрываясь липкой испариной и хватая воздух ртом. В глазах темнело, но взгляда отвести он не мог.

Его обхватили чьи-то руки, в лицо кто-то заглянул, и оказалось, что он уже не смотрит туда, но все равно видит – хотя и сквозь Адгура, который почему-то тоже оказался здесь и ещё, кажется, что-то говорил или даже кричал – но звука не было, только перекошенное от ужаса лицо, расплывающееся и все менее чёткое, а сквозь него – по-прежнему резко, ясно и неизменяемо проступало разодранное выстрелом в клочья, растерзанное и беззащитное вышитое исподнее бельё его любимой дочери.

* * *

Адгур так и не смог уснуть в ту ночь, так и промаялся, задаваясь безответными вопросами и терзаясь всё более и более нехорошими предчувствиями. Поэтому грохот отцовских сапог по двору он услышал сразу и, решив, что тот что-то заметил, тотчас же рванулся следом – и очень вовремя, потому что иначе не успел бы подхватить оседающего в сердечном приступе старика.

Адгур никогда в жизни ничего подобного не видел, и понятия не имел, что в таком случае делать, а потому просто закричал страшным голосом, подзывая мать и сестёр.

Так и получилось, что разорванную выстрелом Астандину сокровенную тайну увидели не только все домочадцы, но и соседи, тоже прибежавшие на его отчаянный крик. Даже много, много лет спустя, давно покинув эту землю и этих людей, Адгур так и не сможет себе простить ни этого крика, ни того позора, который он невольно навлёк на свой дом и свой род.

Через несколько часов, когда обнадеживший всех относительно шансов Зафаса выкарабкаться лекарь, наконец, ушёл, Адгур мрачно взглянул на братьев и коротко бросил:

– Идём.

Они оставили у постели отца растерянных сестёр и зашагали в рощицу, из которой молча плачущая, смертельно бледная мать уже убрала ошмётки изувеченной ткани. Зашли, встали рядом. На том же пружинистом дёрне, на котором так сладко спалось Кадыру, стояли двое юношей и один мальчик – трое смертельно оскорблённых, пылающих ненавистью и жаждой мести братьев, больше всего на свете желающих понять: кого именно они ненавидят.

– Он прошёл здесь! – совсем детский голос младшего, Ахмета, азартно зазвенел. Несколько чуть надломленных ветвей явно намекали, что в кустах кто-то недавно ходил – но, впрочем, это вполне могла быть и сама Астанда, подумал Адгур.

– Он должен был что-нибудь обронить, – произнес он. – Должен. Духи не могли оставить нас совсем: он должен был что-то обронить. Надо найти. Иначе…

Братья и сами знали, что «иначе». Месть в пустоту. Им нужен был адрес. Предмет для конкретной, действенной ненависти. И они склонились над землёй в твёрдом намерении во что бы то ни стало улику найти. Духи да помогут обиженным безвинно.

Но перепуганные духи, видимо, тоже застыли в ужасе от содеянного. Никто не хихикал ни в кустах, ни в ветвях – все было абсолютно тихо. И никаких улик. Совсем. Совершенно.

Адгур сел на дерновый подлесок, упер локти в колени, безвольно бросил кисти рук и закрыл глаза. Вот сейчас придёт ответ. Он так уже делал не раз – если, например, овца сбежала и надо понять, где искать, или если поле не отвечает, пора ли сеять, или если надо выбрать при покупке лучшего телка. Ответ приходил всегда. Придёт и сейчас.

* * *

Честно говоря, болтуном Джансух не был. Он был пастухом. А это значит, что из собеседников – в основном козы да бараны. Много ли с ними набеседуешь? Зато времени свободного – хоть ложкой ешь. С лихвой хватает и на то, чтобы увидеть, и на то, чтобы услышать, а главное – сопоставить и сделать выводы. А уж кто те выводы услышит, вопрос не главный. Они же уже есть. Дело сделано.

А видел Джансух, как молодой Кадыр, пропадавший вот уж несколько дней как, возвращался домой в тот самый час, как всем только вставать полагается. Это пастухи – народ ранний, до солнца встают. Остальные всё же первых петухов дожидаются.

А ещё видел Джансух, что в кустах, что огораживают Зафасов сад, по-свежему примяты ветки. Не удержался – заглянул (ну вдруг козлёнок там прячется?). А там – чудеса: лестница. Кому бы нужно лестницу хранить в кустах?

А ночью услыхал Джансух выстрел, и переполох, и отчаянный, но быстро смолкший собачий лай. Ну, дело-то житейское: небось, шакал забрёл, кур воровать пристроился, вот и стреляли. Странно, правда, что собаки так быстро смолкли – ну да утомились, видно, жара стоит которую неделю, духота всех изводит.

А утром, как раз, когда гнал скот, услышал Джансух крик. Такой страшный, что бросил отару и побежал на Зафасов двор. И увидел такое, что видеть бы, конечно, не надо бы…

* * *

– Адгур, – тихонько позвала сестра. – Там Джансух пришёл. Тебя просит.

Адгур вздрогнул и открыл глаза. Метнул сердитый взгляд: сбила, глупая, ответ-то не пришел ещё. Но встал, хлопнул по штанам, сбивая травинки, и пошёл к калитке.

– Ора, добро тебе, Адгур Зафас-ипа! – приподнял шапку пастух.

– И тебе добро, – кивнул Адгур.

– Слышал я, Зафас Шьабат-ипа, нездоров? Да подарят духи ему много новых сил!

– Нездоров, – мрачно подтвердил Адгур, не понимая, к чему этот разговор. Джансуха он не любил – за всезнайство и неторопливую манеру долго водить за нос, а потом сказать гадость. Чего-чего, а гадостей и без него сейчас хватало.

– Ай беда, беда, – покачал головой Джансух. – И то, думаю я: кто ж лестницу справную в кустах держать будет? Только если по нездоровью. Отсыреет же, грош цена ей станет. Ну, да придадут духи Зафасу сил! Он хозяин добрый, это всякий скажет. Добро тебе, Адгур, а ему – поклон от меня.

Адгур похолодел.

– Ты что-то видел, Джансух? Ты кого-то видел?!

– Мир – он большой… чего только в нём не увидишь, парень. Ну, прощай.

* * *

Адгур смотрел на вынутую из кустов лестницу и видел, как всё произошло. Вот этим суком он смог её подцепить и перетащить. Вот здесь он перевалил через ограду. Вон к той калитке крался. Сторожил. И собаки не чуяли. Почему? Потому, наверное, что был предутренний час – ночью они чутки, а перед рассветом у всех сон крепок.

У всех. Кроме Астанды. И этого мерзавца. Но как он узнал? Откуда? Зачем стрелял? И, главное – кто он?!

* * *

Кадыр больше не мог томиться в полной безвестности. Как и обещал матери, весь день он работал в поле, с отцом, руки справно делали своё дело, спина послушно нагибалась и разгибалась под палящим солнцем, но мысли его были совсем не здесь.

Накануне, в этой волшебной, умиротворяющей лавровой роще он сам не заметил, как уснул. Сморила всё-таки огромная усталость трёхдневного пути, бессонной ночи и отчаянной надежды. Уже спустились сумерки, когда он вдруг очнулся, заморгал, не понимая, где находится, а потом улыбнулся и сладко потянулся: дома он находится, у себя, то есть в самом родном из мест на земле – в роще Астанды. Взгляд упал на её исподние рубахи – а это и правильно, для мужа жена их и надевает, и украшает себя, для кого ещё? – и немного удивился, что они до сих пор на месте висят: уже опустилась сырость, они, наверное, уже стали вогкими, неужели забыла про них? Заработалась, видно, бедная – закрутилась, потому и не пришла забирать. Да оно и хорошо, честно говоря: он ведь с ней поговорить хотел, а не храпеть при ней. Ещё испугается. Нет, хорошо, что не приходила. Спасибо духам.

Духи, правда, молчали. Словно тоже куда-то отлучились по другими делам. Ну и ладно, Кадыр не расстроился. Он вообще пребывал в отличнейшем настроении и ощущал непривычное спокойствие: словно всё, чего он так хотел, к чему так стремился – уже получил.

Домой добрался тоже на удивление легко и быстро, опасный овраг не только словно перестал быть опасным, но и вообще дышал дружелюбием и почти помогал ему пробираться, подставляя под ноги камни поплоще и посуше.

Ночной выстрел Кадыр, конечно, слышал, но совершенно не придал ему значения: мало ли кто шакалов со двора гоняет. Надо бы, кстати, двери в курятнике проверить, не пробрался бы и к нам, раз в село повадился.

И Адгуров крик он тоже слышал. Двор его стоял далеко от Зафасова дома, но утро и впрямь было ранним, воздух – по-особому хрустальным, а сна Кадыру хватило и дневного: он вышел ещё раз полюбоваться тем, как солнце снимает тёмную ночную шаль с горных вершин. Никогда Кадыр не был поэтом, никогда не смотрел таким свежим взглядом на мир. Всё поменяла в нём эта роща. Всё изменила для него вера в Астандину покорность. Мир был на диво хорош.

Внезапный крик в эту новую картину никак не вписывался: конечно, Кадыр не мог узнать издали голос, но что-то в нем ёкнуло, внутри похолодело от нехорошего чувства, и мир, оставшись сияющим и светлым, сразу стал на порядок холоднее.

– Не ходи, – мрачно предостерёг его дух.

– Похоже, с их стороны кричат, – тревожно нахмурился Кадыр. – Надо бы проверить.

– Не надо бы, – ещё более мрачно припечатал дух.

– Я не могу, – отмахнулся от него Кадыр. – Вдруг там помощь нужна, а соседи, поди, ещё спят.

* * *

Соседи не спали. Многие – слишком многие – сорвались с постелей на отчаянный вопль растерявшегося Адгура, затем помогали тащить обмякшее тело Зафаса – ужасно тяжёлое и неудобно рыхлое – но до этого успели увидеть.

А Кадыр, бежавший издалека, главного увидеть не успел – только суету и хлопоты во дворе, и озабоченные лица, и торопливые шаги соседок, спешивших уже не в дом, а куда-то вовне: то ли за снадобьями и помощью, то ли по своим срочным делам.

А свои срочные дела в таких историях – известные.

Кое-как отработав день в поле и вернувшись домой перекусить, Кадыр застал врасплох шепчущихся, округляющих чёрные глаза сестёр. Уже через несколько минут он знал всё и гораздо больше: как огромный, наглый абрек вломился ночью на Зафасов двор, как швырнул псам мяса с сонным соком, как искал лаз на женскую половину дома, чтобы похитить… ах, нет – как ты не понимаешь?! чтобы сразу и обесчестить! – ох, что, прямо при отце и братьях?! – ну он же наглый!!… одну из молодых девиц этого дома, но не нашёл впотьмах дверь… ах, нет, ну как её можно не найти?? просто она была заперта на засов! а наша вон, расшатана совсем – а нас-то, нас кто от него убережёт?!… и когда не попал в дом, то в ярости кинулся всё крушить и деревья выдирать прямо с корнем!.. ах нет, ну как с корнем – просто ветки ломал! – ну что ты говоришь, тебя же там не было, а Гуащахан сама всё видела, своими собственными глазами – прямо по всему двору брёвна прямо с корнями и валяются! А одно дерево за что-то зацепилось, и не мог он вырвать его, смотрит – а это (ой, мамочки!) исподнее девичье, и так он разгневался, что ничего у него не выходит, что достал ружьё и кааак пальнёт!

– Зачем?.. – совершенно растерялся от горя и беспокойства Кадыр. Голова его просто разламывалась: он совершенно, абсолютно не мог понять, что произошло и как именно, но ясно видел, что его хрустальный, солнечный, напитанный июльским лавровым духом новый мир разбит вдребезги. Он-то точно знал, чьё это исподнее и что это за деревья. Но… кто же стрелял?!

– Ну как зачем?! – укоризненно воззрилась на него сестра. – Чтобы всё-таки обесчестить! Хоть так.

– И что, его… поймали?

– Нет, – азарта в глазах потенциальных жертв наглеца изрядно прибавилось. – Ищут! Найдут – прибьют, это уж точно.

* * *

Кадыр бы тоже – прибил. С удовольствием. С оттяжечкой. С хрустом. Врезал бы острыми костяшками побелевшего кулака прямо под челюсть и смотрел бы с холодной яростью, как беспомощно запрокидывается от неожиданности голова, а затем рубанул бы с размаху коленом в пах, туда, где корень сотворенного зла, и последним, холодным, железным жестом переломил бы ребром ладони позвонки скрючившейся от боли шеи – шеи, носившей такую преступную голову, в которую могла прийти такая чудовищная мысль…

Он даже не кипел. Он словно вымерз весь изнутри, словно весь превратился в ледяной гранитный грот, пустой и гулкий, сулящий смерть всякому, кто рискнет в него попасть. На негнущихся ногах, с остановившимся взглядом, он ушёл со двора под удивлённое моргание сестёр, которые даже представить себе не могли, что именно его так задело.

Найти. Найти и убить. И будь что будет. Все равно жить больше не выйдет. Нечем теперь ему жить.

– Говорил же тебе: не ходи ты… – тоскливо вздохнул дух. Кадыр промолчал, даже не моргнул. Он строил план.

Прежде всего – пойти взглянуть. Увидеть своими глазами. Второе – падать в ноги Зафасу, просить Астанду. Опозоренную, растерзанную – любую. Вот она какой оказалась, его победа. И впрямь: ему достанется – кому же ещё, теперь-то – но не так он, конечно, хотел. Посмеялись над ним духи аныха. Посмеялись.

– Тоже мне, прозорливец, – огрызнулся дух. – Никто ничего подобного не предполагал. Мы с ребятами вообще не понимаем, что произошло.

Кадыр его не слушал. Он напряженно размышлял, кто это мог быть – кого искать, на кого хотя бы подумать. Вариантов было немало: гордячка Астанда обидела отказом многих, крови горячей вокруг – хоть отбавляй. Но это значит, что не один он, Кадыр, в роще лавровой побывал. Не он один её нежные сокровища видел. Не он один представлял себе, как скользит… Кадыр даже застонал от отчаянья: нет, нельзя, невозможно, сердце лопнет прямо сейчас.

Он несколько раз прошёл мимо Зафасова двора. Там по-прежнему было многолюдно: ближние соседи приходили узнать о здоровье хозяина, любопытные обитатели другого конца села – увидеть своими глазами: неужто и впрямь брёвна валяются, неужто и впрямь корнями наружу? Брёвен, конечно, не было, но и в рощу было, конечно, не заглянуть – как пройдёшь на задний двор, при хозяевах-то? Безумно надеялся хоть мельком увидеть Астанду, но не получалось: по хозяйству хлопотали заплаканные, бледные сёстры, но ни матери, ни братьев, ни Асты на дворе не было.

Про Зафаса говорили, что выкарабкается, крепкий мужик. Но при этом поднимали многозначительно брови: здоровье-то вернуть можно, а вот честь… кому ж теперь все его красавицы нужны? Кто рискнёт?

В третий раз проходя мимо колючей ограды, Кадыр вдруг запоздало сообразил, что именно тут и лежит его лестница – та, которая уже помогла ему однажды пролить в сердце мир, свет и покой. Именно этого ему сейчас не то, что не хватало – с трудом верилось, что всё это вообще существует на свете. Свет – это солнце, солнце – это Астанда, и раз нет света и солнца, то и мира с покоем больше нет.

Совсем.

Но лестницу всё же лучше убрать

* * *

Прийти за ней он решил сразу после полуночи. Можно было и раньше – он был уверен, что измученные волнениями такого сложного дня обитатели Зафасова дома уснут рано. Но хотелось не рисковать. Чтобы уж наверняка.

– Не нравится мне этот план, – дух был мрачен, как никогда. – Пусть там лежит. Не трогай.

Но Кадыр был иного мнения. Перегоревший, настрадавшийся за весь этот чудовищный, несуразный день, он почему-то был уверен, что эта лестница его непременно погубит. Они не знают, кто стрелял – никто не знает, не нашли – а значит, будут строить домыслы, и если найдут в кустах эту странную лестницу, то…

– То что? – пыхнул досадой дух. – Она им расскажет, как ты по ней на яблоню лез?..

Кадыр и сам не знал, «что». Но чем больше он обо всём этом думал, тем меньше понимал, как вообще мог произойти этот выстрел, и кто, и как, и зачем мог проникнуть в лавровую рощу, чтобы там… Если только кто-то следил за ним? Но почему? И каким образом? Крался следом по дну оврага? Нет, невозможно… Он там был один. Это точно. Тогда из следов остается только лестница. Не зря её сам Акачаа подбросил – бесовской дух, до добра не доводит! Надо убрать.

В кустах вздохнули и тихонько покачали глянцевой, негибкой листвой.

* * *

Ночь была лунной. Вот и хорошо, подумал Кадыр, не надо будет огнём собак тревожить. Кусты-то густые, одинаковые, как её без света там найдешь.

Он уверенно шагал к знакомой яблоне. И двух суток не прошло, как он вернулся из святилища, как услышал мелодичное пение, как наткнулся на оставленную забывчивым хозяином лестницу и ослеп от сияния раннего солнца в кудрях Астанды. А как всё переменилось… Зафас не то при смерти, не то выживет, его дочери опозорены, а сыновья пылают гневом и жаждой мести. Какое странное, однако, совпадение, подумал Кадыр. Не иначе, как знали об этом духи аныха, потому и определили: твоей будет зазноба твоя, никому не достанется. Ну да теперь недолго.

Он остановился, вертя головой и пытаясь сообразить, куда именно сунул впопыхах длинные лестничные жерди. Затем уверенно шагнул вперёд и запустил руки внутрь колючих ветвей. Когда он, вытянув лестницу наполовину, разогнулся, чтобы перехватить поудобнее и покончить уже с этим делом, рядом с ним стоял Адгур.

* * *

Село – каким бы большим оно ни было – мир тесный. Конечно, Адгур видел этого парня раньше, и не раз. Знал, чей он сын. Имени не помнил. Но это и не имело значения. Это больше ни для кого не имело значения.

Он молча передернул затвор винтовки и, не целясь, пальнул с бедра.

* * *

Боли Кадыр не почувствовал. Он вообще ничего не почувствовал – он только невероятно удивился тому, что рядом с Адгуром как-то сразу, вдруг оказался ещё один человек, в какой-то уж очень дедовой черкеске – сейчас таких, пожалуй, не носят – и в тёплом зимнем башлыке. Это в июле-то. Человек смотрел на него с не очень понятным выражением – наверное, с отчаянной горечью – но в данную минуту было не до него. Сперва бы объясниться с Адгуром.

– Добро тебе, – произнес было Кадыр, но почему-то его голоса не было слышно. Он попытался прокашляться и тут сообразил, что Адгур смотрит не на него, а куда-то вниз. Кадыр тоже глянул вниз и совсем перестал что бы то ни было понимать: там, внизу, у справных сыромятных сапог Адгура лежал он сам. Кадыр.

Он растерянно взглянул на незнакомца:

– Так я… где? Там или… здесь?

– Теперь здесь, – мрачно ответил знакомый голос, и Кадыр, забыв про Адгура, уставился на густые усы и богато шитый серебром пояс черкески. – А я тебе говорил: пусть там лежит. А теперь там лежит… это. А ты – здесь.

В кустах опять с досадой вздохнули, и из колючих ветвей высунулись отчётливо различимые в лунном свете рога.

* * *

Астанда потеряла счёт времени. Ни дней, ни часов – только ровная серая пелена вибрирующей ненависти, а прямо за ней – абсолютная пустота.

Впрочем, нет. Это ей бы очень хотелось: чтобы пустота была – абсолютной. Но в ней был жилец. Всего один, но очень настырный. Уходить никак не хотел и тем отчаянно, бесконечно мешал. Он весь состоял из черноты: гладкой черноты волос, вьющейся черноты недлинной бороды, рабочей черноты привычных к земле пальцев… Но чернота эта не была ни опасной, ни угрожающей, ни уродливой – напротив: она была тёплой, человечной и какой-то уютной. Манящей.

Астанда опять со стоном переворачивалась на постели, скручиваясь в клубок и пытаясь отгородиться от посетителя пустотой. И – пеленой.

Мать, суетливая и заполошная от горя, беспрестанно бегала между Зафасом и нею, пытаясь смягчить, облегчить, вытянуть. Но если с Зафасом всё было понятно (лекарь на его счет сомнений не имел), то как помочь Астанде никто не знал. В первую очередь потому, что было непонятно, в чём именно её недуг заключается.

– Ты, обара, её сама спроси, допытайся: в чем корень её печали? Гордость девичья уязвлённая? Или хотела она, чтобы стрелок увёз – а не вышло? Или красть пришел не тот, кого ждала? Или, не дай боги, тронул её кто?

Мать в ужасе загораживалась от последних слов рукой, а доктор своими руками только развести и мог:

– Нет в ней болезни явленной, мысли её какие-то опутали, воли не дают. Тут уж ты сама…

Но Астанда молчала. И не вставала. Ей было больше незачем.

* * *

Этот второй выстрел пробудил даже Астанду. Она села на постели – впервые с той страшной ночи – и уставилась в темноту. Теперь-то – кто? Кто ещё посмел поднять на её дворе ружье?

– Адгур это, – ответил незнакомый голос. – Брат твой. Меня убил. Но ты не пугайся. Я специально пришёл, чтобы тебе не страшно было.

Астанда заморгала, потом медленно подняла руки и с силой сдавила виски.

– Да, я тоже с непривычки на голову грешил – не свихнулось ли там что. Но ты не бойся. Всё будет хорошо, – заверил голос. – Я теперь с тобой.

Комната была такой маленькой, что прятаться в ней точно никто не мог. К тому же, в окно сияла безжалостная луна, высвечивавшая все предметы своим особым, мёртвым, резким светом. Астанда огляделась, медленно моргнула и произнесла:

– Ты… кто?

– Кадыр, – просто ответил Кадыр. – Я тебя люблю. Всегда любил. Мне духи в аныха, обещали, что я всегда буду рядом с тобой. Всю жизнь. Только сейчас я понимаю, что духи – они же пройдохи. Они не говорили – чью жизнь. Теперь получается, что твою. Моя-то уже закончилась.

Астанда отчетливо ощутила ледяную волну, прокатившуюся по телу и сжавшую сердце в знобящий кулак.

– А можно тебя… увидеть?

– Ну… – замялся Кадыр, – пока можно. Но стоит ли? Твой брат – отличный стрелок.

Астанда сорвалась с места, заметалась, отыскивая одежду, стрелой пронеслась по коридору и, выскочив во двор, бросилась на голоса. К Адгуру уже подбежали, тоже поднятые выстрелом, братья, снова спешили жадные до новых событий соседи – двор постепенно наполнялся людьми. А в центре этого взволнованного людского озера, стремительно превращавшегося в море, лежал человек.

Это был он. Астанда сразу его узнала, хотя видела всего один раз. Раз перевернувший и навсегда разбивший ее жизнь. Его черты она бы узнала и столетие спустя.

Он лежал почти так же, как тогда, в наполненной вечерним светом лавровой роще. Черные гладкие волосы разметались по влажному дёрну, недлинная вьющаяся борода обнимала красивой лепки подбородок. Только на беззащитной шее, в нежной даже у прокаленных солнцем пастухов впадинке, чуть заметная жилка больше не билась. Астанда смотрела и точно знала, что это и есть самый главный в её жизни человек.

* * *

– А потом?..

– А потом я услышал, как ты поёшь. То есть, я ещё не знал, что это ты, но был уверен.

– А потом?..

– А потом на заднем дворе плескалась вода, и я стал искать лаз, но у вас такая длинная колючка на ограде – и сразу сад. Но Акачаа подкинул мне лестницу и сук, и я перебрался.

– Акачаа?

– Ну, больше им неоткуда было там взяться. А он как раз поблизости в кустах околачивался. Это он мне сам рассказал. Он, конечно, прихвастнуть горазд, не без этого, но тут вряд ли врёт. Больше некому было.

– А потом?

– А потом… Я увидел, как ты идёшь от рощи, и солнце прячется в твоих волосах… И ты вся была такая… светлая… тёплая… как само солнце….

– Ох… нет.

– Да, так и было – я-то не Акачаа, я не вру. А потом я решил узнать, что у тебя там, в той роще. Прошёл оврагом.

– Там нет пути.

– Если знаешь, куда и зачем идёшь – путь найдется всегда.

– А потом?..

– А потом… Я увидел. Но я ведь знал, что ты и есть – моя жена! Моя наречённая. Кому и видеть такое, если не мужу… Это было так красиво… И такое всё… моё… И ты… и наши дети, девочка и два мальчика. И вечерняя веранда в нашем доме. И ворота, которые всё пора покрасить, да всё краску не подберу… Но это ужасное – это сделал не я! Будь проклят тот, чья рука поднялась! Пусть я теперь дух, но я непременно найду его и…

– Это… я. Я сделала это.

* * *

Адгур, совершенно измученный тревогой и третьей бессонной ночью подряд, стоял под открытым Астандиным окном и чувствовал, как чёрная тоска заползает в сердце. Сестра, словно растаявшая за эти дни вдвое, сидела на кровати, бессильно уронив тонкие руки, и тихо спрашивала темноту: «А потом?.. А потом?..» Темнота вязко молчала в ответ, и безжизненный Астандин голос прошептал: «Там нет пути…»

Адгур закрыл глаза и устало привалился плечом к стене. Все наладится, птичка моя. Всё теперь снова пойдёт своим чередом. Отец выкарабкается, и твой разум тоже вновь посветлеет, и ты снова будешь петь по утрам и сводить с ума всех, кто не смеет даже глаз на тебя поднять, даже приблизиться. А того, кто приблизиться без твоей на то воли посмел – того больше нет, нет его, совсем. Я его убил.

«Это… я. Я сделала это», – зарыдал Астандин отчаянный голос.

* * *

Ещё три дня спустя, когда Зафас уже выбрался погреться на вечернем солнышке, на двор пришли трое стариков.

Кряхтя, Зафас приподнялся в плетёном кресле, указал хозяйским жестом на стулья, стоящие вдоль резных перил. Тут же подскочила одна из сестёр, молча, пряча глаза, расставила стулья и убежала за угощением.

– Добро тебе, Зафас, – степенно начал один из стариков. – Жизнь пошла нынче такая, что оно тебе нынче очень, очень сгодится.

– И тебе добро, почтенный Нарсоу, – смиренно отвечал Зафас, гадая, что старцам от него надо.

Дочери, все так же пряча глаза, принесли сыр, хлеб и кувшины с вином.

– Скажи своим женщинам – пусть вино заменят водой, – сурово начал седой, как лунь, Башныху. – Разговор не о празднике пойдет, Зафас.

В полном молчании все вчетвером подождали, пока стаканы наполнятся чистой водой. Затем, тяжело опираясь грудью на корявый посох, Башныху наклонился к хозяину дома.

– Все мы знаем: не ты начал эту войну, Зафас Шьабат-ипа. Все село говорит: бесчестье накрыло твой дом, и сын твой, Адгур, кровью смыл то, что лишь кровью смыть и возможно. Но всё же – кровь пролилась.

– Нас прислал Ахра, отец несчастного Кадыра, – продолжил прямой, как жердь, надменный Нарсоу. – Горе его – выше горной гряды. Он лишился, Зафас, единственного сына – единственной надежды рода своего. Он не хочет тебе мстить – нет. Ахра благороден даже в горе своём. Но, Зафас Шьабат-ипа, он требует справедливости.

Зафас, слушавший молча и неподвижно, прищурился и взглянул на Нарсоу в упор:

– Что он хочет, это мелкий торгаш? Отару овец? Племенного бычка? Он, трусливый пёс, не пришел ко мне сам – вас прислал! И сын его, трусливый пёс, ходил на мой двор ночью – боялся, что при свете дня ни одна из моих дочерей не взглянет на него! Он был прав, почтенный Нарсоу: моим дочерям шелудивые псы – не пара.